Все наши поцелуи и объятья переплавлялись в юбки, в кофты, в платья; и в нетерпении трясущиеся руки переплавлялись в пиджаки и брюки; в счета за свет, за электричество, за воду переплавлялись мысли про свободу.
И если что-то оставалось от любви, то только ощущение, что жизнь
Но город, даже если чем-то и дышал, то всё равно удушливо. Рывками мы познавали мир внутри — душа выплескивалась после дневниками, в которых каждый находил своё, хотя писалось ни о ком, и в этом мне чудится издёвка: узнаём себя в других; как будто бы ответом, который дан на непоставленный вопрос.
Так жизнь своя не принимается всерьёз, а кажется порой чужим сюжетом:
Что до любви — то никто ещё не умирал от любви. Я иду вдоль реки — один берег её в траве, вся трава в крови; высока трава, шелестит трава — это смерть в ней шёпотом говорит.
Другой берег — в росе. На рассвете она блестит. И стоит над рекой туман — и не видно, что впереди,
и не видно, что позади. Я ложусь спиной на прохладную гладь реки, непроглядную гладь её. И гляжу наверх, в белёсое молоко — и становится вдруг легко, и я слышу: весь мир поёт. Обо мне поёт. О тебе. О телах на том берегу, про росу и про кровь поёт.
И солёные слёзы мои текут. По щекам текут. Каплями падают в реку. Кап. Кап. Капель.
И несёт река. Меня куда-то несёт река. Но куда несёт — всё равно теперь. И туман не туман — просто слишком низкие облака.
И несёт река. Убаюкивает река. И я чувствую — гладит тихонько меня рука.
Чья рука?
Да, я знаю кого рука. Да, я верю — его рука меня тихо кутает в облака.
И река давно уже не река. И роса не роса. И трава, и кровь. Нету берега ни ...ЕщёАлекс Микеров
Алексею Лаврову
Что до любви — то никто ещё не умирал от любви. Я иду вдоль реки — один берег её в траве, вся трава в крови; высока трава, шелестит трава — это смерть в ней шёпотом говорит.
Другой берег — в росе. На рассвете она блестит. И стоит над рекой туман — и не видно, что впереди,
и не видно, что позади. Я ложусь спиной на прохладную гладь реки, непроглядную гладь её. И гляжу наверх, в белёсое молоко — и становится вдруг легко, и я слышу: весь мир поёт. Обо мне поёт. О тебе. О телах на том берегу, про росу и про кровь поёт.
И солёные слёзы мои текут. По щекам текут. Каплями падают в реку. Кап. Кап. Капель.
И несёт река. Меня куда-то несёт река. Но куда несёт — всё равно теперь. И туман не туман — просто слишком низкие облака.
И несёт река. Убаюкивает река. И я чувствую — гладит тихонько меня рука.
Чья рука?
Да, я знаю кого рука. Да, я верю — его рука меня тихо кутает в облака.
И река давно уже не река. И роса не роса. И трава, и кровь. Нету берега ни этого, ни того. Нет ни боли, ни жалости, ни тревог.
Вот вопрос, который меня занимает весьма: знает ли тьма о том, что она — тьма? Или — если точней и грубее — как понять то, что ты в дерьме, и как выбраться из дерьма?
Вот ответ, который мне очевиден вполне: то, что света, как такового, — нет. Есть лишь то, что ты в силах увидеть — понять, ощутить, вычислить в темноте — всё это и будет свет.
Потому-то я и гляжу, пока не заболят глаза, в эту тьму — всё пытаясь узнать: что за?
Но боюсь, что пойму это лишь тогда, когда вспыхнет боль, и зальёт всё вокруг прозрачная небесная бирюза.
Сорок суток на ощупь, в сплошном дыму, но когда наконец мы придём к нему — совершенно нагими и строго по одному — то тогда всё нам станет ясно.
Как взрывается атом, как свет летит, как становится тесно внутри груди, как устроен мой путь, и как с ним сплетены пути тех, кто был в моей жизни. Связно
прозвучит каждый звук из возможных, заговорит тишина сотней тысяч моих молитв, и усталые воины, не вернувшиеся из битв, наконец-то придут домой.
Потому что неважно во что мы верим, в конце концов, но у нас не будет других отцов, и другой земли — не криви лицо, лучше копоть земную смой —
и иди беречь: кто ещё не зряч, одиноких собак, полусдохших кляч, этот в бездне сине-зелёный мяч — здесь, как видишь, вообще всё неразделимо.
Так как, если ты по подобию соткан, то твой итог стать частицей того, кто однажды смог это всё создать — то есть вот есть Бог,
Осенняя истерика. Хандра. Не знаю слов, чтобы ещё точнее отобразить отсутствие тепла — читай: любви; как зверски коченеют
фаланги пальцев. Чувствую: во мне твой звонкий голос с каждым днем всё глуше. Давай мы встретимся хоть где-нибудь. Во сне?! Ну, пусть во сне — лишь только б не нарушить
наш разговор. Попытка уместить в слова всё то, что изнутри нас разрывает. Преддверие зимы: храни в горсти след от чужой ладони. Нулевая —
читай: исходная — позиция. Опять учись доверию, бесстрашно и предельно. Сложней чем реки память направлять в обратный ход; так верят — в понедельник
всё будет заново: о, эта слабость к надуманным и — глупость! — важным датам.
Хандра отлично лечится сакэ. И, кстати, осень в ней совсем не виновата.
Стоим над пропастью, во лжи, — и, размышляя о грядущем, не столько строим миражи, сколько пытаемся гнетущим, сжирающим нас изнутри, раздумьям не вручить поводьев — но всюду, где ни посмотри, возносят оды воеводе.
Так незаметно третий Рим встречает варваров. В народе по новой учатся искать отступников и иноверцев и потихоньку привыкать как в унисон вступают берцы
по чьим-то рёбрам, почкам, ртам симфонией тридцать седьмого. Заглянешь им в глаза, но там — как не надейся — так дерьмово, так безнадежно: намешав звон колокольный с взмахом правой руки, они готовятся решать как именно убить неправых.
Других. Отличных от себя. В стремлении стать цельной массой коротко стриженных ребят, гордящихся, что ведь ни разу — да вот те крест, все подтвердят! — никто ни разу не промазал. Им веришь. Как не верить тем, кто хмуро смотрит исподлобья?
Разумнейшая из систем, в которой царь твердит холопьям: «Мир существует лишь затем, чтоб наточить острее копья.
Мы не хотим вой...ЕщёЦайтгайст
Алекс Микеров
Стоим над пропастью, во лжи, — и, размышляя о грядущем, не столько строим миражи, сколько пытаемся гнетущим, сжирающим нас изнутри, раздумьям не вручить поводьев — но всюду, где ни посмотри, возносят оды воеводе.
Так незаметно третий Рим встречает варваров. В народе по новой учатся искать отступников и иноверцев и потихоньку привыкать как в унисон вступают берцы
по чьим-то рёбрам, почкам, ртам симфонией тридцать седьмого. Заглянешь им в глаза, но там — как не надейся — так дерьмово, так безнадежно: намешав звон колокольный с взмахом правой руки, они готовятся решать как именно убить неправых.
Других. Отличных от себя. В стремлении стать цельной массой коротко стриженных ребят, гордящихся, что ведь ни разу — да вот те крест, все подтвердят! — никто ни разу не промазал. Им веришь. Как не верить тем, кто хмуро смотрит исподлобья?
Разумнейшая из систем, в которой царь твердит холопьям: «Мир существует лишь затем, чтоб наточить острее копья.
Мы не хотим войны, но враг буквально в каждом третьем доме. Он незаметен, как овраг в густом лесу — так будь на стрёме
всегда. Ищи врага в любом, кто не сияет оптимизмом. Кто утверждает, что любовь к родной стране даёт отчизну
хоть как-нибудь критиковать! Ужасный вздор! Любовь слепа. Свята Отчизна. Ликовать — и только. Не жалея лба».
И не жалеют. Никого.
Но дудочник, ребят ведущий, не знает, видно, одного: что он, столь всемогущно лгущий, всё ближе к пропасти. Его туда же первого сметёт всей гущей, вслед за ним идущей.
Ладно, молчи — раз уж взгляд не считывает тепла, вряд ли слова смогут что-то исправить.
Дело ведь вовсе не в том, кто окажется прав, — поскольку понятно уже, кто здесь будет править.
Повелевать. Проводить рукой, царственно бровь изгибать дугою.
Что же до слов — они станут строкой, до предела натянутою, тугою,
как тетива у лука; и пальцев дрожь выдаст меня с поличным. В конце ли или в начале — пожалуйста, не тревожь себя мыслью: кто здесь охотник, кто цель, и
просто молчи, раз уж твой взгляд не считывает тепла. Искусно
фишечки домино выстраивай в ряд, заранее зная: там — пусто-пусто.
Почти на уровне азарта с тобой прощаюсь я: — До завтра!
И про себя: «Что доказал ты, не дрогнув бровью?! Что силён в своем прекрасном хладнокровном умении смолчать о главном? В искусстве блефа: дышишь ровно, спокоен взгляд, спина прямая?!
Ах, всё же было б очень славно когда-нибудь сорваться: сердцем, а не умом жизнь принимая!».
Осенняя луна щербатым оскалом надо мной смеётся. И пустота звучит набатом — и это всё, что остаётся —
Рифмуя — почти на пределе пошлости — кровь и любовь, осень вцепляется в горло коварным холодом. Когда она возвратится и улыбнётся вновь — я вдруг почувствую: её лучший довод в том, что мы — мастера хладнокровных ласк; боксеры постельных рингов; нежность смешав с насилием, мы неразрывно связаны. Итогом житейских дрязг станет: ударь меня и, разделив мою боль, — спаси меня.
Комментарии 23
Алекс Микеров
в моих венах струится боль
не-бытия с тобой.
я, захлебнувшись от этой боли,
сладко усну. отбой.
вечер необычайно душен.
так, что плавятся души.
ладонь сцепив с ладонью –
молюсь быть тебе нужным.
молюсь, чтобы в плотной толпе
<p...Ещёв моих венах струится больАлекс Микеров
в моих венах струится боль
не-бытия с тобой.
я, захлебнувшись от этой боли,
сладко усну. отбой.
вечер необычайно душен.
так, что плавятся души.
ладонь сцепив с ладонью –
молюсь быть тебе нужным.
молюсь, чтобы в плотной толпе
не обознаться в тебе.
чтобы чужое плечо не стало
стеною в моей судьбе.
это не жалость, о чем ты!
вечер, хиджабно-черный,
слезы плывут по щекам –
нервы давно ни к черту.
стало быть – умираю,
плотно в губах сжимаю
крик, чтобы не выдать
тоску по земному раю
в виде конкретного тела.
нельзя ничего поделать.
итог, безусловно, равен
выстрелу. сим пределом
ставлю жирную точку.
стих, как весенняя почка
вызрел. а вы говорили, что боль –
это бесплодная почва…
июль 2006
Алекс Микеров
И я крошу свое тело на
тысячи мелких созвучий; пробуй
их осторожно, воспалена
осенью этой гортань. моя робость
загнана в вены привычкой тех лет,
что остаются за тонкой ключицей.
милая, тихо, прислушайся, мне
кажется, что-то должно приключиться.
с нами? а, может быть, вовсе без нас…
это – не важно; скоро на стек
...ЕщёИ я крошу свое тело наАлекс Микеров
И я крошу свое тело на
тысячи мелких созвучий; пробуй
их осторожно, воспалена
осенью этой гортань. моя робость
загнана в вены привычкой тех лет,
что остаются за тонкой ключицей.
милая, тихо, прислушайся, мне
кажется, что-то должно приключиться.
с нами? а, может быть, вовсе без нас…
это – не важно; скоро на стеклах
зимняя стужа свой грустный рассказ
снегом напишет; улицы темным
соком наполнятся. манит постель
жаром, спокойствием, нежностью, домом.
Я, в тонкой курточке, режу метель
телом своим; в груди метрономом
сердце считает секунды до встречи с тобой.
Ноябрь 2006
Алекс Микеров
Мой голос, резвый, как младой Гермес,
беснуется при каждом жарком споре;
гортанный крик, любитель новых мест,
особо ярок, если на просторе
вдруг очутился. Каждый раз, когда
я вынужден играть с судьбой рапирой
за наслаждение (которое всегда
мне достается дракой, но не миром) -
мой голос превращается то в рык,
то в дребезжание оконных стекол.
Мне трудно утверждать, что я привык,
...Ещёмай войсАлекс Микеров
Мой голос, резвый, как младой Гермес,
беснуется при каждом жарком споре;
гортанный крик, любитель новых мест,
особо ярок, если на просторе
вдруг очутился. Каждый раз, когда
я вынужден играть с судьбой рапирой
за наслаждение (которое всегда
мне достается дракой, но не миром) -
мой голос превращается то в рык,
то в дребезжание оконных стекол.
Мне трудно утверждать, что я привык,
скорей - смирился; жалобно истек, но
ведь и вода, которая текла,
температурой низкой превращаясь
в холодный лед, в подобие стекла,
не раз водою снова обращалась.
Вот так и я - казалось бы, остыл,
стал неподвижен, холоден, спокоен;
вдруг, спором свой разогревая пыл,
вновь обращаюсь шумною рекою,
вернее - водопадом ярких брызг,
читай - словами, что гортань рождает,
здесь, безусловно - пьянство, часто - вдрызг;
так голос состоянье выжидает
в котором сможет без преград взлететь
и виться в небе, подбираясь к Богу
не пением, что жаль; но позволять мне петь
здесь, безусловно, означает трогать
чужие души грязною рукой;
я не настолько равнодушен к людям,
чтобы позволить голосу рекой
пытаться петь - изуверских прелюдий
таких, боюсь, не вытерпит никто.
И лишь случайно, голос мой, что как охоч до лжи,
так и до правды, но в конечном целом -
летя мальчишкою над пропастью во ржи,
вдруг совпадает со Всевышним в децибелах.
июль 2006
Алекс Микеров
выжми из рук моих страх и пот,
чтобы после окончиться рукопожатьем.
лжец, как правило, и тот кто лжет,
и тот кто с ложью готов соглашаться.
я курю сигареты; и когда выдыхаю дым,
хочется думать, что тем приближаю дождь,
поскольку я, вроде как, готов стать любым
в обмен на уверенность, что придешь
ты. наманикюренно в дверь пропоёшь.
...Ещёвыжми из рук моих страх и потАлекс Микеров
выжми из рук моих страх и пот,
чтобы после окончиться рукопожатьем.
лжец, как правило, и тот кто лжет,
и тот кто с ложью готов соглашаться.
я курю сигареты; и когда выдыхаю дым,
хочется думать, что тем приближаю дождь,
поскольку я, вроде как, готов стать любым
в обмен на уверенность, что придешь
ты. наманикюренно в дверь пропоёшь.
разбудишь меня после зимней спячки.
любовь начинается там, где сердце-ёж,
поверив, иголки тихонько спрячет.
апрель 2006
Алекс Микеров
добей меня, милый, или добейся.
я совсем запутался в равновесьях.
весна беспощадна, и этим бесит.
так
что
–
добей меня, или добейся.
стань мне Иудой или же чудом.
пошлой весенней надгубной простудой.
любовь – это жанр, в котором так трудно</s
...Ещёдобей меня, милый, или добейсяАлекс Микеров
добей меня, милый, или добейся.
я совсем запутался в равновесьях.
весна беспощадна, и этим бесит.
так
что
–
добей меня, или добейся.
стань мне Иудой или же чудом.
пошлой весенней надгубной простудой.
любовь – это жанр, в котором так трудно
выдумать
новое
–
Иуда не станет чудом;
но страстью, выстрелянной в пах,
страсть столь же яростна, сколь слепа.
страсть равносильна ядерной смеси.
так
что
–
добей меня, либо добейся.
апрель 2006
Алекс Микеров
Все наши поцелуи и объятья
переплавлялись в юбки, в кофты, в платья;
и в нетерпении трясущиеся руки
переплавлялись в пиджаки и брюки;
в счета за свет, за электричество, за воду
переплавлялись мысли про свободу.
И если что-то оставалось от любви,
то только ощущение, что жизнь
прошла не зря.
24.03.2015
Но город, даже если чем-то и дышал,
то всё равно удушливо. Рывками
мы познавали мир внутри — душа
выплескивалась после дневниками,
в которых каждый находил своё,
хотя писалось ни о ком, и в этом
мне чудится издёвка: узнаём
себя в других; как будто бы ответом,
который дан на непоставленный вопрос.
Так жизнь своя не принимается всерьёз,
а кажется порой чужим сюжетом:
не я. не здесь. всё это не со мной.
так и живём: к судьбе своей — ссутуленной спиной.
Алексею Лаврову
Что до любви — то никто ещё не умирал от любви.
Я иду вдоль реки — один берег её в траве, вся трава в крови;
высока трава, шелестит трава — это смерть в ней шёпотом говорит.
Другой берег — в росе. На рассвете она блестит.
И стоит над рекой туман — и не видно, что впереди,
и не видно, что позади. Я ложусь спиной
на прохладную гладь реки, непроглядную гладь её.
И гляжу наверх, в белёсое молоко — и становится вдруг легко,
и я слышу: весь мир поёт.
Обо мне поёт. О тебе. О телах на том берегу,
про росу и про кровь поёт.
И солёные слёзы мои текут. По щекам текут.
Каплями падают в реку.
Кап. Кап. Капель.
И несёт река. Меня куда-то несёт река.
Но куда несёт — всё равно теперь.
И туман не туман — просто слишком низкие облака.
И несёт река. Убаюкивает река.
И я чувствую — гладит тихонько меня рука.
Чья рука?
Да, я знаю кого рука.
Да, я верю — его рука
меня тихо кутает в облака.
И река давно уже не река.
И роса не роса. И трава, и кровь.
Нету берега ни ...ЕщёАлекс Микеров
Алексею Лаврову
Что до любви — то никто ещё не умирал от любви.
Я иду вдоль реки — один берег её в траве, вся трава в крови;
высока трава, шелестит трава — это смерть в ней шёпотом говорит.
Другой берег — в росе. На рассвете она блестит.
И стоит над рекой туман — и не видно, что впереди,
и не видно, что позади. Я ложусь спиной
на прохладную гладь реки, непроглядную гладь её.
И гляжу наверх, в белёсое молоко — и становится вдруг легко,
и я слышу: весь мир поёт.
Обо мне поёт. О тебе. О телах на том берегу,
про росу и про кровь поёт.
И солёные слёзы мои текут. По щекам текут.
Каплями падают в реку.
Кап. Кап. Капель.
И несёт река. Меня куда-то несёт река.
Но куда несёт — всё равно теперь.
И туман не туман — просто слишком низкие облака.
И несёт река. Убаюкивает река.
И я чувствую — гладит тихонько меня рука.
Чья рука?
Да, я знаю кого рука.
Да, я верю — его рука
меня тихо кутает в облака.
И река давно уже не река.
И роса не роса. И трава, и кровь.
Нету берега ни этого, ни того.
Нет ни боли, ни жалости, ни тревог.
Нет меня. Нет, пожалуй что, ничего.
Кроме Господа Бога.
Хочется верить — что моего.
Вот вопрос, который меня занимает весьма:
знает ли тьма о том, что она — тьма?
Или — если точней и грубее — как понять то, что ты в дерьме,
и как выбраться из дерьма?
Вот ответ, который мне очевиден вполне:
то, что света, как такового, — нет.
Есть лишь то, что ты в силах увидеть — понять, ощутить,
вычислить в темноте —
всё это и будет свет.
Потому-то я и гляжу, пока не заболят глаза,
в эту тьму — всё пытаясь узнать: что за?
Но боюсь, что пойму это лишь тогда,
когда вспыхнет боль,
и зальёт всё вокруг
прозрачная
небесная
бирюза.
— Да всё хорошо! Лишь одного
не будет выпущено в печать:
то, что сильней всего разрывает горло,
вынуждает крепче всего молчать.
Сорок суток на ощупь, в сплошном дыму,
но когда наконец мы придём к нему —
совершенно нагими и строго по одному —
то тогда всё нам станет ясно.
Как взрывается атом, как свет летит,
как становится тесно внутри груди,
как устроен мой путь, и как с ним сплетены пути
тех, кто был в моей жизни. Связно
прозвучит каждый звук из возможных, заговорит
тишина сотней тысяч моих молитв,
и усталые воины, не вернувшиеся из битв,
наконец-то придут домой.
Потому что неважно во что мы верим, в конце концов,
но у нас не будет других отцов,
и другой земли — не криви лицо,
лучше копоть земную смой —
и иди беречь: кто ещё не зряч,
одиноких собак, полусдохших кляч,
этот в бездне сине-зелёный мяч —
здесь, как видишь, вообще всё неразделимо.
Так как, если ты по подобию соткан, то твой итог
стать частицей того, кто однажды смог
это всё создать — то есть вот есть Бог,
и есть мы, с ним звучащие чистой примой.
23.01.2015
Алекс Микеров
Сжиматься жёстче, чем пружина,
и напряжённей; тишина
вдруг провоцирует: «Скажи, на
кой чёрт тебе сдалась она?!».
Что откровеннее молчанья,
в котором ясно всё без слов?
Что может быть ещё случайней,
чем взгляд в толпе? Что потрясло в
простой улыбке? Словно тени
бродили по земле, пока
вдруг не очнулись: мы не с теми
проводим жизнь. Как глубока
в своей тоскливости вот эта
простая мысль. Вагон метро;
из-под колёс летит планета;
в момент сжимается нутро;
застывшие секунды гуще,
чем мёд; боящиеся жить
расходятся опять — в ревущем
потоке безысходной лжи.
Остановись. Нарушь движенье.
Не бойся боли — без неё
мы видим только отраженье
и истину не узнаём.
Алекс Микеров
Я верю в Бога — но скорей как в невозможность
его постигнуть; кстати, если о святом,
считаю: ужасающая пошлость —
про Бога говорить с набитым ложью ртом.
03.12.2014
Алекс Микеров
Научи меня простоте —
уничтожь во мне суету.
Докажи, что правы не те,
кто приветствует пустоту.
Расскажи о тех, кто устал,
не предай всех, тех кто умолк,
даже тех, кто из любви нас хлестал,
полагая, что так выйдет толк.
Помолчи со мной в унисон.
Рассмеши меня — чтоб навзрыд.
Если жизнь — это только сон,
пусть теплей будет каждый укрыт.
Сентябрь — 03.12.2014
Осенняя истерика. Хандра.
Не знаю слов, чтобы ещё точнее
отобразить отсутствие тепла —
читай: любви; как зверски коченеют
фаланги пальцев. Чувствую: во мне
твой звонкий голос с каждым днем всё глуше.
Давай мы встретимся хоть где-нибудь. Во сне?!
Ну, пусть во сне — лишь только б не нарушить
наш разговор. Попытка уместить
в слова всё то, что изнутри нас разрывает.
Преддверие зимы: храни в горсти
след от чужой ладони. Нулевая —
читай: исходная — позиция. Опять
учись доверию, бесстрашно и предельно.
Сложней чем реки память направлять
в обратный ход; так верят — в понедельник
всё будет заново: о, эта слабость к
надуманным и — глупость! — важным датам.
Хандра отлично лечится сакэ.
И, кстати, осень в ней совсем не виновата.
Алекс Микеров
Стоим над пропастью, во лжи, —
и, размышляя о грядущем,
не столько строим миражи,
сколько пытаемся гнетущим,
сжирающим нас изнутри,
раздумьям не вручить поводьев —
но всюду, где ни посмотри,
возносят оды воеводе.
Так незаметно третий Рим
встречает варваров. В народе
по новой учатся искать
отступников и иноверцев
и потихоньку привыкать
как в унисон вступают берцы
по чьим-то рёбрам, почкам, ртам
симфонией тридцать седьмого.
Заглянешь им в глаза, но там —
как не надейся — так дерьмово, так безнадежно: намешав
звон колокольный с взмахом правой
руки, они готовятся решать
как именно убить неправых.
Других. Отличных от себя.
В стремлении стать цельной массой
коротко стриженных ребят,
гордящихся, что ведь ни разу —
да вот те крест, все подтвердят! —
никто ни разу не промазал.
Им веришь. Как не верить тем,
кто хмуро смотрит исподлобья?
Разумнейшая из систем,
в которой царь твердит холопьям:
«Мир существует лишь затем,
чтоб наточить острее копья.
Мы не хотим вой...ЕщёЦайтгайст
Алекс Микеров
Стоим над пропастью, во лжи, —
и, размышляя о грядущем,
не столько строим миражи,
сколько пытаемся гнетущим,
сжирающим нас изнутри,
раздумьям не вручить поводьев —
но всюду, где ни посмотри,
возносят оды воеводе.
Так незаметно третий Рим
встречает варваров. В народе
по новой учатся искать
отступников и иноверцев
и потихоньку привыкать
как в унисон вступают берцы
по чьим-то рёбрам, почкам, ртам
симфонией тридцать седьмого.
Заглянешь им в глаза, но там —
как не надейся — так дерьмово, так безнадежно: намешав
звон колокольный с взмахом правой
руки, они готовятся решать
как именно убить неправых.
Других. Отличных от себя.
В стремлении стать цельной массой
коротко стриженных ребят,
гордящихся, что ведь ни разу —
да вот те крест, все подтвердят! —
никто ни разу не промазал.
Им веришь. Как не верить тем,
кто хмуро смотрит исподлобья?
Разумнейшая из систем,
в которой царь твердит холопьям:
«Мир существует лишь затем,
чтоб наточить острее копья.
Мы не хотим войны, но враг
буквально в каждом третьем доме.
Он незаметен, как овраг
в густом лесу — так будь на стрёме
всегда. Ищи врага в любом,
кто не сияет оптимизмом.
Кто утверждает, что любовь
к родной стране даёт отчизну
хоть как-нибудь критиковать!
Ужасный вздор! Любовь слепа.
Свята Отчизна. Ликовать —
и только. Не жалея лба».
И не жалеют. Никого.
Но дудочник, ребят ведущий,
не знает, видно, одного:
что он, столь всемогущно лгущий,
всё ближе к пропасти. Его
туда же первого сметёт
всей гущей,
вслед за ним идущей.
14.10.2014
Ладно, молчи — раз уж взгляд не считывает тепла,
вряд ли слова смогут что-то исправить.
Дело ведь вовсе не в том, кто окажется прав, —
поскольку понятно уже, кто здесь будет править.
Повелевать. Проводить рукой,
царственно бровь изгибать дугою.
Что же до слов — они станут строкой,
до предела натянутою, тугою,
как тетива у лука; и пальцев дрожь
выдаст меня с поличным. В конце ли
или в начале — пожалуйста, не тревожь
себя мыслью: кто здесь охотник, кто цель, и
просто молчи, раз уж твой взгляд
не считывает тепла. Искусно
фишечки домино выстраивай в ряд,
заранее зная: там — пусто-пусто.
Почти на уровне азарта
с тобой прощаюсь я:
— До завтра!
И про себя: «Что доказал ты,
не дрогнув бровью?! Что силён
в своем прекрасном хладнокровном
умении смолчать о главном?
В искусстве блефа: дышишь ровно,
спокоен взгляд, спина прямая?!
Ах, всё же было б очень славно
когда-нибудь сорваться:
сердцем,
а не умом жизнь принимая!».
Осенняя луна щербатым
оскалом надо мной смеётся.
И пустота звучит набатом —
и это всё, что остаётся —
пока что — мне.
Алекс Микеров
Dedicated to David Fincher
Рифмуя — почти на пределе пошлости — кровь и любовь,
осень вцепляется в горло коварным холодом.
Когда она возвратится и улыбнётся вновь —
я вдруг почувствую: её лучший довод в том,
что мы — мастера хладнокровных ласк;
боксеры постельных рингов;
нежность смешав с насилием,
мы неразрывно связаны. Итогом житейских дрязг
станет: ударь меня и, разделив мою боль, —
спаси меня.