ДЕВЯТЬ ЖИЗНЕЙ "ПЕСНИ МОЛОДОГО КОНОГОНА"

Давненько это было: лет так ... 50 назад. Но помню, как сейчас. Анжерка. Это небольшой сибирский городок, где рос я. Тёплый летний вечер. Сахалинка – чудное такое, тёплое озёрушко на городской окраине. На берегу его костёр горит, - вокруг него компания: серьёзные мужчины, - с живописной внешностью. В том смысле, что тела их: с ног до головы буквально разрисованы какими причудливыми знаками и даже образами: Ленин почему-то, Сталин, церкви многоглавые, и женщины – мадонны всякие, с младенцами ещё: короче, как в картинной галерее. Это близкие друзья моего дяди, - с ним я и пришёл на это озеро, - они рыбачили, потом сварганили ушицу, - водочка само собой, - потом и
песни стали петь. Мой дядя Юра – знатный гитарист: поёт великолепно, песен знает очень много, - самых разных. Ну, и я с ним за компанию все эти песни тоже знал, и дяде подпевал уже. А мы с ним были неразлучны: куда он, туда и я. И даже в ресторан порой с ним хаживал, - в «Кузбасс», где дядя мой частенько выступал для этой же компании, - хотя и детям вход в такое заведение ещё и вечером был строго воспрещён. Но это ведь Анжерка-мама, - городок своеобразный, со своими устоявшимися за многие и многие года традициями: люди в нашем городке привыкли жить не столько по законам, сколько по понятиям. И эти люди, - с живописной внешностью, - как раз вот и являлись представителями теневой, - ну, или скажем так: альтернативной власти. Главным среди них был представительный мужчина лет так сорока: церквушка на его спине была украшена тремя большими куполами. Для меня он был Толян, - я так к нему и обращался, впрочем, так же, как и мой отец, - они дружили. Бати моего в тот вечер с нами не было, - он далеко был: в Магаданской области, работал там на прииске.
Так, вот. К чему всё это. Дядя Юра, - ну, и я с ним тоже, - спели несколько дежурных песен, - приблатнённых, скажем так: «Дочь рыбака», «Я по тебе соскучилась, Серёжа» и других, - нам дружно подпевала вся компания. А вот потом запел Толян: один, и без гитары, - и никто ему не подпевал. Все почему-то опустили головы и, молча, его слушали, - в знак уважения, наверное, а, может, просто слов никто не знал. К тому же и в конце куплетов не было повторов, как обычно, а куплетов этих в песне было очень много: двадцать, может, или даже 30. А я сидел, раскрыв свой рот: и от восторга, и от удивления одновремЕнно, и глядел во все глаза на исполнителя, - наверное, один из всех. И так уж получилось, что Толян пел эту песню как бы для меня, - я даже и подсел к нему поближе: никогда я ничего ещё подобного не слышал. Мощная она была: мелодия настолько яркая, напевная и звучная, что сразу же запоминалась и мгновенно проникала в душу. А слова её, вообще, - поэма целая: подробная и обстоятельная, - от начала до конца в ней всё понятно было даже мне, - десятилетнему мальчишке. Я слова раньше даже не слыхал такого: «коногон», но ясно представлял себе уже специфику его работы в шахте и трагические обстоятельства, приведшие к его неосторожной смерти. Молодой ещё он был, конечно, этот коногон, - совсем ещё парнишка, и неопытный: возил он на лошадке уголёк по рельсам в вагонетках. В штольне был уклон, - он разогнал свою лошадку так, что не помог и «тормозной» - его напарник, - вагонетки «забурились», то есть соскочили с рельс, и коногон ударился о деревянные столбы. Однако же, успел ещё сказать прощальные слова: сторонушке родной, отцу и матери, «проходке коренной», ну, и Марусе дорогой, - своей подруге. Чувственные строчки это были: как тут было носом не зашмыгать, - выступили слёзы. И Толян, закончив своё пение, утёр мне их, похлопал по плечу и неожиданно сказал мне: «Витька! А тебе ведь интересно всё узнать об этой песне, да?..» А как же?.. Я уже тогда был любознательный, не в меру даже. И Толян добавил: «Вижу по глазам. Ну, значит, слушай: как оно всё было!..» Ну, и вот что рассказал он мне.
У песни этой очень давняя история: возможно, ей уже лет сто. Услышал он её ещё от деда своего. А дед его когда-то в кандалах гремел, на Сахалине где-то. Потом была война и южную часть острова отдали японцам. Каторга на этом и закончилась. А каторжан освободили, -распустили по домам, включая даже и бессрочников, - попробуй-ка, поверь в такую благодать: ни до, ни после этого за всю историю ни разу ещё не было такого. Ну, и ломанула вся эта отборная компания воров, бандитов и насильников по Транссибирской магистрали в сторону Москвы и Петербурга, там ведь только их и не хватало. А в стране тогда был настоящий хаос, - революция, - и никому до этих урок не было и дела. Но, однако, на подъезде к станции Тайга, - в то время Томск-Таёжный, - уркаганов попросили выйти из вагонов и спросили их: хотите, мол, на каторгу обратно?.. Нет, конечно, - урки ведь не дураки. Ну, тогда у вас есть выбор, -говорят им: поработать в шахте, - под надзором, правда, - здесь недалеко, в Анжерке, мол: согласны или нет?.. Какой базар, начальник?.. Так вот и осел тогда в Анжерочке спецконтингент из бывших сахалинских каторжан. Их поселили на окраине, там было озерцо: ну, и понятно, как они его назвали – Сахалинка, - и район вокруг него стал тоже называться так.
И долго мне ещё рассказывал Толян о том, что было раньше, но пора ведь вспомнить и о песне. Дед его попал на шахту «Судженская», а она была тогда крупнейшая во всей Сибири, да и по стране была одна из самых значимых, - работал он в забое, - где ещё, - с кайлом в руках. Так вот на этой шахте, - «Судженская», - очень популярна была песенка одна, - шахтёры постоянно её пели, даже и в проходке, на работе. Начиналась она так: «Гудки тревожно загуде-ели, народ валит густой толпой. А молодо-ова коного-она несли с разбитой головой…» И все были уверены, что песня эта родилась ни где-нибудь, а здесь, на Судженке, и даже автора её все помнили: кликуха у него была «МоцАрт», - он тоже ссыльным был, - каким-то политическим, - потом отбыл
свой срок и умотал куда-то, - как его фамилия была, никто уже не помнил. А ещё Толян мне рассказал, как он и сам работал коногоном в шахте, будучи ещё подростком, но уже имеющим «понятия». Тогда война была. На Сахалинке был сходняк, и все решили: надо воевать, - и все ушли на фронт, вся «блоть» анжерская. А подрастающая смена, - молодые уркаганы, - вопреки понятиям своим работали во благо Родины своей в тылу. В забое даже ребятня пахала, но, однако, самых шустрых брали коногонами.
И тем же летом я уехал жить на Колыму, - там папа ждал меня, не мог уже дождаться. С ним мы тоже стали не разлей вода, - а он в артели был водителем, работал на «захаре»: мы с ним ездили по всем старательским участкам. И однажды «утонули», - да: переезжали речку небольшую, вроде как всегда, по темноте уже, и скрылись под водой почти по кузов. Август: холодно уже, кругом медведи бродят, развели костёр. А с нами съёмщик был ещё, а с ним контейнер с золотом, - понятно, опломбированный, - он нам его оставил охранять, - у бати два ружья с собой для этого, - а сам пошёл пешком обратно на участок за бульдозером. И что ещё нам оставалось? Только песни петь, распугивать медведей, - ну, и чтобы слышно было нас идущим на подмогу к нам старателям. Ну, всё, что можно было, спели: ночь ведь долгая, а спать нельзя: контейнер, кто будет стеречь?.. Вот я и вспомнил даже то, чего не знал: ту песенку, что я услышал от Толяна пару месяцев назад на Сахалинке, - ну, вернее, только пару строк: «А молодо-ова коного-она…» И мой папа неожиданно подпел мне, - оказалось, что он знает эту песню ещё с детских пор. Она звучала в довоенном ещё фильме «Большая жизнь», но не целиком, а только три куплета, - их и пела вся страна в то время, - больше слов тогда никто не знал. А рос мой папа не в Анжерке, кстати говоря, а рядом с ней, в деревне Арышево, поэтому не удивительно, что полный вариант, - анжерский, сочинённый якобы МоцАртом, он не слышал. Но зато он слышал версию другую этой песенки, - казачью, сочинённую уж точно раньше, чем её шахтёрский вариант. В ней пелось о казачьей сотне, давшей бой огромной армии «кыргызов», - мой отец так по старинке называл всех тех, кто жил южнее Иртыша. И эту песню он услышал в городе Алма-Ата, когда гостил у брата, моего родного дяди. Пели эту песню семиреченские казаки. Такие вот мои детские воспоминания об этой песне.
А продолжим мы уже по-взрослому. Прошло ведь очень много лет уже с тех пор. Но никаких иных следов её происхождения кроме анжерского, я так и не нашёл: ни воркутинского, и ни карагандинского, ни подмосковного и даже ни донецкого. Хотя в Донбассе шахтари считают тоже эту песенку своей, но все их подтверждения на то основаны на довоенном времени, уже советском. Ну, а песня эта явно не советского периода. Она была сотворена ещё до революции. И это однозначно: полный, самый ранний текст её сейчас доступен, - убедитесь в этом сами: ни в одном её словечке ничего такого сталинского нет, - наоборот: всё говорит о том, что эта песня ещё царского периода. К тому же вы найдёте и ещё один её сибирский вариант, и тоже очень старый: «Вот мчится поезд по уклону густой сибирскою тайгой. А молодому машинисту кричит кондуктор тормозной...»
В окрестностях Анжерки, кстати говоря, тайга и впрямь густая, - гуще просто не бывает. А станция Анжерская была открыта, между прочим, ещё в 1898-ом году: пораньше и намного даже чем, к примеру, Томская, ну, или Красноярская, где тоже есть тайга густая. А в ту сторону, за Новониколаевкой какая может быть тайга? Там степи. А ещё хочу напомнить вам, что и МоцАрт, – согласно версии Толяна автор этой песни, - тоже мог бы сочинить её примерно в тот же промежуток времени: на рубеже столетий - 19-го века и уже 20-го. Как видите, хоть, хоть этак сходятся две версии в одну. И я рискну, пожалуй, сделать выводы из этого. Популярная в народе «Песня молодого коногона», позже переделанная в песни: лётчика, танкиста, партизан, матросов и десантников берёт своё начало в городе Анжеро-Судженске, - в то время это Томская губерния, - в период с 1898-го по 1905-й год. И сочинил её, - по крайней мере, текст, - один безвестный ссыльный поселенец, прозвище которого «МоцАрт».
А времечко летит куда-то вдаль, за ним и не угонишься. Ушёл уже мой папа, да и дядя тоже: царствие им небесное. А вот Толян по прозвищу Малян не так давно был жив ещё, - дай, Бог, ему здоровья, - в 90-ые, по крайней мере, мы встречались с ним в Анжерке. Там же он и проживает:на Шестой колонии по улице Свердлова возле магазина № 19.
А теперь по поводу казачьего первоисточника, услышанного моим отцом от семиреков. Есть такая песня: называется она «В степи широкой под Иканом», и посвящена она реальным историческим событиям, произошедшим в 1864-ом году в Средней Азии близ кишлака Икан, что возле города Ташкента. Сотня казаков, - разведчики, ну, или пластуны, - спецназ по современным представлениям, - командовал которой есаул Серов, в конном строю производила рекогносцировку местности близ
городочка Туркестан. И неожиданно наткнулась на десятитысячное войско неприятеля, - кокандцев, - или же узбеков, или же кыргызов, - да не важно, казакам какая была разница: «ЗдорОво ли дневали, воспода нерусские? Куды мы направлямся, далеко ли?..» Ну, а те не понимали, видимо, по-русски и набросились на них всем скопом. «Ах, вы так?.. Тады не обессудьте, - мы не виноватыя!» Пропорция сторон была сто к одному, - однако, казаки, не мешкая, вступили с ними в бой. И бились они с этими кокандцами три дня(!), после чего, прорвавшись через их несметные ряды, ушли к своим. Полсотни казаков погибло в том сражении, - а супостатов не понятно сколько: кто бы их считал, - но только после этой битвы неприятель так и не оправился, и вскоре на Кокандском ханстве был поставлен крест.
Нашёл я эту песню даже в записи: послушал, - что-то есть от «Коногона», но мотив другой, - гораздо проще, - и такое ощущение, что это новодел. Такое мОжет быть: находят люди текст забытой песни, и поют её по-своему, - а кто за это их осудит. Да к тому же в интернете вариант был и другой, - уже с припевом, - третьего вот только не хватало. Ну, и ладно. Я могу и сам, делов-то: где там текст казачьей песни, - вот, он: взял гитару в руки и пропел его, но на мотив другой, казалось бы, - шахтёрской песни, - «Коногон». И что?.. Да абсолютно в точку: прям, один в один, ритмический рисунок текста и мотив совпали просто идеально, - полная гармония: нашли они друг друга, наконец. Пропойте вот хотя бы эти строчки, убедитесь сами: «В степи широкой под Иканом нас окружил кокандец злой. И трое суток с басурманом у нас кипел кровавый бой…»
Ну, что ж?.. Теперь немного и об этой версии, - танкистской. Клип ведь надо как-нибудь представить. Очень хорошо её поёт Серёга Чиграков с «Митьками», - Митя Шагин даже подпевает, - на подпевке также девушки-красавицы – «Колибри»: задушевно так, немного с грустью. Только вот слова у этой песни, не понять какие, - кто их выдумал?.. Понятно, что они народные и родились как будто на войне, - так это принято считать. Но ведь не в тему, - и не в рифму даже. Взяли «Песню молодого коногона» и разбавили его военными словечками, - короче, совершенно несерьёзно. В нескольких словах, пожалуй, я вам разъясню, в чём это выражается, - ну, как танкист танкистам. Правда, я артиллерист и у меня предвзятый взгляд на это дело, - сами понимаете: через прицел артиллерийского орудия, - но танки в этом смысле – моя слабость.
Значит, так: начало песни. «На поле танки грохотали, солдаты шли в последний бой. А молодого командира несли с пробитой головой». Так, а куда его несли посреди боя? И зачем? Погибших собирают уже после битвы, - это однозначно, - да и то ведь если поле боя остаётся не за немцем, а за нашими. И что за травма у него такая, - голова пробитая?.. Попала, в смысле, пуля в голову? Так он танкист, - под броневой защитой вроде. Или он ударился вдруг головой о что-нибудь?.. Танкисту это не к лицу, - он в шлеме. Не понятно. Дальше слушаем. «По танку вдарила болванка. Прощай, родимый экипаж. Четыре трупа возле танка дополнят утренний пейзаж». Ага. Четыре, значит, возле танка, - пятого уже куда-то унесли. Так, что это за танк?.. «КВ-1», однако, а? Тяжёлый танк. А где ещё пять членов экипажа?.. Только вот зачем прощаться с ним, с «родимым экипажем»?.. Для «КВ» удар болванки, то есть бронебойного снаряда, это вовсе не смертельно, - это, скажем так, дежурный случай, - 90 миллиметров «лобовуха» - это ведь не скорлупа какая-то, - попробуй-ка, пробей ещё такую мощную броню. Да и с чего им пробивать-то было, немцам этим?.. Их противотанковые пушки были слишком мелкого калибра, - 37 всего. Фашисты, знаете, как сами называли их?.. Дверными колотушками. В том смысле, что они стучать только могли, - постукивать: тук-тук, - по броневой защите наших танков, - даже средних, то есть Т-34, - и не причиняя им особого вреда. Ну, правда, в 43-ем, под конец уже, фашисты разжились-таки серьёзными противотанковыми орудиями трёхдюймового калибра, но даже с них они «КВ» не пробивали. У «Клима Ворошилова» в другом были проблемы: этот танк после пробега в 300 километров требовал ремонта: ему была необходима замена коробка передач, а это было очень сложно. Так, что я не знаю: кто там с кем простился, но «четыре трупа» вроде как уже лежали возле танка. Некрасиво сказано, конечно, - безобразно просто. Ладно. Что там дальше?..
«Нас извлекут из-под обломков. Поднимут на руки каркас. И залпы башенных орудий в последний путь проводят нас». Какие там обломки могут быть?.. Вес танка этого полсотни тонн. Он что, рассыпался на части? Развалился?.. И какой там может быть каркас?.. У танка корпус, между прочим: он тяжёлый, как вот его на руки поднять?.. Носилки это, может быть, а не каркас?.. И прям такая церемония посреди боя: «залпы башенных орудий». А каких таких орудий?.. Бронепоезд, что ль, подъехал?.. Или крейсер вдруг подплыл?.. У танка пушка есть, - одна, единственная, - больше никаких орудий нет, - она вмонтирована в башню, это да, - но термина такого: «башенное орудие» у танкистов нет, и не было.
Ну, и так далее. Сплошная профанация. Ещё и пошлые намёки, что у парня что-то там такое было, а вот молодая, так и не узнала что.
Ну, вот и всё, что я хотел вам рассказать об этой песне. Как хорошо, что она есть, - и пусть она живёт ещё века. Неважно даже в каком виде: о шахтёрах ли она, о казаках ли, о танкистах, - всё равно она цепляет за душу. Вот, как сейчас. Опять ведь зацепила, да?.. Поём?..
На поле танки грохотали,
Солдаты шли в последний бой,
А молодого командира
Несли с пробитой головой.
По танку вдарила болванка,
Прощай, родимый экипаж.
Четыре трупа возле танка
Дополнят утренний пейзаж.
Машина пламенем объята,
Вот-вот рванёт боекомплект
А жить так хочется, ребята.
И вылезать уж мочи нет.
Нас извлекут из-под обломков,
Поднимут на руки каркас,
И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас.
И полетят тут телеграммы
Родных и близких известить,
Что сын ваш больше не вернётся
И не приедет погостить.
В углу заплачет мать-старушка
Смахнет слезу старик отец.
И молодая не узнает,
Какой у парня был конец.
И будет карточка пылиться
На полке пожелтевших книг.
В военной форме, при погонах,
И ей он больше не жених.
Из книги Виктора Арышева «Мой песенный роман. Том 1».