С детства люблю себя оперировать.

Если в пятку гвоздь вдруг вклинится, иль кусок стекла - то бритвой с вожделением мазохиста из глубокого разреза окровавленными пальцами с причмокиванием вытаскиваю. Вскрытие конечностей даже в обстановке общей нестерильности по большей части не приводит к летальному исходу. Совсем иначе обстоит дело с вскрытием головы. Даже самая плёвая операция, как то удаление фурункула, может стать последней для оперирующего.
Я давил его всеми пальцами рук, протыкал нестерильной иглой, подрезал ржавой бритвой. Слабая в иммунном отношение особь давно заколлапсировалсь бы в судорогах, но я только слегка опух ноздрёй. Фурункул не желал выходить и бесил изрядно.
- Сейчас перочинным ножом тебя! И если убью себя, то унесу тебя с собой, - со зверской ухмылкой на перекошенном лице я продолжил резать ноздрю.
- Почему у тебя лицо раздулось? - спросила мама насторожившись.
- Да фигня, фурункул, день -два и самоликвидируется, - бодро ответил я, а сам подошёл к зеркалу.
Правую половину лица раздуло как при свинке, изображение предметов и участливого маминого лица плыли как над раскалённым асфальтом.
- Может тебе всё-таки врачу показаться? - спросила она, - У нас на пятом этаже профессор отоларинголог живёт, пойдем, спустимся.
Дверь открыла женщина в очках.
- Это твой сын? Как похож на тебя.
Я улыбнулся, вспомнив о своей раздутой роже. Женщины непревзойденны в своём умении одаривать друг-дружку "комплиментами".
- Видишь как раздуло, может посмотришь? - ответила мама.
- А может лучше завтра, мелочь же, прыщик всего лишь, - залепетал я.
- Сядь-ка сюда, - сказала профессор и посадила меня под лампу.
Она внимательно осмотрела мою ноздрю и сказала без тени улыбки. - Слушай меня и очень внимательно. Сейчас же выходишь на проспект, ловишь машину и в Первую Градскую.
- А может утром всё-таки, поздно же?
- До утра не доживёшь, - тоном не оставляющим сомнений сказала она.
"Доигрался, занимательная самохирургия с последствиями", - подумал я и вышел на проспект.
Частник быстро довёз меня до приёмных покоев. Полутёмный зал с каменным полом напоминал морг. На передвижной никелированной кровати неподвижно лежала полная женщина в пальто, под ней на полу распласталась оттаявшая курица в целлофане.
- Сбила машина, наповал, уже не дышит, - спокойно сказал человек в белом халате.
"Что я здесь делаю, в этом пропахшем смертью месте со своим прыщом?" - подумал я.
- Ты сын что-ли убитой будешь? - обратился ко мне человек в белом халате.
- Нет, я ей никто, - и показал пальцем на курицу. - Я по случаю забрёл. Занесло. Вот прыщ, раздуло рожу, как свинкой. Пойду я пожалуй, утром, если не пройдёт, в поликлинику зайду.
- Пойдем, осмотрю тебя, коль зашёл на огонёк, - хихикнул он.
Я вошёл в кабинет и сел в хирургическое кресло. Врач включил лампу и посмотрел на мой фурункул через увеличительное стекло.
- Скорую к Третьему, срочно! - сказал он в трубку.
- Кому скорую?
- Тебе скорую, операцию сейчас делать надо, до утра не дотянешь. Тебя скорая в травматологию отвезёт.
- Уже полночь, может утром?
- Повторяю для ограниченно одарённых. Утром будешь как эта... - Он показал рукой на оттаявшую курицу под каталкой.
- Сговорились они все что ли, и профессорша отоларинголог и шутник этот в халате, - подумал я.
Тем временем к входу подъехала скорая. В кабинет влетел водитель-санитар, кивнул в мою сторону и спросил шутника “этого везти?”.
- Срочно вези в 12-й и скажи Коновалову, чтобы резал немедленно, а не когда из запоя выйдет, понял?
Я уже смирился со скорой встречей с лодочником и вспоминал, как будет по гречески "здравствуйте, у меня нет денег!". В скорой сидели две женщины. Одна несуразно поджимала правую ногу, другая выглядела цельной, но выражением лица походила на безнадёжно больную .
- Выходите, почечные, - приказал санитар-водитель и женщины покорно вышли в ночь.
- А тебя сейчас в травматологию к Коновалову доставлю, - сказал водитель и странно улыбнулся.
- А почему Вы улыбаетесь? - спросил я водителя, предчувствуя скорую встречу со страшным.
- Сам увидишь, у Коновала сейчас час Сурка , не думаю, что он будет тебе рад.
- А как это - час Сурка?
- Ну это когда в травматологии тихо, травмированных обычно подвозят под утро. Пока они ещё цельные, танцуют, пьют в кабаках, девчонок лапают. А через каких-нибудь три-пять часов в операционной с черепно-мозговыми пробоями на столе у Коновалова конвульсировать будут. Жизнь - непредсказуемая штука, а мы куклы-марионетки на ниточках, - водитель вдруг запел.
Дергает тросы злой господин,
Счастье - иллюзия, сводами хлипка,
Призраки кукол - притворных машин,
Ложью скомкана счастья улыбка,
Кладбищный войлок поблекших гардин
Жизни обглоганно-драная нитка...
Выходи, приехали. Дверь, наверное, закрыта, так что ори, бейся, как бабочка в газовый фонарь, может тогда Коновал услышит.
- А если не откроет, что тогда?
Санитар посмотрел на меня неконцентрированным взглядом мутных глаз и произнёс:
- Если не откроет, умрешь, бесславно увядая. Ну ладно, прощай смертный, у меня дел навалом.
- А почему Сурком час всё-таки называется? - спросил я.
Но санитар нажал на газ оставив вопрос повисшим у двери тёмного здания. Дверь действительно была закрыта. Я поскрёбся в неё интеллигентом. Постучал возмущённым пролетарием, но дверь не открылась. В мозгу там-тамом бились слова санитара - " умрёшь бесславно увядая".
- Сволочи! Налогоплательщики последний апельсин в Новый Год изо рта любимого ребёнка выдирают, чтобы этим сытно жилось! Из принципа теперь не умру, из вредности, - и я заорал сиреной "Пожар, инвалидам и пациентам с частичной подвешенностью одеть кислородные маски. Срочная эвакуация на койках.
Окна здания засветились тусклым светом 20-ти свечевых ламп. У двери возник испуганный маленький человечек в несвежем халате на покатых плечах.
- Где горит? - с испугом спросил он.
- Внутри меня горит, меня оперировать срочно надо, до утра не доживу!
- И не доживай, уходящих знаешь сколько? Мне, что жизнь свою интимную в сапог из-за вас спускать? - обиженно запричитал он.
- Интимная жизнь, является частью личной, а та в свою очередь - продолжением общественной, и с ней неразрывна, - сказал я значимо.
- Красиво изречено! - одобрил Коновалов, жаль будет, если сгинешь скоропостижно, неотбуйствуешь порывами, унесешь несказанное в могилу. Так и быть, заходи! Резать то что будем?
Да вот, прыщ, - я показал указательным пальцем правой руки на левую распухшую ноздрю.
- Да, у тебя заражение уже в кровь пошло, - сказал он ползая пальцами по моему лицу, - абсцесс прыща. Ты про гангрену, я надеюсь, слышал. Мы на прошлой недели мужику ступню до голени оттяпали, - произнес Коновалов со смаком. - Раз два, и, как топором, нет ступни со всеми пальцами. Нет ступни - нет гангрены, ампутация. Но голову ампутировать сложнее, декапитация, гильотина, - Коновалов заржал.
"Почему всюду идиоты. И санитар этот, и Коновалов. Аможет просто день не задался?"
- Ты к боли как, восприимчив? - поинтересовался он.
- К чьей боли?
- Ну, не к чужой, конечно. Это канонизированные от чужой боли страдают больше, чем от своей. Для нас, простых смертных, чужая боль - потёмки. Своя боль нам ближе к телу. Я тебя резать буду в особо чувствительной зоне и каждое движение моего скальпеля будет вызывать в тебе страшные муки, - смаковал Коновалов.
- А анестетики - химические вещества, призванные создать иллюзию отсутствия боли, вещества облегчающие участь оперируемого. Почему их действие не опробовать на мне? - с надеждой спросил я.
- Тоже мне, Пастер выискался, - пробурчал Коновалов. - Нет у меня ключа от сейфа с наркотой. Раньше вот здесь, на полке лежал. Но месяца два назад в отделение ЧП у нас случилось. Юлька, санитарочка наша, оставила ключ на кровати больного глюконеохандрозом, и они всей палатой оторвались, да так, что на профилактику корпус поставили. После этого Рукосуев, главврач наш ключ с собой домой по ночам уносит. Его чуть тогда не посадили за халатное отношение к наркотическим препаратам.
- А что если надо срочно, как сейчас?
- Здесь мало таких, которых в сознание привозят!
- А когда этот Рукосуев придёт? - с надеждой спросил я.
- Утром, в восемь, с боем часов ворвётся, - сказал Коновалов, - но до восьми ты точно умрёшь. Если не начать резать прямо сейчас, то ..... к трём ночи у тебя температуре поднимется до 41. Ты забьёшься в конвульсиях, и, после непродолжительных попыток победить в борьбе за жизнь, впадёшь в кому. Так уже не раз бывало, - для убедительности сказал Коновалов. Когда в конвульсиях ногами дрыгают, смешно дюже. У меня даже скальпель от хохота дрожит.
- Так что ты прямо по живому резать будешь что ли, даже без локального обезболивания? - с надеждой на отрицательный ответ спросил я.
- Придётся, не подумай, что мне будет приятно слышать твои истерические вопли под моим скальпелем. Просто попали мы с тобой. Ты спирт пьёшь, кстати? - неожиданно спросил он.
- Конечно, ктож не пьёт.
- А без закуски?
- Конечно, это за столом если, то закуски навалом, а если приспичит вдруг, или ночью в поле?
- Ты я вижу бывалый. Вместе примем за удачный исход нашей операции.
- А почему вместе? Это мне надо муки облегчать, а не тебе.
- Ты думаешь у меня сердце - грабли что ли? - Коновалов достал из ящика шкафа два химических стакана и 3-х литровую бутыль с медицинским и привычным движением, не глядя на горлышко, наполнил оба стакана.
- Возьми пакет от бутерброда, занюхай, - заботливо сказал он, придвигая ко мне гранёный стакан.
- За то, чтобы до комы не дошло, за нелетальный исход в общем. - Коновалов опрокинул стакан и сразу же налил второй.
- А за что теперь пьём? - поинтересовался я. - Может за женщин? Не было бы их, и выживать смысла бы не было. Они - беспричинный источник радости, радости и кайфа.
- Правильно, я как раз собрался сегодня порадоваться. Решил в час Сурка, а тут ты. Но не подумай, я на тебя не в обиде. Танька из травматологии подождёт, ей ещё у нас месяц париться. За них, за меньшИх наших сестёр по разуму, - сказал Коновалов и опрокинул стакан.
- А я знаешь о чём иногда думаю. Вот если можно было бы не частью, а всем телом, всей сутью, всеми чувствами в какую нибудь из них переползти. Хоть на часок стать женщиной, наверное, шок бы тогда случился? Ведь они так на нас не похожи.
- Думаю да, но тебе бы это вряд ли это переселение по душе пришлось, - сказал Коновалов, - особенно если чмо козлистое над тобой бы зависло, жужжа от страсти Сальватором. Давай за них, за великомучениц на ниве материализации наших смешных позывов.
- После седьмой у нас в травматалогии ещё не закусывают, - сказал Коновалов опрокидывая стакан, правило у нас такое, понимаешь? Его сам Рукосуев ввёл, а он величина, профессор. Вот ты сам кто, работаешь, или студент?
- Да нет, работаю. Слушай, а может, дотяну я без операции до утра. А то жалко время терять, хорошо ж сидим? Да и руки у тебя дрожат, можешь мне скальпелем лицо изуродовать. Таньку из черепно-мозговой травматологии кликнем. Что ни говори, а присутствие даже травмированной женщины, когда выпьешь, украшает.
- Не могу не согласиться, украшает. Но всё-же давай я тебя малёка резану, чтобы отчитаться за проведенную операцию. Исход Рукосуеву не важен, важно то, что коллектив сделал всё возможное, чтобы спасти человеческую жизнь. Давай, ложись на операционное кресло.
- А мне раздеваться?
- Не Танька небось, одетый ложись, - сказал Коновалов и взял в руку скальпель.
- Ты хоть стерилизни его для порядку, что ли. У меня тогда шанс появится.
Коновалов внял сказанному и положил скальпель и жуткого вида пинцеты в стерилизатор:
- Давай пока стерилизуется пропустим ещё по одной.
В окно кто-то колотил в тупым предметом.
- Опять разобьют, каждый месяц вставляем, - Коновалов походкой убийцы пошёл к входу и вскоре вернулся вместе с санитаром скорой.
- Бухаете вместо того чтобы оперировать. Коновал, смотри, как ему мордаху раздуло. Пиф паф, ой-ё-ёй , умирает зайчик... - сказал он сложив пальцы правой руки пистолетом.
- Мы не бухаем, а анастезируемся пока инструмент проходит стерилизацию. Нестерильность смерти подобна!
- А с вами по чуть-чуть можно? Я обычно, когда при исполнении, не принимаю, но сейчас… сейчас чувствую необычайной силы позыв. Давайте за бренность пути земного, за то чтобы пройдя этот путь мы смогли достойно уйти в мир вечный.
- Это вы прекратите, я ещё путь не прошёл. Начинаем операцию! - сказал я, посмотрев в ничего не выражающие глаза Коновалова. Санитар поймал мой взгляд:
- Не бойся, Коновалов чем больше выпьет, тем лучше оперирует, он же ученик Рукосуева.
- Ладно начнём, - Коновалов разложил на полотенце простерилизованные инструменты. А ты, привязывай его ремнями к поручням, чтобы не вырвался, когда рассудок от боли замутится.
Я лёг на никелированную кровать, наспех застланную несвежей простынёй. Водитель-санитар с садистским остервенением привязал меня руками к поручням.
- Теперь не встанет, - удовлетворённо сказал Коновалов и поднёс к ноздре скальпель.
Боль пробила электрическим разрядом, вжала в никелированное ложе, заскрежетала зубной эмалью. Поплыли цветными тенями образы санитара и Коновалова, но сознание не отключалось.
- Всё, - сказал Коновалов.
- Умер, пронеслось в измученном болью сознании. Умер, и чёрт с ним, время стремительно, пронесётся - не заметишь. Какая по сути разница сейчас, или через несколько десятилетий.
Я пришёл в своё тело только утром, его кто то раскачивал. Это была не никелированная операционная койка-стол с поручнями, а обычная пружинистая кровать.
- Зачем меня раскачивают? - подумал я и открыл глаза. Полыхнуло светом. - Не хочу в свет, там..... Коновалов со скальпелем, санитар-водитель, женщина сбитая, оттаявшая курица, - подумал я и закрыл глаза.
Но кто же всё-таки раскачивает? - Я провёл рукой по краю кровати и не наткнулся на предполагаемую лапу с шерстью и когтями.
- Хватит качаться, всю ночь спать не давал. Ты что глухой, тебе же нос, а не уши отрезали, - недобро сказал голос неподалёку.
Голос был не боле чем фон. Входить в мир реальных ощущений не хотелось, и я продолжил раскачивать кровать....
- Прооперированный, вы на спину перевернуться можете, да, да, вы - с фурункулом, - сказал незнакомый женский голос.
- Танечка из черепномозгового, зачем она тут? - пронеслось в голове. У кровати стаяла санитарка в белом халате.
- Вы не Танечка с черепномозгового? - спросил я.
- Танечка на третьем этаже, палата шесть, пятая койка справа в четвёртом ряду, прямо у окна - сказала санитарка. - Так Вы на спину переворачиваться будете?
- К чему это, мне на животе привычней, - ответил я без второго смысла.
- Вас сам Рукосуев хочет осмотреть, - сказала санитарка.
Где то я слышал эту фамилию, по-моему Коновалов о нём восторженно отзывался. Светило медицины, который оперирует даже когда не стоит на ногах.
- Ну, если Рукосуев, то конечно, сказал я и ... перевернулся на спину.
Лежать на спине интересней. Если лежишь на животе то не видны, ни потолок, ни патроны с вывинченными лампочками, ни кровати с прооперированными, ни капельница со шлангом, воткнутым в твою вену.
"Кто мне иголку в сосуд вставил? Точно не Коновалов, он бы не попал", - подумал я.
- Это я вставила, - сказала санитарка, как будто услышав вопрос молчаливых губ.
- У Вас чувственная грудь и дополняющее образ лицо, - было хотел отчеканить я, чтобы обрадовать девушку, но вместо этого формально спросил:
- А Вы здесь работаете?
- Да проаперированный номер 2233, я прикреплена к вашей палате, делаю уколы, поправляю постели, слежу, чтобы вдруг не... Она осеклась и посмотрела на койку справа.
- И что, бывает, мрут? - спросил я.
- Я не хочу об этом сейчас, - ответила девушка.
- А когда? Приходите ко мне, когда все уснут. Кстати, почему у меня номер такой... симметричный - 2233.
- Вам его Коновалов на руке написал, видите, - и она показала пальчиком на неровные цифры, вдавленные шариковой ручкой в нежную кожу на тыльной стороне правой руки.
- Сволочь, алкоголик! - подумал я и обратился к санитарочке. - Вы пахнете микстурой, Вам надо поменять парфюм, это совсем не Ваш запах.
- Не Ваше дело, - огрызнулась девушка, - Вы не первый кто мне об этом говорит.
- И, где же пресловутый Руковсуев? - продолжил я.
- Не РукоВсуев, а Рукосуев, - поправила девушка, он выдающийся хирург, он оперирует даже когда... она опять осеклась.
- Знаю я - даже тогда когда не стоит на ногах, мне Коновалов перед операцией сказал, думал, что не выживу. Но ошибся, не произвёл контрольный выстрел в голову, теперь этот секрет станет достоянием широкой общественности. Кстати, почему он не стоит на ногах, y него не церебральный паралич случаем?
- Нет, просто иногда он так устаёт, что .... в общем не стоит он на ногах и всё, - сказала она и улыбнулась.
- А Вы с ним тоже?
- Что тоже? - не поняла санитарка.
- Не стоите, - и я улыбнулся через марлю.
- У вас шутки сальные,- сказала девушка, - вот, кстати и Рукосуев.
Я повернул голову в марле и увидел ЕГО.
- Вас Кoновалов чуть не потерял, сказал невысокий пожилой человек лет пятидесяти.
- Как это потерял. Я не иголка чтобы меня терять, и операционная - не стог сена, хоть грязь там, как в хлеве, - произнёс я через марлю, а сам подумал: " У него точно церебральный паралич".
- Это жаргон у нас такой - операционный. Если оперируемый умирает, то его как бы не находят живым, понимаете?
- А может, и нет паралича, доходчиво ведь объяснил, - подумал я и спросил Рукосуева : "Как тебя зовут".
- Люда, Вы что ему с глюкозой вводите, Люминал или Фенобарбитал? - спросил тот.
- Что Вы Владимир Семёнович, я только глюкозу, правда, может он от боли, или по жизни такой, - залепетала санитарочка.
- Значит Володя ты, - сказал я, - ну давай знакомиться.
- Да меня зовут Владимиром, Владимир Семёновичем. Но руку мне протягивать не нужно, я её жать не буду. У Вас от рукопожатия игла из вены может выпасть.
- И пусть выпадает, у меня отродясь в вене игл не было, и жил же как то. И неплохо жил!
- Вам игла жизненно необходима, вступилась за Рукосуева санитарка, - через иглу из капельницы в Вас поступают необходимые для жизнедеятельности вещества, глюкоза, люминал и .... она запнулась, и ... кислород.
- И что, я теперь могу не дышать, уткнуться ртом в подушку, а кислород будет продолжать входить в меня по трубкам. - Я перестал ритмично вздымать грудь.
- Люся, ты же сказала, что не добавляла люминала, строго спросил Рукосуев.
- Да я уж и не знаю, он такое несёт, что засомневалась, - волнуясь, ответила санитарка.
- Вы, проаперированный всё-таки продолжайте дышать лёгкими, кислорода растворённого в люминале Вам может не хватить для полноценной жизнедеятельности, - сказал мэтр от медицины.
- Я попытаюсь, Володь, а ты, с Коноваловым знаком? Хороший хирург, и говорил о тебе лестно, как о старшем медбрате.
- Вы не могли бы помолчать, - сказал Рукосуев, - я с Вас бинты сейчас снимать буду.
Рукпосуев проворно сорвал небрежно накрученные Коноваловым бинты.
- Алкоголик, ничего по-человечески сделать не может, недочистил, - зло пробормотал он.
- Это Вы про Коновалова, - спросил я, - мне тоже знаете, показалось, что он был неаккуратен, пытался тупым краем скальпеля вскрыть фурункул, в общем вёл себя неподобающе во время такой ответственной операции. Я бы не удивился, если, как Bы справедливо отметили, он бы меня потерял.
- Вы замолчите наконец, - раздражённо сказал Рукосуев и добавил санитарочке. - Завтра утром повторная операция. А сейчас уколы пенициллина семь раз в день.
- Спасибо доктор, а можно пенициллин орально или ещё как, а то я и так с иглой. И в руке игла, и не в руке - тоже. Прям как дикобраз амазонский.
Рукосуев претворился глухим, он встал с кровати и размашистым шагом пошёл к двери. За ним мелко засеменила Люда.
- Так мне точно дышать нужно, или можно через иглу, - заорал я, вслед. Но Рукосуев опять не ответил.
- Они всегда так невнимательны к нуждам больных?- спросил я соседа справа.
Тот не отвечал.
- Я буду тебя Володей звать, как Рукосуева, договорились?
Проаперированный продолжал молчать.
- Он бесконтактный, - сказал худощавый человек с дырявым, как у Ахила носком, - чудо что он вообще выжил. Ему в драке прямым попаданием бутылки разворотили кору больших полушарий и сейчас он замыкает новые нейрональные связи. Если бы не Рукосуев, не было бы его с нами.
Сосед видимо понял, что говорят о нём и повернулся на левый бок.
- Видишь, реагирует, - сказал маленький человечек у окна тоже подсаженный на капельницу. Ему хотелось общаться и он принялся рассказывать о том, как ходил с другом к дояркам в увольнительную. - Там такое было, до сих пор помню, дородная такая, на ней, как на перине, и молоко парное. А у тебя как с женщинами?
Я с печалью подумал о том, что жизнь пока ещё не опускала меня на пахнущую молоком и навозом дородную женщину.
- Да вяло как то, студентки по большей части, была одна с фабрики-кондитерской, конфеты носила с орехами, а если честно... даже и вспомнить нечего.
- Не расстраивайся, будут у тебя ещё связи с настоящими бабами. А интеллигентки эти, они носом только вертеть мастерицы, а делать толком ничего и не умеют.
- Да, надо идти в народ. Вот отключат от капельницы, оживу и ... поеду в село, - сказал я.
- Мальчики на бочок все быстренько весело сказала новая санитарка с прыщавым лицом,- трусики, раз-два приспустили.
Казанова от доярок задрожал чувственными ягодицами и подобострастно сказал: - Наташенька, может Вы меня в правую, а то я на левом боку уже спать не могу.
- Мoжно и в правую, - согласилась она и вонзила в него шприц.
- А тебя в какую кольнула? - спросил он когда санитарка вышла из палаты.
- Не знаю, мне всё равно, я на животе сплю, и вообще мне завтра повторную операцию делать будут. Если Коновалову отдадут, то вряд ли к вам вернусь. А если Рукосуев будет оперировать, тогда есть шанс.
Я повернулся на живот. Похоже, Люда всё-таки добавила в физраствор Фенобарбитал, сон уносил измученное болью тело. Рукосуев был и там, он стоял посреди тёмной комнаты и громким баритоном вещал: “ Обязательно зарежу этого с прыщем, непременно зарежу. Наглый, болтает глупости, называет неуважительно - по имени, таким нет места с нами!”. Он окровавленной рукой поднял скальпель и с остервенением вонзил его в кислородную подушку. Раздался хлопок. “Умри во цвете лет!”, - хищно сказал он. “Нет... нет... я хочу жить...., пощади Рукасуюшка”, - заорал я и ....проснулся.
- Пора вставать, сказала, подойдя к койке медсестричка, будем к операции готовиться.
- А может без клизмы обойдёмся, преданно смотря в её голубые ,как Гжель глаза, с надеждой произнёс я.
- Конечно без, Вам же не седалищный нерв вырезать будут, а фурункул из носа, - сказала она и засмеялась звонким смехом.
Засмеялся и Казанова. Он не услышал сказанного, но не мог оставаться безучастным. В его армейскую бытность если смеялся один, то смеялся весь взвод.
- Дурак он всё-таки, - подумал я и перевернулся на живот.
- Вы не разлёживайтесь, пора на операцию, Рукосуев вас уже ждёт, сказала она.
В голове пронеслись сцены из сна.
- Зарежет, точно зарежет, - сказал я и покорно переполз на никелированную передвижную койку....
Рукосуев потирал зачехлённые резиновыми перчатками руки, пылил тальком, жонглировал скальпелем и что то радостно пел себе под нос.
- Я Вас видел во сне, - сказал я.
Рукосуева как закоротило, он вытянулся лицом и спросил, - "Меня"?
- Да Вас.
- И что я там, у Вас во сне делал.
- Вы меня убивали, убивали хладнокровно и умышленно. Кстати я написал письмо соответствующего содержания в прокуратуру и передал его другу. Так что если мной что со случится... Вы понимаете, что в Ваших же интересах сохранить мне жизнь.
- Он сумасшедший, - шепнул Рукосуев санитарке.
- Не шепчитесь, это противоречит морали и этике лекаря, больной должен знать всё, даже самое страшное, - сказал я.
- Быстро надевайте на него маску, - сказал Рукосуев помощникам.
- Вы только не забывайте, что теперь мы с Вами в одной связке, письмо в прокуратуру уже отправлено, - сказал я и потерял сознание.
Через закрытые веки в меня проникал свет. Значит поверил про письмо. Возвращались рефлексы, покалывала подмятая рука, к ней не притекала кровь. Плечо почувствовало чьё то прикосновение. Кожа подушечек нежная, Марина или Люся? Люся грубовата, ладонь у неё как у мужика. Мне стало интересно, и я открыл глаза. Надо мной стоял Рукосуев.
- Вы пришли за письмом? - спросил я.
- Перестаньте, Вы не такой простак каким хотите казаться, я навёл справки.
- Вы правильно навели справки, но письма я Вам вернуть не могу, я его перед операцией съел, проглотил всухомятку, не смачивая слюной, времени не было.
- Как Вы себя чувствуете? - продолжил Рукосуев, будто не услышал ответа.
- Чувствую. А ты, Володь, какой Мед кончил Первый или Третий.
Рукосуев махнул рукой и, не ответив, удалился. Повторная операция оказалась успешной. Муть уходила, просачиваясь жёлтым потом в больничный матрас. Меня кололи пенициллином всё меньше и меньше, и вскоре разрешили выходить во двор. По двору в больничных халатах бродили черепно-мозговые женщины. За металлической загородкой шумел Ленинский. Я сел на лавочку и от нечего делать стал рвать кленовый листок. В воздухе пахло талой весной, хотелось выпить водки и проснуться не в больничной палате. Ко мне подсела бледная девушка в таком же, как у меня халате.
- Вот лист рву, - сказал я.
- Вижу, - ответила она.
- А почему у Вас лицо не изуродовано побоями, как у всех здесь? - поинтересовался я.
- Потому что я не из травм отделения, я из почечного.
- А-а-а-, Вам проще, внутренние органы скрыты от других, - я улыбнулся.
- Мне не проще, я здесь навсегда, тот мир для меня отрезан, и она показала глазами на проспект.
За металлическими пиками забора улыбались весне люди, они не замечали теней в халатах. Как близко соприкасаются надежда и отчаяние, беспечность и забвение... граница из металлических пик.
- Хотите в карты сыграем, в дурака? - сказал я девушке.
- Я не играю в карты.
- Я научу Вас, это совсем не сложно, а хотите - в очко?
Я принёс колоду, и мы играли в очко до захода солнца, она улыбалась.
- Ты где пропадал? - спросил Казанова, - на третий этаж ходил к покалеченным.?
Я ничего не ответил и лёг на живот.
Говорить с ним не хотелось, я думал о границе из железных пик, о том, что мы начинаем остро чувствовать чужую боль кода больно самим……….
Сеtь