ЭЛЛИНЫ, БОГИ БЕССОННЫЕ.
Валерия Новодворская о Максимилиане Волошине.

В нашем Храме есть высокие готические часовни, цветные витражи, прохладные мраморные колонны, стрельчатый шпиль: для Блока, для Мандельштама, для Гумилева, для Грина и для Леонида Андреева. Есть химеры и сказочное кружево пламенеющей готики, есть величественные резные гробницы на радость Пушкину и Тютчеву. Но Храм многомерен, лежит в разных временах и измерениях, и строили его самые разные архитекторы. Конечно же, в нем есть и синие суздальские луковицы со звездами, и просто луковицы золотые, и черные, и скромные беленые стены Покрова-на-Нерли, и белогрудые маленькие церквушки, отражающиеся в задумчивой узкой реке. Но и в православной, и в католической половинах безраздельно царит Христос: и как Высший Судия, и как Высшая Этика, и как Высшая Эстетика. Все-таки это Храм.

Однако Христос гостеприимен и терпим. Одна из часовен Храма оборудована дорическими колоннами, белоснежными прямыми портиками, в ней есть солнечное и прямолинейное совершенство Парфенона, лишенное рефлексии, тоски, отчаяния, вызова, холодной мудрости или теплой печали, притаившихся в углах нашего Храма в таком невиданном изобилии. Над этим притвором сияет синее небо, никогда не затуманивающееся перламутровыми русскими облаками, никогда не смягчающееся жемчужным русским дождем. Это однозначное золотое солнце, это однозначное небо и эта детская белизна портиков — всё это для того, чтобы у Максимилиана Волошина, драгоценного алмаза в шкатулке русской поэзии, были в общем Храме свой алтарь и свой уголок. Нет ничего более несхожего, чем мучительно-пристрастная, одержимая и Дьяволом и Богом русская литература и бесстрашное и бесстрастное, жестокое и детское совершенство всё принимающей, не умеющей роптать поэзии (и драматургии) Эллады.

Аполлоновская душа эллина проще, целостнее, смелее и покорнее жизни нашей фаустианской души, где на страстные и мрачные вызовы и искания Запада наложились уже чисто российские рыдания и абсурды: наша родная достоевщина, привитая к германским дубам и скандинавской омеле. Совместить в себе Элладу, Париж и поле битвы русской истории — это было дано только одному поэту, Максимилиану Волошину, — самой загадочной, нездешней фигуре из перенаселенного российского Пантеона, набитого до отказа дарованиями. Ибо всем обделил Бог Россию, но талантами он ее наделил с лихвой, и если бы счастье измерялось в единице таланта на квадратный метр, то мы были бы счастливейшим народом на земле.

ЗАВЯЗЬ.
Как же такое могло случиться? Хотя в России случается всё. Максимилиан Волошин родился в мае 1877 года в Киеве, в семье юриста, коллежского советника. И родился он в Духов день! Хотя свою биографию он пишет, как писали эллины (у которых не было биографий), по "люстрам", по семилетиям. Отец у поэта был оригинал: развелся с матерью, Еленой Оттобальдовной Глазер, из обрусевших немцев, и умер в 1881 году. Ребенок остался чуть ли не один, хотя с матерью и дружил. Но воспитывали его книги и родственники. То в Таганроге, то в Севастополе. Знойное дыхание Киммерии преследовало его, на горизонте дрожало марево, вокруг были миражи. Отец его происходил из казаков, причем тех самых, запорожских бунтарей. Но он был положительный тип, рациональный и трезвый. А мать, хоть и немка, была поэтическим и безалаберным созданием. Стихов не писала, но ими жила. Воспитывать не умела, но духом искусства из своей библиотеки заразила на всю жизнь.

Культ матери, Мадонны, Богородицы — это христианский культ. Эллада не знала его, она, скорее, чтила искусницу гетеру, жрицу, неистовую вакханку — менаду. Елена Кириенко-Волошина не интересовалась мужчинами. Возможно, ждала древнего бога. Была жрицей и гетерой — по уровню развития. Макс в три года увидел и угадал в Петропавловском соборе Севастополя дорические колонны, а деревья города запомнились ему, как срисованные с Пиранезе. В четыре года дитя увидело Москву глазами Сурикова (город боярыни Морозовой, иночески добродетельный, верующий истово, немного сумасшедший). Было понятно, что Макс станет художником: он видел мир через картины.

Читать в четыре года он не умел, но любил декламировать, залезая на стул. Ясное дело: он должен был стать поэтом, и модным поэтом, не затворником (чувство эстрады). В пять лет читать он научился. И знаете, что прочел? В этом нежном возрасте? Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Гоголя и Достоевского. К семи годам усвоил также и Байрона с Эдгаром По. И это всё до 1884 года! В Максе угадывался вундеркинд, как Марина Цветаева и ее старшая дочь Ариадна Эфрон. Учиться он начал в московской Поливановской гимназии. С домашним учителем, студентом Н.В.Туркиным, Макс занимался охотно, ибо занимались они языками, литературой, историей и искусством. Но в гимназии пришлось и физику Краевича учить, и химию, и математику. Это было отвратительно, и Макс молил Бога о юге и о поэтическом даре. Его переводят в 1-ю Казенную гимназию, он доучивается до V класса — и всё равно тошно. Но его мать, жрица и менада, тоже томится в Москве.

И в 1893 году она перевозит Макса в Крым. Жили они в забытом Богом овечье-морском Коктебеле. Овцы. Море. Горы. Пастухи. Эллада. Боги, наблюдающие за будущим своим представителем из скудной растительности и драгоценных и редких источников. Максу 16 лет, и он ходит каждое утро пешком по эллинским горам Восточного Крыма в Феодосийскую гимназию. Семь километров. Воздух, скалы, кизил, козы, Вергилий. Поэзия. Пишет он пока только стихи (живопись будет позже), правда, скверные. В 1897 году, с грехом пополам закончив гимназию, юный поэт поступает на юридический факультет в Москве. Ему 20 лет, и право ему не нужно. Право поэтов не записано в кодексах. И вот отзыв об образовательной казенщине: "Ни гимназии, ни университету я не обязан ни единым знанием, ни единой мыслью. Десять драгоценнейших лет, начисто вычеркнутых из жизни". Но, слава богу, его исключили из университета за "студенческие волнения" (рядом постоял). Выслали в Феодосию (и щуку бросили в реку).

Дальше Макс то сам путешествует, то его высылают в путешествие (административный туризм). Так он добрался до Ташкента в 1900-м. А до этого успел побывать в Париже и Берлине, в Венеции и Риме, в любимой Элладе, проехал по всей Италии. Ходил пешком или автостопом (телеги!), ночевал в ночлежных домах. Странствовал по пустыне с караванами, по Иудее и Галилее. Ради порядка (так было принято) послушал лекции в Сорбонне, брал уроки живописи у художницы Е.С. Кругликовой на Монмартре. (Слегка влюбился.) Он никогда не будет сходить с ума от любви, он будет брать из нее поэтический заряд. (В Элладе от любви не кончали с собой, это европейские штучки: "Страдания молодого Вертера" и молодого Гумилева.) Зачитывался Ницше (циником и хулиганом, хотя и гением) и добронравным Владимиром Соловьевым (ангел, эрудит, умница, хотя и не гений). И брал уроки у Запада, у соборов, у писателей. Сам признался, что "художественной форме учился у Франции (недаром он лучший переводчик Верхарна!), чувству красок — у Парижа, логике — у готических соборов, скептицизму — у Анатоля Франса, прозе — у Флобера, стиху — у Готье". Испания, Балеары, Корсика, Сардиния, Андорра. Но вот губка напиталась культурой, пора ее выжимать.

ЦВЕТЫ И АРОМАТЫ.
Я же говорю, что охранка была припадочной организацией. Не трогала большевиков и ссылала поэтов. А ведь редко кто выказывал такое равнодушие к общественной проблематике, как Макс Волошин. Даже у Блока и то больше намеков на революцию и народ. Максимилиан — жрец, а жрецы не лезут в толпу, они загадочны и холодны. В 1903 году Волошин возвращается в Москву. Он уже хорошо пишет: его стихи томительны и прекрасны, они тянутся, как шлейф из черного шелка, от них пахнет вербеной, алоэ, миррой и другими тяжелыми и сладостными восточными благовониями. С 1900 года его стихи хочется читать; а в 1903-м они завораживают, как колдовской напиток.

Я шел сквозь ночь. И бледной смерти пламя
Лизнуло мне лицо и скрылось без следа…
Лишь вечность зыблется ритмичными волнами.
И с грустью, как во сне, я помню иногда
Угасший метеор в пустынях мирозданья,
Седой кристалл в сверкающей пыли,
Где Ангел, проклятый проклятием всезнанья,
Живет меж складками морщинистой земли.
1904.

Он начинает активно публиковаться, сходится с символистами: с Вячеславом Ивановым, с обитателями "Башни", с Брюсовым, с Блоком. С Гумилевым они были слишком похожи: яркие, сверкающие колибри среди серенького российского пейзажа; вот только Волошин — жрец, а Гумилев — конкистадор; Волошин — созерцатель, а Гумилев — воин; в Волошине сильна чужая России аполлоновская традиция, а в Гумилеве — скандинавская; он идейный наследник Святослава, князя Игоря и Михаила Тверского. А если досмотреть сравнение до XVI века, то Волошин — летописец Пимен, а Гумилев — Андрей Курбский плюс митрополит Филипп Колычев в одном флаконе. Волошин потому и оказался у барьера, потому и случилась дуэль между ним и Гумилевым, что они были как протон и электрон: заряжены по-разному, хотя почти равны по силе (Гумилев, конечно, сильнее за счет благородства, энергетики и поисков Врага, от которого надо защищать Свободу).

Бывший административно высланный Волошин в это время, когда левыми были почти все (кроме таких твердынь разума, как Бунин, Мережковский, Гиппиус и Гумилев с Ахматовой), вообще наплевал на общественный процесс и жил-поживал то в Париже, то в Москве. По его собственным словам, "первая революция прошла мимо меня". В 1906 году он, Мастер, нашел свою Маргариту (Маргариту Васильевну Сабашникову). Маргарита была купеческая дочь, художница, жила с размахом, богатые родители избаловали ее. Она, конечно, была "эмансипе", увлекалась теософией. Из нее получилась отличная Муза и скверная жена. Поселилась она в "Башне" у Вячеслава Иванова и его жены, заигрывала с обоими, после смерти жены едва ли не посваталась к Иванову (при живом муже). Это было слишком даже для Волошина. Какое-то время они еще прожили вместе. Остались от этого брака стихи, легенды, мифы и диковинная статуя царицы Тайах якобы из гробницы фараона. Однако выяснилось, что таковой царицы ни в одной династии не было, а шутник Волошин, обожавший мистификации, зашифровал в обратном порядке древнее слово "хаят" — "жизнь".

Эта статуя из Карнакских развалин была посвящена им Маргарите. Видела я эту языческую богиню. Пугающий артефакт. Надеюсь, Марго была все-таки покрасивее. В 1907-м Волошины бегут в Коктебель, к древнему вулкану Карадаг, к горе Серюк-кая, к Святой, к мысу Хамелеон, в бухты Лягушачью, Львиную, Сердоликовую, Золотых Ворот. Всё это он сам и назвал (кроме Карадага), и облазил, и воспел. В Москве в 1910 году выходит первый сборник его стихов. А он пишет (и пером, и кистью) в Коктебеле. Вы поняли почему?

Эллины, боги бессонные,
Встаньте в морозной пыли
Солнцем своим опьяненные,
Солнце разлейте вдали!

Эллины, эллины сонные,
Солнце разлейте вдали!
Стала душа пораженная
Комом холодной земли!

Блок понял, как видите. Волошин начал писать дивные акварели, пейзажи Крыма. Киммерия ему обязана стольким, что обязана всем. Еще Макс пишет статьи о культуре. Ему так мало нужно, что денег хватает. Вино, кукуруза и баранина у татар стоят дешево. Марго эта экзотика тоже захватывает.

А в 1913 году Волошин идет против течения. Один хулиган пытается порезать картину Репина "Иван Грозный убивает своего сына". И Макс закатывает такую лекцию о творчестве Репина, что куда уж до него хулигану! По-моему, он был прав, я тоже терпеть не могу Репина. Но он кумир толпы, и Волошина начинают травить в газетах; редакции закрываются для его статей, а книжные магазины не берут его книг. А ему все равно. Он бывает в Париже и в Базеле, а в Москву и Петербург наведывается только по делам. Ему мало неприятностей, и в 1914-м он пишет наглое письмо военному министру России с отказом от военной службы и участия в "кровавой войне". Здесь они совпали с Маяковским. Хотя Волошина никто и не собирался призывать: он астматик.

Максимилиану 37 лет. Это — веха. "Задержимся на цифре 37. Коварен бог — он здесь предел поставил: или—или. На этом рубеже легли и Байрон, и Рембо, а нынешние как-то проскочили". И те, давние, тоже проскакивали. Приближается Полночь, Смута, Конец времен. Шансов лечь было очень много. Блок оказался слишком слаб, чтобы выжить, Гумилев — слишком силен. Он не дожил до 37 лет... Высоцкий просчитал верно, плюс-минус. Сам был такой. Но Волошин принимал судьбу, как принимали ее в Элладе — бестрепетно, сразу, без волнения и борьбы. А его талант созрел. Настало время жатвы.

ЗОЛОТЫЕ, СПЕЛЫЕ ПЛОДЫ.
Это ему оставил дуэльный противник Гумилев: "Чувствую, что скоро осень будет, Солнечные кончатся труды, И от древа духа снимут люди Золотые, спелые плоды!" В феврале 1917-го поэт оказывается в Москве. Февраль его не вдохновляет: он чувствует стыдливую интеллигентскую ложь левых либералов о "бескровной революции". Он-то понимает, что крови будет много. В 1917-м он окончательно возвращается в Крым. В Коктебеле, почти на набережной, его мать Елена Волошина к 1913 году достроила причудливый, хотя и скромный дом. Здесь он написал множество акварелей, сложившихся в "Коктебельскую сюиту".

В 1919 году он откажется ехать вместе с А.Н. Толстым за границу. Скажет только: "Когда мать больна, дети ее остаются с нею". А мать была больна, и неизлечимо. Лучшее, что было написано о Смуте и о русской истории, вышедшей из рабства и смут, — это великое постоктябрьское "Дикое поле" Волошина: полупоэма, полубаллада, полупророчество. Все лекции Ключевского отражаются в этой капле крови, в этом такте набата, в этом напеве труб.

Голубые просторы, туманы,
Ковыли, да полынь, да бурьяны…
Ширь земли да небесная лепь!
Разлилось, развернулось на воле
Припонтийское Дикое Поле,
Темная Киммерийская степь.

Вся могильниками покрыта —
Без имян, без конца, без числа…
Вся копытом да копьями взрыта,
Костью сеяна, кровью полита,
Да народной тугой поросла.

И вот 1920 году, и опять:

Русь! встречай роковые годины:
Разверзаются снова пучины
Неизжитых тобою страстей,
И старинное пламя усобиц
Лижет ризы твоих Богородиц
На оградах Печерских церквей.
Все, что было, повторится ныне…
И опять затуманится ширь,
И останутся двое в пустыне —
В небе — Бог, на земле — богатырь.
Эх, не выпить до дна нашей воли,
Не связать нас в единую цепь.
Широко наше Дикое Поле,
Глубока наша скифская степь.

Но за это тогда еще не расстреливали, а в заговоры Волошин не лез. Он, странник и бессребреник, не испугался голода и лишений. Он ожидал от революции и войны еще больших жестокостей. "Принципы коммунистической экономики как нельзя лучше отвечали моему отвращению к заработной плате и к купле-продаже". Поэт считал своим долгом бороться с террором — как с красным, так и с белым. В самые мрачные дни, когда Феодосию брали то одни, то другие, в его коктебельском доме укрывались сразу двое: раненые белогвардеец (офицер) и красный комиссар. Вот оно, упорствование в гуманизме, неприятие Гражданской войны, столь органичной для Гумилева, Мандельштама и Каннегисера: "А я стою один меж них в ревущем пламени и дыме. И всеми силами моими молюсь за тех и за других".

Есть в этом для европейца момент всеядности, но Волошин был эллином по духу. Это его и спасло. Белые были культурными людьми, а красные ничего не поняли в том, что творил этот чудак. Они и Гумилева бы не поняли, да заговор Таганцева, пусть и в теории, очень хорошо всё объяснил ВЧК. Волошин, в отличие от Бунина, не чурался культмассовой работы: в 1920—1922 годах он занимается охраной художественных и культурных ценностей, читает лекции о Возрождении в народном университете, выступает с художественными лекциями в Симферополе и Севастополе, участвует в организации Феодосийских художественных мастерских и даже преподает искусство на Высших командных курсах. Это приветствовалось, большевики боялись бойкота и за лекции кормили поэтов и художников (правда, негусто).

В 1923 году Волошин создает из своего дома Дом Поэта, Дом Творчества: бесплатный приют для писателей, художников, ученых. Наркомпрос горячо одобрил (коммуны были еще в моде), а политические власти Крыма стали по-тихому травить. Но пока словесно. Нельзя было понять вообще, что в Доме Творчества творится. Волошин очень гордился тем, что и белые, и красные, беря Одессу, начинали свои воззвания с его стихов "Брестский мир" (ну да, эффект Цветаевой: то ли гимн красного офицера, то ли присяга белого). Лучшее доказательство, что Волошина мудрено было понять. Однако сборники стихов не пропускала ни красная, ни белая цензура: не могли понять, за кого поэт. А он был ни за кого. За историю. Против террора. За Русь. За стихи. За Элладу.

К этому времени они с Марго уже расстались, и он нашел себе Марусю, Марию Степановну Заболоцкую. Сошлись они в 1923 году, а в 1927-м поженились. Маруся была девушка умная, преданная и жертвенная. В 12 лет, гимназисткой, она пыталась покончить с собой, чтобы облегчить жизнь больной чахоткой и полунищей матери. За Волошиным она бы пошла на край света. А край света был здесь, в Коктебеле.

В 1925-м быт Волошина окончательно принял театральную форму. Он, писавший для всех лучших российских и европейских журналов, вдруг возненавидел заработную плату и стал раздавать свои стихи даром, в списках. Картины — тоже, кроме оставшихся в Доме коллекций и тех редких покупок, которые делали Третьяковка и провинциальные музеи. Ходил Макс в белой тунике и в венке из роз. С посохом водил экскурсии по горам и всё об этих Карадагских скалах рассказывал. Спектакли, шарады, карнавалы.

В 1925 году к нему приехали отдыхать Александр Грин и Михаил Булгаков. Играли, пели, музицировали. Дом был заповедником поэтов. Кажется, власти решили, что Волошин сошел с ума, потому и не трогали. Крым, Киммерия, Коктебель, глушь. Что они все ели, непонятно. Впрочем, в море ловились бычки, креветки, кефаль и камбала, а вокруг тянулись виноградники и кукурузные поля. В 1928 году какие-то чабаны подали в суд на поэта: якобы их овец покусали его собаки. Это было вранье, но суд поддержал чабанов. Картечь ложилась ближе, ближе... А Волошин пытался построить трирему с алыми парусами. Он мог уехать в 1919-м в настоящую Элладу, но он предпочел эту, придуманную им самим. Свою Элладу. Власти не успели.

В 1929 году у Волошина был инсульт, а 11 августа 1932-го он умер свободным, вдыхая горечь полыни и соль морской волны. Он заранее выбрал себе могилу на красивой горе над Мертвой бухтой, у мыса Хамелеон. Ему не кладут на плиту цветы, в Элладе было мало цветов. Кладут красивые камни с пляжа: халцедоны, агаты, сердолики, "куриные боги" с дыркой.

Марго дожила в эмиграции до 1973 года. Маруся, Мария Степановна, — до 1976-го, до 89 лет. Я видела ее в начале 60-х: седую, величественную, строгую. Хранительницу алтаря, жрицу памяти поэта. Она была как бы директрисой дома отдыха Литфонда, его парка, его домиков. Его покровительницей и частью музейной экспозиции. Максимилиан Волошин всегда рад туристам и новым камням у себя на горе. Он лежит под ослепительным небом на фоне сияющего моря. Он счастлив, он успел уйти от всех. Завидный удел для поэта Серебряного века, пережившего Смуту. Он всегда знал, как хочет уйти, он написал себе реквием еще в 1924 году:

Выйди на кровлю. Склонись на четыре
Стороны света, простерши ладонь...
Солнце... Вода... Облака... Огонь... —
Всё, что есть прекрасного в мире...
Факел косматый в шафранном тумане...
Влажной парчою расплесканный луч...
К небу из пены простертые длани...
Облачных грамот закатный сургуч...
Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли...
Я ж уношу в свое странствие странствий
Лучшее из наваждений земли.

Новодворская В.И. Избранное: в 3 т. Т. 3. - М.: Захаров, 2015.

#РусскаяПоэзия #РусскаяЛитература #Писатели #Новодворская #ПамятныеДаты #ВолошинМ