– Александр, расскажи, с чего начался твой поиск? – Я с детства интересовался военной историей, играл в солдатиков, коллекционировал их, слушал дедушкины рассказы. Дедушка мой не принимал непосредственного участия в Великой Отечественной войне, но все равно бывал в Германии. Он работал на Вологодском паровозовагоноремонтном заводе и в 1944 году попал в командировку – отправлял станки из Германии в СССР. Он мне много чего порассказывал. Я поступил на истфак Вологодского педагогического института, учился, ездил в археологические экспедиции. И вот что странно: вроде поиск уже вовсю шел с 1989 года, но я вообще не знал, что он существует. В Вологде был клуб «Поиск», но все это как-то мимо меня проходило. В 1999-м я закончил истфак, а в первую экспедицию поехал в 2000-м. Отправились мы в Калугу. Там, конечно, специфика совсем другая: вернулось местное население, начало обрабатывать поля, поэтому лесом ничего не заросло, верховых останков практически нет, все стасканы в ямы. Там-то я и нашел яму на 300 человек. После этого сразу перестал считать. Как это сделаешь? Я нашел? Мы нашли? – А вообще есть традиция личного зачета? – Вообще есть. Но она у каждого своя, и в основном у рядовых поисковиков. Потому что раньше как было? Ты нашел – ты поднимаешь. Все понятно. Сейчас по-другому: кто-то опытный нашел, кого-то привел, посадил – и пошел дальше в разведку. Потому что большое объединение, новичков нужно как-то заинтересовывать, учить. Плюс с каждым годом все меньше солдат поднимаем. Раньше мы заходили в лес, вечером выходили, выносили мешок – три человека. Потому что все было сверху. Так тщательно мы тогда, на самом деле, не работали. Часто бывало так: руки-ноги собрали – вот и боец, качество работы с останками хромало. В 2002 году мы создали «Вологодский поисковый отряд», и на мне была вся воспитательная работа. Какой же тут личный зачет, когда: «Дядя Саша, а что это такое?» – ну, идешь, объясняешь. У меня бывают «пустые» экспедиции, когда я ничего не нахожу. Как-то с этим свыкся, потому что мне важен общий результат. Один раз было, правда, что я приехал и говорю: «Отстаньте все от меня, я хочу найти бойца». Пошел, нашел. А он компактно лежал, в ямке. Я его за 40 минут поднял. – Сколько у вас сейчас человек в объединении? – Студенты, школьники, курсанты Вологодского института права и экономики, речники – это студенты филиала Государственного университета морского и речного флота им. адмирала С.О. Макарова. Плюс сочувствующие есть, которые иногда ездят, раз в 3 года. Вообще под 200 человек. – А много людей уходит? – На это во многом экономическая ситуация влияет. Поиск – это же хобби, потребность шестого порядка, а людям надо зарабатывать деньги. Наше объединение в 2012 году образовалось, тогда нужно было только написать – и находилась куча желающих, иногда приходилось даже выбирать, кого сажать в машину. Но потом пришел 2014 год, кризис – и все, ажиотаж кончился, люди пытаются просто заработать хоть какие-то деньги. – Поиск – это дорогое хобби? – Дорогое. Прибор, металлоискатель – от 70 тысяч, нормальное лесное, походное снаряжение тоже недешевое, цены растут. Ну и дорога: одно дело в Питере – сели втроем на машину, отъехали 50 км, покопали и уехали домой, другое – притащить сюда 50–100 человек. Недешево. Какое-то время, пока мы гранты не получали и у меня зарплата была больше, я сам тянул. А вообще поиск же разный – вот мы самолет поднимали, так у нас мужики полтора месяца морозили дорогу, по которой потом приехал экскаватор. – Морозили? Это как? – Ездил ГТТ, гусеничный транспортер-тягач, болотоход, надавливал грунт. Он же тяжеленный – едет и давит снег, выступает вода. Ночью она замерзает, на следующий день ГТТ проезжает снова. И так полтора месяца. Туда, где совсем топко, завезли шесть машин горбыля. И вообще надо где-то жить зимой, что-то есть…

Поднимают самолет. Вологодская область, Бабаевский район, 2015 г. ----- – Расскажи, как вы поднимали самолет. – Это было в Бабаевском районе Вологодской области. В 2012 году местные поисковики нашли информацию, что в войну здесь упало два самолета – столкнулись. Потом нашли очевидца, который ухаживал за могилой летчиков. А дело было так: в 1946 году один из летчиков из ямы всплыл. Пионеры его нашли, подняли, утащили на гриву (такая возвышенность), поставили памятник, следили за могилкой. Когда развалился Советский Союз, там все забросили. Нас мужик местный вел на это место, так мы ограду эту искали два часа – просто поляна. С прибором ходили. Гвоздики от ограды запищали – так и нашли то, что от нее осталось, потом памятник, потом и саму могилу. Дальше стали эту историю раскручивать, ведь где-то должен был быть самолет. Местные жители показывали в разные стороны. Несколько раз мы выезжали и ничего не находили. Потом уже осенью, 4 ноября, приехали, ходили с прибором, и вдруг у одного из наших, у Кирилла Зубова, как заорет! А там большая алюминиевая запчасть, рядом воронка – и пошло. Сначала ездили зимой, потому что болото такое, что летом вообще нереально пробраться. Потом морозили дорогу, треногу ставили из шестиметровых бревен, на нее подвешивали цепную лебедку – с ее помощью поднимали. Сначала баграми выбирали детали, потом начали нырять. Я ради этого получил сертификат дайвера. Притаскивали квадриком несколько помп, качали, размывали, вычерпывали. В итоге ушли вниз на шесть метров, до основных обломков, до двигателей. И вот в эту яму я нырял. Обвязывают тебя веревкой, а консистенция – как у сметаны примерно, только торф. Хоть и маска на тебе, загубник, но остальное-то лицо все равно открыто, и его залепляет ледяной жижей. Те еще ощущения. Опускаешься с ведром, а дальше все абсолютно наощупь. Там даже если фонарик к маске прикрепить – ничего не видно, потому что прослойка торфа не дает.

– Нашли? – Нашли. И поняли, что так нам не справиться. Стали искать варианты. Нам помог Станислав Станиславович Березин, начальник Шекснинского ЛПУ МГ – управления магистральных газопроводов. У него в Бабаево было подразделение, он-то и давал нам ГТТ, экскаватор, мужиков. Построили дорогу, 40 человек завезли на две недели. Яма была 20 на 20 метров и 6 метров глубиной. Каждый ковш мы перетерли вручную. В итоге собрали трех летчиков. – То есть там кости были? – Там по-разному было. По всей видимости, задний стрелок был повыше – там кости. А одного летчика вытащили – он как вчера погиб, только что кожа желтая. Есть и фото, но мы их не показываем по понятным соображениям. – А родственников нашли? – Получается, что там столкнулось два самолета. Их экипажи – 8 человек. Сразу после столкновения, судя по донесению, в село Бабаево в морг госпиталя увезли четверых с одного самолета и половину тела члена экипажа другого самолета. В общем, что нашли. При этом героический участковый изъял у них документы, поэтому в госпиталь поступили безымянные трупы. Их вскрыли, описали, кто что делал – непонятно, куда их дели потом – непонятно, потому что есть предположение, что госпиталь не хотел себе статистику портить. Ну, а что – им трупы привезли, а они же госпиталь, не морг. Так что судьба этих четверых с половиной неизвестна. – А остальных не искали? – Тогда прямо и искали, в 1943 году. И нашли. Приезжала комиссия, военные. Они их раздели и сложили обратно, в воронку. – В смысле?! – А что ты хочешь – это же военное время. Они все по уставу сделали: военных перед тем, как похоронить, раздевали до нательного белья. К тому же, те были одеты по-богатому: новая летная форма, дорогая, они ее, скорее всего, отмыли-отстирали и стали носить. Это не было преступлением – времена же тяжелые. Были и воспоминания местных об этой комиссии, о том, как она ходила на место аварии и вернулась с четырьмя планшетками. Не нам их судить, мы там не были. – То есть вы, получается, вместе с тем, которого похоронили пионеры, нашли второй экипаж – еще четырех человек? – Точнее, трех с половиной – верхнюю часть тела четвертого летчика, как ты помнишь, в 1943 году увезли в госпитальный морг. Мы думали, как правильно поступить, и поисковым сообществом приняли такое решение: память о всех восьмерых будет увековечена во одном месте, но под памятником мы положим останки тех, кого смогли найти. Из всех восьмерых мы нашли родственников у шестерых. Там интересные истории. У одного батя был ходок, вытегорский, у него три семьи, но никто ничего не помнит, какие-то они сильно далекие. Одного, Теплова, не можем найти, он красноармеец. А у другого, Сальникова, был жив брат 1923 года рождения, он его учил в Энгельсе, в училище, практически провожал на фронт, всю жизнь искал. Мы брата нашли в Ульяновске, он отправил нам видеообращение и попросил прислать землю. Мы землю собрали, гильзу. А ульяновские поисковики сказали, что поедут в Карелию, могут заехать, захватить для брата. Опять же, к цене поиска: из Ульяновска сюда приехать! Я сказал: «Да ну, мне это не нравится, давайте транспортной компанией, они там получат быстрее». Отправили. Брат Сальникова получил эту землю – и на следующий день умер! Дождался брата, получается, выдохнул – и все. Не отправили бы мы – и был бы камень на душе, что не успели, не передали. Родственники приезжали, две семьи, когда мы хоронили. История мощная, одним словом. Не локальная, всеобъемлющая. – А как вообще вышло, что самолеты столкнулись? – Кто же знает! Там получилось так: с Волховского фронта прилетели в Казань два техника, один – наш вологодский, Попов, он с Нюксенского района. Там вообще два вологодских было, они в родной земле все это время лежали, но никто не знал. Прилетели туда, получили самолеты, в них сели экипажи, которые только выпустились из летного училища, и полетели на фронт. И столкнулись. В училище им до этого сказали: «До свиданья!», на фронте сказали: «А мы и знать не знали, кто такие, не поступали». Они вообще были не учтены – шестеро даже не числились пропавшими без вести. Потерялись. – А самолет? – Самолет списали. А людей – как? Ты на фронте, я в училище, у меня люди вышли за ворота, я их судьбой не интересуюсь. К тебе они не прилетели, никто не поступал, донесения никакого. По Турчановскому было донесение, что он погиб под станцией Тушемля, там так все топонимы перевраны! И выходило, что Попов пропал без вести. Вообще вся эта история с самолетом была такая глобальная – я бы сейчас уже не потянул. – Почему? – Здоровья бы не хватило. Я заканчивал работать, шел в гараж, ремонтировал квадрик, в двенадцать приходил домой, ложился спать. На следующий день опять работал, опять что-то делал, в пятницу вечером мы садились в машину, ехали туда, в Бабаево, в субботу работали, в воскресенье работали, ночью приезжали. Да и людей сейчас не собрали бы такую толпу. – Вы с Ирой сразу вместе оказались в поиске? – Нет, мы с Ирой познакомились и начали встречаться в 1999 году, а я ее смог заманить в первую экспедицию только в 2003-м. Она же с 6 класса в археологии, а у археологов есть некоторое предубеждение: настоящая история – это древность, а тут – люди, трупы, война. Но мы притащили сюда, по сути, науку. Не только мы, конечно, есть и другие люди, которые за археологию, за серьезное документальное оформление. – То есть база у тебя все равно историческая? – Да. – Я сейчас, наблюдая за вашей работой, думаю, что это какое-то очень правильное отношение к смерти и к плоти: нет страха перед мертвыми, потому что важно поднять солдата и предать его земле по-человечески, по-христиански. Мне правильно кажется, что поисковая работа снимает все суеверные страхи? – Да. Мы о таком не думаем. Потому что люди, которые отдали жизнь за нас, не должны валяться в болоте или в яме, в которую финны их скопом стащили. Ну, вот чего он здесь лежит? А мы его похороним на воинском мемориале, отпоем: салют, воинские почести – все как положено. И это не тот пафосный патриотизм, который сейчас, к сожалению, многие пытаются нам навязать. Это прикладной патриотизм: ты не словами, а собственными руками и горбом своим дедам делаешь правильно. Потому что они не упокоены. И вот эти люди, которые говорят: «Давайте признаем всех пропавших без вести погибшими…» – А что, разве есть такие? – Очень много, в том числе среди военных. Говорят: «Все, хватит ползать по лесу, все погибли». – А чем вы им мешаете? – Видимо, тем, что не сидится нам на месте. К сожалению, почти всегда то, что насаждается сверху под видом патриотизма – симулякр, пустышка. Людям, которые сидят в штабах, нужна показуха.

Панихида по К.Т. Светлакову ----- – Скажи, а вы находите крестики у солдат? – Да, это нередкая находка. Вот там, где мы вчера ходили, где Светлакова нашли, на дороге лежал боец. У него был старинный крестик. Я обычно стараюсь его в бедро положить, чтобы при перекладке его никто никуда не дел, чтобы он с ним остался. А этот что-то у меня остался. Надо привезти его сюда. Еще есть отец Вячеслав Харинов в Питере, он просил поисковиков передавать в храм крестики, ладанки. Да что крестики – складни люди находят, тройные! Я поднимал бойца в Вороново – он с металлической здоровенной иконой лежал, на ней святитель Никола с храмом. Люди верили. – Александр, расскажи о важной для тебя находке. – В прошлом году здесь, в Оште, я нашел два смертных медальона: один на глаз, один на чужом раскопе. Я их себе не считаю – свезло. А вот сам я в 2002 году нашел в Гайтолово грузина. Там медальон был в очень плохом состоянии: видно, что Грузинская ССР, остальное совсем смутно. И мы смогли его установить только в 2008-м. Оказался – Адикашвили Алексей Рожденович. Я в 2008-м нашел его родственников. И у меня сейчас есть цель: когда откроются границы, поехать в Грузию и отдать им медальон. Потому что там все время то война, то чего-то закроют – никак не складывалось. Я думаю, что мне надо этот момент завершить. Мы списываемся с родственниками, они ждут. – Семья и поиск – как они для тебя связаны? Вы с Ирой делаете одно дело столько лет… – Я не понимаю, как можно любить и не поддерживать друг друга. Все равно в итоге такие отношения заканчиваются разрывом. Как в басне «Лебедь, рак и щука»: он налево, я направо – так ничего не получится. Я не представляю свою жизнь как-то по-другому. Для меня иногда проблема уехать одному (смеется). – А дочери? – Владе больше повезло – у меня было больше сил, запала. Виту поиск пока зацепил меньше – может, и к лучшему. – Почему? – Потому что это же навсегда. Тебе кажется, что все, хватит уже, возраст, но не можешь не приехать. Возвращаешься из леса – месяц потом лечишься от всего на свете. – Что это за люди – поисковики? – Абсолютно любые люди. Главное - чтобы было желание. Желание не просто ходить по лесу, а именно найти. Без желания ты щупом потыкаешь – камни и камни. А надо же на каждый стук нагибаться. Трудолюбие, настойчивость, нацеленность на результат и практика. В заводских инструкциях к металлоискателю написано: пока вы 120 часов с ним не отработаете, не почувствуете. А потом можете начать переключать режимы. Поиск – это труд и желание найти бойца. Без этого ничего не выйдет. Ирина Метелкина: – Ирина, как ты пришла в поиск? Вы же с Сашей не вместе начали это дело? – Нет, не вместе. Я пришла позже. До этого была убежденным классическим археологом, с 12 лет занималась археологией, писала диплом по этому направлению. Когда Саша поехал первый раз, мы уже встречались. Тогда я решила, что это не мое. Но он меня и не пригласил в тот раз – сам не знал, чего ожидать от этой поездки. А потом я года два говорила, что не смогу, потому что слишком мало времени прошло с тех лет, чтобы я могла заниматься останками. И мне казалось, что будет, как минимум, страшно. Хотя он напоминал мне, что я же неолитические могильники копаю, и у меня нет такого страха. И у меня действительно его не было. Но, видимо, еще жива память о тех годах. Я недавно услышала такую фразу: мы поколение, которое выросло на коленях у фронтовиков. Мои дедушки были непосредственными участниками Великой Отечественной, и мне казалось, что будет тяжело. В итоге он сначала убедил меня поехать на два дня на захоронение на Синявинские высоты. Экспедиция уже заканчивалась, когда я приехала. И сразу стала свидетелем одной ситуации. Вижу человека, он ходит по лагерю, какой-то невменяемый. Вроде не пьяный, но у него какой-то совершенно сумасшедший взгляд. И выяснилось, что в этой экспедиции нашли его деда. То есть не он сам, не его отряд – была большая экспедиция, несколько отрядов, и в одном из них нашли его деда. Это было потрясение, я до сих пор помню взгляд этого человека. Не узнаю его на улице, но этот образ у меня перед глазами. И это стало толчком – я поехала в Гайтолово в экспедицию. Она была сложная с точки зрения погодных условий, почти каждый день – затяжной дождь. Но именно в этот раз меня окончательно зацепило. – У тебя не было страха, когда ты поехала? – Нет, я боялась, сидя в квартире. А когда приехала, страха уже не было. Сначала был азарт – найти! А потом пришли совершенно другие чувства: в земле лежат непохороненные бойцы – так не должно быть! И действительно, это ассоциация с живыми людьми, со своими дедушками, в первую очередь. Если бы они так? В 2014 году в Вороново приехал ветеран, который там воевал. Приезжал два года подряд, ему было уже за 90. Естественно, он не ходил с нами в лес. Первый раз, когда мы с ним познакомились, он вместе с внуком приехал искать место, где его ранило. Служил в артиллерии. Они искали окоп по дневникам – он их вел прямо здесь, в лесу. Мы с ним познакомились, в лагере напоили чаем. На следующий год он приехал уже намеренно к нам, внук говорил, что он уже не выходил из квартиры. Но в майские праздники позвонил: «Давай, поехали к поисковикам». До лагеря доехали, у костра посидели. И в тот же день, когда он приехал, мы нашли солдата одного с ним года рождения (1922 год). Нашли медальон. Как раз гремели события на Майдане. А тот погибший солдат был украинцем. К нам тогда приехали курсанты речного училища. Мы им говорим: «Понимаете, ребята: вот солдат и вот солдат, и они вместе. Русский и украинец». А поблизости от них таджик был найден и грузин. И вот оно, то самое – еще одна история в копилочку души о том, зачем все это. Какой же тут страх? – А когда ты сама нашла первый медальон? – И солдата, и медальон вместе я долго не находила – до 2016 года. То есть было по отдельности. А тут в 2016-м – Гришин Григорий Михайлович. Долго я искала его родственников и нашла в итоге только дальних, в Татарстане. Он призвался в Ярославле, у него были дочери и жена. А родом он из Татарстана. Дочери, видимо, поменяли фамилию. А ЗАГСы с нами не работают. В Воронове, на месте гибели, ему звезду поставили.

Вита и Влада Метелкины ----- – Расскажи про дочек. Со скольки лет они в поиске? – Девчонки – они с 4 лет с нами. – Многие считают, что детям нечего делать в таких местах. Вот плоть: она могла уже стать землей, могла еще не стать… – Бабушки поначалу волновались, потом смирились. Сначала спрашивали: «Зачем вы ездите в такие условия?» Потом, когда начали брать Владу, говорили: «Ну ладно, вы неисправимы, ребенка хотя бы мне оставьте». Теперь Влада уже сама настоящий поисковик, многое знает и умеет, десятерых бойцов нашла. – Скажи, а кто не приживается? Кто в поиске остается, а кто уходит? – Ты знаешь, сложно сказать. Иногда бывает, думаешь: нет, этот уедет – а он остается и настойчиво ездит. А бывает мужчина, который и в походы ходит, а на второй день уезжает. Совершенно точно не приживаются люди, которые не готовы поступиться чем-то своим ради коллектива. Тут коллективная работа. Все равно надо сначала общее делать, а потом уже свое. А если человек предпочитает свое коллективному, то он не впишется, ему некомфортно будет. И конечно же, важно внутреннее желание, убеждение. – А что можешь сказать о детях, школьниках, которые ездят с вами? – Школьники, который сейчас приехали, во второй раз здесь. Случайным образом, можно сказать, попали. В марте мы их только набрали, провели экспресс-курс и даже не ожидали, что кто-то приедет снова. Но половина осталась, сейчас они здесь. Тут, мне кажется, важно говорить не о том, какое поколение, а важно показать отношение взрослых и к ним, и к этому делу. Если родители считают, что это ерунда, то педагоги могут сколько угодно расписывать, как это важно. Дети приходят домой, им говорят, что это ерунда – и слова родителей оказываются важнее. Хотя бывает и по-другому. Тут важен ведущий взрослый и то, как он покажет, каким должно быть отношение к войне. Скорее всего, тут не в поколении проблема, а в том, чтобы нашелся такой взрослый, который мог бы показать и научить. Мы же не рождаемся патриотами, а становимся. Это чувство и состояние, которое человек в человеке воспитывает своим примером. Вот наши ребята сейчас пошли с Олегом, они видят, как он копает – это лучшее. – Школьники ездят сами по себе? Или есть какая-то программа? – Сейчас у нас реализуется программа «Поисковики – школам». Вологда – один из пяти регионов, вошедших в пилотный проект, и в эту экспедицию мы еще дополнительно привлекаем вытегорских школьников. – А матчасть учить нужно? Без этого никак? – Да, они это делают обязательно. Без матчасти мы даже взрослых стараемся не возить. Во-первых, они должны понимать, куда их везут и с чем они могут столкнуться. Больше половины не доходит до окончания курса. Кого что вышибает из седла: кто-то понимает, что ему это неинтересно, кто-то понимает, что не готов поступиться благами цивилизации, чтобы уехать в холод и сырость. Кому-то из школьников родители в последний момент запрещают. Одна очень хорошая девочка весной ездила в Вороново, хотела и сюда, но мама категорически запретила. И получается, что в этих конкретных ситуациях сами родители не позволяют своим детям стать патриотами, хотя для этого есть все условия. Для того, чтобы мы перестали быть пропащими, нужно изменить, в первую очередь, свое отношение к истории. – Как поменялось твое отношение к истории Великой Отечественной, когда ты побывала в поиске, все это увидела и почувствовала? – В школе я интересовалась и историей войны, и книг много читала. Здесь история другая. Нам никто не говорил, да и сейчас мало кто говорит, что она была и такая – не совсем красивая, не совсем публичная. Но она стала ближе, понятнее и роднее. Сейчас у меня еще больше уважения к тем солдатам, которые отдали свои жизни за родину, потому что появилось понимание, насколько им было трудно. Я до сих пор примеряю на себя какие-то вещи: вот лес, а вот болото. Как бы я в этой ситуации поступила? Как надо было любить Родину, семью, понимать, зачем ты идешь на эту смерть! Вот мы, например, видим по архивным документам, что бой был в конце марта – начале апреля. В Ленинградской области это уже период таяния снегов. Мы поднимаем солдата в валенках и шинели. И до тебя доходит, что он по сырому болоту шел в валенках. Представляешь себе эти намокшие валенки и высоту с пулеметной точкой… а деревьев не было, финны их вырубали! Намокшие валенки и шинель весят больше раза в четыре… Возвращаясь к школьникам: когда они приехали в первый раз, то были восьмиклассниками, а сейчас уже на втором курсе института. С ними была учительница. До сих пор вспоминаю эту учительницу, которая наперекор директору, наперекор всем весной повезла школьников в экспедицию. Сказала директору: «Вы знаете, там они научатся гораздо большему, чем здесь, на уроке». И эти мальчишки – разные, они не отличники вовсе – к концу экспедиции сказали: «Вы знаете, а мы поняли, как было страшно на войне. Мы же сейчас сидим в дождь – развели костер, надели непромокаемый костюм. А они ведь этого не могли сделать». То есть они уже за неделю стали думать по-другому, несмотря на то, что не изучали углубленно историю войны. Просто приехали и увидели, осознали по-другому. Здесь есть моменты, мелочи, которые переворачивают картинку – о них ни из фильмов, ни из книг, ни из учебников не узнаешь. – Расскажи о важной для тебя находке. – Это медаль. У Саши была мечта – в экспедиции найти медаль. Но они редко встречаются. Мы копали лесную дорогу, там был такой разбитый солдат. А ребята из Питера ездили по этой дороге на вездеходе, и им приходилось раскоп наш объезжать. Они говорят: «Заканчивайте раскоп, ездить неудобно». И уезжают. Влада берет щуп, попадает в косточку прямо на том месте, где они стояли. Начинаем копать. Очень горелый солдат, кости кальцинированные. Сидим работаем, копаем, уже конец экспедиции. Смотрим – медянки, безногие ящерицы, свернувшиеся клубочком. Неприятно, но что делать, работаем дальше. Приходилось прямо горстями землю собирать в мешок, потому что мы понимаем: иначе нам кости не выбрать. И я вдруг вижу, что из-под ножа вылетает закрутка, а потом и сама медаль – «За отвагу». Я кричу: «Ребята, медаль!». Такая радость была у всех… Это грустная история, на самом деле, потому что мы не смогли отыскать его родственников, а бойца по номеру медали нашли. Но не оставляем надежды, продолжаем искать. Дело в том, что он из Красноярского края призывался и работал там на прииске. Скорее всего, приехал наемным рабочим откуда-то, документов не сохранилось. Дома жена оставалась, но у них не было детей. Но мы надеемся. Вообще поиск – это надежда. ----- «Вологодское объединение поисковиков» постоянно ищет родственников бойцов, которых подняли и опознали. Посмотрите на эти имена, перешлите этот список знакомым, опубликуйте в социальных сетях – быть может, кто-то из перечисленных здесь найдет свою семью. Минин Иван Евгеньевич. Сержант 382-й стрелковой дивизии. Родился в 1901 году в Северо-Енисейском районе Краснодарского края, оттуда же и был призван в ряды РККА. Убит 28 марта 1943 года в Кировском районе Ленинградской области. Стрелков Федор Васильевич. Младший лейтенант, стрелок-бомбардир. Год рождения – 1921-й. Погиб 28 июля 1943 года в окрестностях деревни Торопово Бабаевского района Вологодской области. Теплов Николай Николаевич. Красноармеец, стрелок-радист. Погиб 28 июля 1943 года в окрестностях деревни Торопово Бабаевского района Вологодской области. Кудабай Прманкулов. Красноармеец. Погиб в Кировском районе Ленинградской области. Кононов Семен Иванович. Родился в 1922 году. Место рождения: Челябинская область, город Медногорск, село Никитино. Место призыва: Ленинградский РВК. Лейтенант, 70-я танковая бригада. Погиб 15 января 1944 года в Кировском районе Ленинградской области. ----- Беседовала Мария Минаева. Источник https://pravoslavie.ru/142350.html #интервью