Время от времени в Плотаве появлялись новые люди. То цыганский табор прикатит и разбросит шатры в березовой роще за нашим огородом, то шоферской народ прикатит на уборку целинного урожая из далеких краев-областей, а то и бородатый народ - геологи удивит и засмущает всех плотавских девчат.

И ко всем пришлым людям у отца моего всегда было дело.
-Табачку-самосаду твоего ядреного, Матрен, достану с подловки, пойду Михона угощу.
- Какого-такого ишо Михона? Скоко тебе говорила, на што ты табак этот навяливашь-насушивашь стоко? Сам ить не курит, а уж раздавать, задарма – то, мастер.

Отец поднимался по лестнице из кладовки на чердак, где аромат сухих прошлогодних июльских трав смешивался с привядшим запахом только что заготовленных березовых веников. Со стропил свешивались связки крупных листьев самосада.

Михоном оказался цыган из яркого шатра за нашим огородом.
Не только табачком запасся отец. Прихватил подсолнухов ребятне, да варенья «смородишного» - хозяйке шатра.
Жадный до впечатлений отец был доверчивым и щедрым человеком.

- Зыбку-то куды дел?- допрашивала на другой день мать отца, обнаружив пропажу.
-Ребятёшек много у них, мал-мала меньше - оправдывался отец.

Колыбель эту мне тоже было жалко. Смастерил он ее, когда я родилась, нежданка - подскрёбышек. Заузорил ее рябиновыми гроздьями так, что любо-дорого посмотреть.
- Видала я,- говорила матери сестра ее, Арина - как заглядал-то Николай твой в зыбку. К Тане, уж шибко присматривался.
Ревновал отец мать-красавицу. Ревновал всю жизнь, вот и боялся: его ли дочь - в 47 лет- то!- родилась у него. А мы с Марусей, как по заказу, - папины дочки получились. Один в один.

О чём отец вел долгие вечерние беседы под шатром летних звезд с цыганом? Конечно же, о местах ближних и дальних, где довелось кочевать Михону с семьей. И о голубях, что в повозке всюду следовали за ним.

Или самосад уж сильно хорош, или слушатель очень уж заинтересованный, но засиживались у пылающего костра русский голубоглазый Николай и черноглазый цыган Михон до глубокой ночи, когда звезде уже некуда на небо втиснуться.

Но вот однажды, уже в сентябре, мы с Марусей пришли из школы, и услышали:
- Мало тебя Матрена чихвостит,- ругалась тетка Арина на отца нашего – Нашел с кем дружбу водить! Иди таперь, догони, цыган этих! Скоко добра уперли!

И оборачивалась к мужу своему, Андрею:
- Родимчик тебя возьми! Ить хватило ума самому помочь цыганам Матренино добро унести. Подмогнул он!
- Ну, как не помочь было? Баба молодая, ажныть перегнулась вся, скоко тяжести на себя навалила. В проулке, с Жопановки на Лаптевку, встренулись. Ну, я и подмогнул до повозки донести перину, да подушки.
- А глаза твои игде были? На Матренины подушки таки наволочки понадёваны, что ни с какими не спуташь. Старшие-то, Зойка, да Любка так навышивали гладью, любо-дорого посмотреть.

Несдобровать было бы отцу, кабы не Михон. Тетка Арина над разорённой кроватью ещё бы долго причёты разводила, да отец нес уже с повозки перину, а дядька Андрей - подушки, подбрасывая их поочередно в воздух.

Оказалось, что Михон увидал подушки у цыганки на повозке, вспомнил, что у друга Николая в доме такие видел, перегрузил к себе в кибитку и, стегнув кобылу, развернул повозку на нашу улицу.

Тётка Арина велела ничего матери не рассказывать. Взбила перину, украсила кровать выбитыми подзорами, застелила тонким кружевным покрывалом, а подушки накрыла тюлевыми накидками с кружавчиками.

Полюбовалась и обняла меня:
-Учись, Таня, у матери. Стоко ребятишек вырастила, а таку красоту крючком вывязать время находила. И погрозила отцу и дядьке Андрею кулаком.

Мать пришла вечером.
Дарье, матери моей подружки Таньки, помогала грузди солить в погребе. Принесла гостинец – мед.

Стряпала лепешки к ужину и рассказывала нам с Марусей, как Давыд, Дарьин муж, полну телегу груздей привез, один к одному.
Привез, залил на ночь колодезной водой в огромной ванне. Тетка Дарья взмолилась: зови Матрёну, она шибко ловко с груздями управляется. Перемыли в нескольких водах до белоснежности и хрустскости. Глаз не отвести! Солить надо, чтобы не потемнели!

Только хотел было Давыд к соседу улизнуть, к деду Канину, на скамеечкупосидеть, да о жизни побеседовать, так тетка Дарья не позволила:
-Творило чижолое в ямке-то подыми!

Так до вечера и провозился: то опускал им с Матреной в холодный погреб прошпаренную кадушку, то каменную соль в ведре, то воду студеную из колодца, то семена укропа в сите, а потом, ведрами же, грузди. Мать рассказывала и всё поглядывала на нас, притихших:
-Натворили – то чё?

- Мамка - мам, а чо вы в тепле –то не солили, почему в ямке? - попробовала уйти от ответа Маруся.
- Чижало полну бочку груздей-то опускать в погреб. Рази ж под силу Давыду?-ответила мать и перехватила мой взгляд на кровать.
- Таньк, ты что-ли подушки накрыла тюлем? Я утром не стала накидки на подушки набрасывать, подсинить тюль хотела.

Как мы ни хотели отца выгородить, но требовательного взгляда матери мы выдержать никогда не могли.
Все и выложили. Как есть.
А потом жалели отца. За любовь его к странствиям и новым людям.