ЧТО СЛАВА?   Что слава? – Нелепые крики. Свет жалок, куда ни взгляни – В нем многие тем и велики, Что малы, ничтожны они. Я знаю, что свет рукоплещет Героям – когтистым орлам, Железу, которое блещет, И многим несветлым делам. Да! Счастье земли – колесница, Помпеи в триумфальной красе В одном из колес ее зрится, А Кесарь – в другом колесе. Всё то ж – в Тразимене, Фарсале. Любуйтесь сквозь пламя и дым Всем тем, что Нероны взорвали Палящим дыханьем своим! Молитесь! Склоняйте колена! Мне ж крошкой глядит великан. Всё вздор! Потому что он – пена, Уж будто б он стал океан? Да, – веруйте в прах величавый, В громады пустых пирамид, Во всё, что прикинулось славой, Во всё, что так бурно шумит! Коснея в понятиях диких, Молюсь я, поверженный ниц, Не богу героев великих, А господу маленьких птиц, – Не богу воинственных станов, Орудий, мечей и штыков, Не богу тех злых ураганов, Что двигают массы полков, – Не идолу тех, что тревогу Подъемлют, купаясь в крови, Но мирному, доброму богу – Источнику вечной любви, – Тому, что в поэме вселенной Зажег, в мирозданья строфах, Стих первый – любовию в сердце, Последний – звездой в небесах; Что пищу дает своим птичкам, Дарует и мох, и тепло Их гнездышку с белым яичком, Чтоб певчее племя росло; Что, грея соломкою сельской Семейство Орфеев лесных, Шлет в лиственной почке апрельской Мир новый, волшебный для них; Когда ж это всё оперится, Излучисто врозь полетит – Вкруг каждого гнездышка, мнится, Святое сиянье горит. Историю мы без препоны Творим себе – всем напоказ, – Великие есть Пантеоны, Огромные храмы у нас. У нас есть мечи роковые, И мало ль различных чудес? У нас – Вавилон, Ниневия, Гробницы до самых небес. А что бы осталось? – лишь слезы, – Когда бы зиждитель миров Отнять захотел у нас розы, Когда бы он отнял любовь! <1856>

ВЫХОДЕЦ ИЗ МОГИЛЫ.   О, стоны матерей! Вам царь всевышний внемлет. Птенцов почивших он от вас к себе приемлет, И птичку милую, им взятую туда, Низводит к вам с небес на землю иногда. У неба много тайн. У бога много силы. Есть к колыбели путь обратный из могилы. Одна из матерей жила в Блуа. Знаком Мне был ее большой соседний с нашим дом. В довольстве родилась, росла, потом вступила В союз желанный с тем, кого она любила. У них родился сын. Какая радость! Сын! И что за колыбель! Шелк! Бархат! Балдахин! Младенца кормит мать своею грудью нежной, Всю ночь она полна заботою мятежной, Не спит, ее глаза горят во тьме ночной, – К ребенку наклонясь с подушки головой, Чуть дышит, бедная, чтоб слышать, как он дышит; Малейший стон его, малейший шорох слышит, И утром вновь бодра, довольна, весела!.. Вот в кресла кинулась и гордо прилегла Горячей головой на их косую спинку, Грудь, полнясь молоком, раздвинула косынку, Улыбка на устах, и вот – ее дитя! «Мое сокровище! Мой ангел! Жизнь моя!» – Бывало, говорит, и целовать у крошки Начнет те маленькие розовые ножки – И как целует их! Младенец-херувим Смеется, голенький, и корчится упрямо, Визжит и тянется к источникам родным, И, бережно прижат к местам заповедным, Притихнул. Дни бегут. Уж он лепечет «мама». Растет. Младенца рост так шаток – боже мой! Он ходит, говорит: он в возраст уж такой Приходит, где язык – впоследствии привычка – Едва лишь оперен, бьет крылышком, как птичка, И пробует лететь, и кое-как летит. «Вот он! Каков сынок! – родная говорит. – Ведь он уж учится, он азбуку уж знает, – Такой понятливый! Всё на лету хватает. Он – страшный умница и плут большой руки, – Вообразите, – он уж хочет по-мужски Одетым быть! О да, вот он о чем хлопочет! Он и по платьицу быть девочкой не хочет. Я Библию ему читаю – он за мной Всё – слово за словом – мне вторит. Ангел мой!» И мать восхищена, и детскою головкой Не налюбуется. Обновка за обновкой! Что день, то радости. Мечтаньями полна О будущем, она им детски предается. Какое торжество! Как чувствует она, Что сердце матери в ее ребенке бьется! Но дни идут, идут, и вдруг – крутой уступ. Однажды злейший бич, исчадье ада – круп Нежданный налетел и, в дом открыв лазейку, Напал на мальчика, схватил его за шейку И стал его душить… Тот силится дохнуть – Не может: воздуху загородила путь Болезнь проклятая, того и жди – разрушит! Бедняжку, кажется, и самый воздух душит, Гортань его хрипит. Во впавших глазках тень Всё глубже, всё темней, – померкнул ясный день, Как плод, как ягодка под клевом птицы жадной, Ребенок вдруг завял. Как вор, как тать нещадный, Его схватила смерть. Отчаянье кругом! Гроб, траур, мать, отец, биенье в стену лбом – И вопль – ужасный вопль!.. Где мать о сыне плачет, Там онемей язык! Что слово наше значит? Всё кончено. Нет слов! И вот, погружена В свое отчаянье, недвижная, она Три месяца сидит. Хоть бы малейший трепет Был жизни признаком! В устах – несвязный лепет, Она не ест, не пьет, глаза устремлены Тупые, мутные – в один кирпич стены. Тут муж при ней в слезах. Она почти не дышит, Тень смерти на лице. Зовут ее – не слышит. Порой лишь в ужасе страданья своего Шептала скорбная: «Отдайте мне его!» Врач мужу намекнул тайком, что было б кстати, Когда б родился брат покойному дитяти, Что это бы спасло страдалицу; и вот Проходит день за днем, проходит месяц, год… Потом несчастная вдруг чувствует в недуге Под сердцем у себя движенье – и в испуге Затрепетала вся, бледнеет: «Боже мой! Нет, нет, я не хочу, чтоб был не тот – другой; Тот стал бы ревновать, сказал бы: «А! ты любишь Другого – не меня, его теперь голубишь; Меня забыла ты, достала мне взамен Любимца нового, он у твоих колен Обласкан и согрет, он стал твоя отрада, А я лежу зарыт в подземной этой мгле. Мне душно здесь, в гробу, мне холодно в земле». – Так мать рыдала. – Нет! Я не хочу. Не надо!» Но день судьбы настал, настал и час родин – И радостный отец опять воскликнул: сын! Но он один был рад: несчастная больная Лежала, прошлое в бреду припоминая; Новорожденного к ней принесли, – она Взяла его на грудь, как мрамор холодна, Почти бесчувственна; она о том ребенке Всё думой занята, у бедной не пеленки, А саван на уме, ей тот погибший сын Всё представляется: бедняжка – там – один!.. Но в это время вдруг – о, чудо! Миг блаженный! Ей голосом того ее новорожденный Так сладко произнес, как ангелы поют: «Послушай! Это – я. Не сказывай! Я тут». <1857>

«МОИ ДВЕ ДОЧЕРИ» В прохладном свежем полумраке уже спадающего вечера Одна, похожая на лебедя, вторая – на голубку белую, Красавицы мои любимые, к друг другу прислонясь доверчиво, Они сидят, глядите, обе, в моей душе блаженство делая; Сидят в саду, а в вазе мраморной Букет гвоздик над ними вижу я; Качаясь в ветре, их упрямые Глядят головки неподвижные. Они дрожат в тени, и в вазе – Как бабочек полёт в экстазе.  -------------------------------- Уж вечер спускается; в сумраке свежестью веет. Сидят они обе, как нежные птицы, белеют, Красавицы милые, дочки родные мои! Смотрите: сидят, прижимая головки свои Друг к другу и к тёмной холодной садовой ограде; Над ними - букетик гвоздик; ветер помнит о саде И в мраморной вазе качает головки цветов, И каждый бутон отдавать весь свой запах готов И смотрит на милую пару, склоняясь над вазой, Как будто то бабочки вьются в порыве экстаза.  (перевод: Ольга Кайдалова) Свидетельство о публикации №118072802864

Адель Фуше - младшая дочь Гюго. К ДОЧЕРИ.   Живи, как я, мой друг, в тиши, глуши – и только. Блаженство на земле для нас не суждено. Что нужно? Счастье? – Нет! – Что ж? Торжество? – Нисколько! Смирение одно. Будь кроткой, доброй будь! Как сводит полдень ясный В один небесный круг весь пыл своих лучей, Своди всю благодать души твоей прекрасной В лазурь твоих очей! Нет торжествующих, счастливых нет на свете. Для жизни дан нам час, и то неполный час – Минута – миг один, и все мы точно дети: Игрушка тешит нас. Для счастья нашего недостает так много, Недостает того и этого, всего, – Нам нужно многое… А как рассмотришь строго – Что нужно? – Ничего – Иль малость сущая. Чего на сцене светской Все ищут? – Это звук, звук имени, – наряд, – Ряд блесток, галунов, – гремушка славы детской, – Улыбка, слово, взгляд. Любви недостает – и скучно под короной! Воды недостает – и умирай в степи! Повсюду человек – пустой сосуд бездонный. Терпи, мой друг, терпи! Взгляни на мудрецов, превознесенных нами! Взгляни на воевод, летавших через Понт, Которых яркими сияет именами Наш бледный горизонт! Они, подобные истаявшим светилам, Рассыпав все лучи на жизненный свой путь, Шагнули в сумрак, в тень, пошли к гробам, к могилам – От блеска отдохнуть. С зарею влажными от жалости глазами Глядят на бедный мир святые небеса И утро каждое кропят его слезами – Мы говорим: роса! Бог вразумляет нас на дольнем нашем ходе, И что такое – мы, и что такое – он, Начертан в нас самих и в видимой природе Божественный закон. Покорствуй, дочь моя: его веленья святы И должно каждому жить неизменно в нем. Дух ненависти – прочь! Иль всё любить должна ты, Иль плакать обо всем. <1857>

Лепольдина - старшая дочь Гюго.

Леопольдина читает. Рисунок Адель Фуше, младшей дочери Гюго. В семье писателя случилось страшное горе. Его старшая дочь, Леопольдина с мужем утонули, катаясь на лодке. Леопольдине было 19 лет, ее мужу 26. И они ждали ребенка. ТЕПЕРЬ  (после смерти дочери) Теперь, когда Париж, и эти мостовые, И эти мраморы и бронзы – далеко, Когда мне тень дают деревья вековые И мне лазурь небес оглядывать легко, – Теперь, когда от злой душевной непогоды Успел я отдохнуть, И после бури той святая тишь природы В мою ложится грудь, – Теперь, когда могу, близ вод кругом разлитых, Я мыслью вознестись и видеть с высоты Глубоких истин ряд, в душе моей сокрытых, И видеть под травой сокрытые цветы, – Теперь, создатель мой, с сей затишью святою Пришла мне череда Сознать, что дочь моя под этою плитою Уснула навсегда. И вновь, глубокого исполнен умиленья, На горы, на леса и воды я гляжу, И, видя, как я мал в безмерности творенья, Вновь чувствую себя и в разум прихожу. Вновь на тебя, творец, смотрю я правоверцем, И вновь согрет мольбой, Иду к тебе с моим окровавленным сердцем, Растерзанным тобой. И вновь душа моя к тебе, мой бог, взывает: Ты свят, ты терпелив и в благости велик! Ты знаешь, что творишь, а смертный – что он знает? Он – ветра прихотью колеблемый тростник! Гроб закрывается, но щель есть в этой крыше – То дверь к тебе, творец! И то, что здесь внизу концом считают, – выше Начало, не конец. Коленопреклонен, я сознаю, о боже, Что ты единый – сущ. Чтоб весь я изболел – Так было надобно. Кто спросит: для чего же? Так было надобно, – ты этого хотел. Пред волею твоей стою, смиренья полный. Челн жизни мы тянуть Должны из скорби в скорбь, из волн в другие волны – И в вечность завернуть. Всё видимое нам проходит часом, мигом. На вещи смотрим мы с одной лишь стороны, С другой – всё мрак для нас. Мы клонимся под игом, Таинственных причин не зная глубины. Уединенная, туманная окрестность Везде объемлет нас. Всевышний так хотел, – нам в мире ни известность, Ни радость не далась. Лишь благо низойдет – оно и улетело. Наш мир – в руках судьбы, и бедный смертный в нем Не видит уголка, где б мог сказать он смело: «Вот здесь участок мой, моя любовь, мой дом!» Глядь! Время старости угрюмой подступило, А нечем дух отвесть, – И это всё, как есть, так надобно, чтоб было, Затем что это есть. Творец! Наш темен мир, а небо многозвездно, И песнь и вопль идут в гармонии святой. Что смертный? – Прах, атом, а вечность – это бездна, Куда парит один и падает другой. И что тебе, творец, на вышине бесстрастной Объемлющему твердь, Наш стон, скорбь матери, отчаянье несчастной – Ее дитяти смерть? Я знаю: должен плод под ветром падать, птица – Ронять свое перо, цветок – свой аромат, И чтоб неслась вперед творенья колесница, Быть должен кто-нибудь под колесом измят. Пыль, волны, слезы – всё необходимо в свете. Условье бытия, Чтоб там – росла трава, там – умирали дети, – Всё это знаю я. Создатель! Может быть, во глубине от века Непроницаемых и чуждых нам небес Творишь ты новый мир, где горесть человека Идет в состав твоих неведомых чудес. Быть может, это – цель иного мирозданья, Чтоб полный грозных сил Событий вихрь с земли прекрасные созданья Куда-то уносил. Неумягчаемость божественных законов, Быть может, держит всё, чем населен эфир, И снисходительность к безумью наших стонов Расстроила бы всё, разрушила б весь мир. Ты видишь, бог мой, здесь с лиющейся незвонко, Но теплою мольбой, С смиреньем женщины и простотой ребенка Я весь перед тобой! Взвесь, горний судия, всё, что я делал прежде, Как мыслил, действовал, в борениях томим, Трудился и страдал и жалкому невежде Природу освещал сиянием твоим, – Как шел я, не боясь ни ссылки, ни изгнанья! Суди меня, мой бог! Я мог ли ожидать такого воздаянья? Суди! – Нет, я не мог – Не мог я ожидать, склонен главой и бледен, Что, тяжко надо мной десницу опустя, Возьмешь ты у того, кто радостью так беден, Ее последний луч, возьмешь его дитя! Прости, что на тебя роптал я в лютом горе, Что на тебя хула, Как из ребячьих рук тяжелый камень в море, Мной кинута была! Могли ль твой видеть свет мои больные очи, Когда спалила их нежданная гроза, И траур лег на них чернее адской ночи, И в нем до слепоты изъела их слеза? И можно ль, господи, чтоб человек в потере, Где мысли луч исчез, Всё помнил, что над ним всё те ж на вечной сфере Созвездия небес? Да, я был слаб, как мать. Пред высшим приговором Теперь склоняюсь я, приемля свой удел. Другим мной брошенным на всю природу взором В широкой горести мой разум просветлел. Творец! Я сознаю, что тяжкий грех – проклятья. Выдерживая боль, Не буду я роптать, не буду проклинать я, Но плакать мне позволь! Да, слезы пусть текут, как водный ток обильный! Ты сам нам слезы дал, – пускай они текут! Позволь мне иногда на камень пасть могильный И дочери шепнуть: «Ты чувствуешь? Я тут». Позволь мне иногда ей перекинуть слово Под тихий вечерок, Когда казалось бы, что этот ангел снова Меня услышать мог! Сквозь зависть в прошлое я взор вперяю жадный И всё мне видится тот миг, тот страшный час, Когда мой херувим, мой ангел ненаглядный Вдруг крылья развернул и улетел от пас. И будет мне весь век тянуться час тот лютый, Когда, утратив дочь, Вскричал я: «Здесь был день – тому одна минута, И вот – теперь уж ночь!» Прости мне, господи, что дух мой так расстроен! Не гневайся, что я горюю вновь и вновь! Я умирен с судьбой, но я не успокоен, – Из язвы роковой лилась так долго кровь! Не гневайся, что так терпенье наше скудно! Теряющим детей, Ты знаешь, господи, как душу вырвать трудно У скорби из когтей. Ты знаешь: ежели во мгле существованья Вдруг озарила нас в один счастливый день Улыбка нового нам милого созданья И жизни сумрачной нам разогнала тень, – Когда нас обновил веселый вид ребенка, Чья прелесть так светла, Что кажется, для нас невинная ручонка Дверь неба отперла, – Когда шестнадцать лет, шаг проследив за шагом И дочь прекрасную всем сердцем возлюбя, Ее признали мы своим верховным благом, Лучом дневным в душе и в доме у себя, – Когда решили мы: нам этого довольно! Всё прочее есть бред, – О боже, посуди, как тяжело, как больно Сказать: ее уж нет! <1857>

НЕ ОБВИНЯЙ ЕЁ.  Нет! Падшей женщины не порицай открыто! Кто ведает весь груз ее земного быта? Кто ведает число ее голодных дней? Печальных опытов кто не бывал свидетель, Как вихрь несчастия колеблет добродетель И как несчастная вотще стремится к ней? На ветке дерева так капля дождевая Блестит, на ней держась и небо отражая, Но ветку покачнут – и капля сорвалась, И – до паденья – перл, она с паденьем – грязь. Виновен ты, богач, виновны мы и злато. Та капля чистая, небесная когда-то, В грязи сохранена, – и, чтоб явилась вновь, От праха отделясь, приняв свой вид хрустальный, Она, блестящая, в красе первоначальной – Тут нужен солнца луч, там надобна – любовь. <1840>

#ФранцузскаяЛитература #Поэзия #Вечность