Царица персидско таджикской поэзии – газель.

Это стихотворение,
преимущественно лирическое, состоящее из двустиший – бейтов, которые связаны между собой рифмой. Рифма обязательна в каждом втором стихе и проходит через все произведение. Иногда вслед за рифмой идет редиф – слово, выполняющее роль припева.
Как правило, в заключительный бейт газели автор включал свое имя.
Этот бейт содержал мораль стихотворения. Например, у Хафиза:
Будь же радостен и помни, мой Хафиз:
Прежде сгинешь ты, прославишься потом.
Очень популярна была касыда – аналог европейской оды. По форме она
практически не отличалась от газели. Только газель была по содержанию
лирической, а касыда воспевала или высмеивала кого нибудь.
Касыда могла превысить норму в 12 бейтов, почти обязательную для газели.
(Точнее, газель, как предполагают, – это только обособившееся вступление к
касыде.)
В древней персидско таджикской классике существовал и жанр поэмы –
маснави. Признанным корифеем маснави был Руми.
Благодаря Хайяму во всем мире стала известна форма рубай. Это
стихотворение, обычно афористичное, в котором рифмуются первая, вторая и
четвертая строка, иногда рифмуются все четыре строки.
Я вчера наблюдал, как вращается круг,
Как спокойно, не помня чинов и заслуг,
Лепит чаши гончар из голов и из рук,
Из великих царей и последних пьянчуг.
Классическая поэзия на персидско таджикском языке – огромное явление в
мировой культуре. Как и все великое, она сопряжена со множеством легенд и
вымыслов. Но природа их различна.
Одни легенды создал народ, стремившийся сделать биографию своих любимых
писателей совершенной. Существует предание о том, что Фирдоуси написал
«Шахнаме», рассчитывая заработать деньги для строительства дамбы, которая
спасла бы его соотечественников от губительных наводнений. До нас дошли
рассказы о той смелости, с которой будто бы говорил с Тимуром Хафиз.
У этого поэта есть знаменитое стихотворение, начинающееся так:
Дам тюрчанке из Шираза Самарканд, а если надо, отдам - Бухару!
В ответ индийской жажду родинки и взгляда.
Говорят, что беспощадный правитель, услышав эти стихи, спросил:
«Как ты смел отдать за какую то девчонку два моих любимых города? Чтобы
украсить их, я убил сотни тысяч людей!» Поэт ответил: «Взгляни, если не был
бы я так расточителен, разве был бы я тогда так беден?»
Тимур (Темирлан) наградил его за находчивость.
Но все это – вымыслы, чаще всего продиктованные любовью к поззии и поэтам.
Однако есть выдумки и другого рода. Созданы они в основном
западноевропейским, колониалистским востоковедением. И к гордости нашей,
одним из первых выступил против них А.С. Пушкин. По словам одного из
исследователей пушкинского творчества, «Пушкин отталкивался от „небылиц“
о Востоке, созданных „английской музой“, – в сторону реализма. Он стремился
к точному, почти научному изображению индивидуальных особенностей
каждого восточного региона».
Может быть, самая дезориентирующая из «небылиц» – попытка представить
классическую персидско таджикскую поэзию исключительно и полностью как
воспевание «соловья и розы». Действительно, и того и другого в стихах
персидско таджикских классиков достаточно. Кстати, именно эту
«розосоловьиную» экзотику в основном и заимствовали европейские эпигоны,
которых стало больше чем достаточно, после того как Э. Фитцджеральд в
середине XIX века перевел на английский язык «Рубайят» Хайяма.
Омар-Хайям
Но разве можно принять всерьез подобную интерпретацию? Знания, которыми
располагают современные востоковеды, исключают такой подход. Надо увидеть
истинный смысл, который вкладывали в свои стихи классики персидско
таджикской поэзии. Правда, разглядеть его не всегда легко. И прежде всего
потому, что эта поэзия теснейшим образом связана с суфизмом – мистическим
учением, возникшим в результате синтеза ортодоксального ислама с другими
религиями.
Суфизм очень неоднороден. За ним, как, скажем, за масонством в Европе,
скрывались и дремучие реакционеры, и люди прогресса. Именно эти
последние и были в числе тех, кто в мусульманских странах представлял
Возрождение, которое, как считают многие советские ученые, «отнюдь не
принадлежит к одной истории итальянского народа, т.е. это не „частный
случай“ исторической жизни человечества; это – один из этапов истории
древних народов…».
Проблема «восточного ренессанса» широко дебатируется в современной
исследовательской литературе. М. Иовчук и Ш. Мамедов считают, что
«основным идейным содержанием восточного ренессанса, так же как и
западноевропейского, повидимому, следует считать гуманистическое
движение в культуре и общественной мысли, в том числе и философии, борьбу
за раскрепощение личности от оков авторитарного религиозного
мировоззрения».
Суфийское учение требовало скрытности. Стихи поэтов суфиев были как бы
зашифрованными философскими трактатами.
Существуют даже словари, толкующие суфийские поэтические термины. Одна
из попыток создать подобный словарь для обозначения суфийских
иносказаний была сделана Е.Э. Бертельсом.
Таинственность суфийской символики исторически оправдана. Нарушение
запретов шариата, проповедовавшего аскетизм, считалось меньшим грехом,
чем суфийская ересь. Но было бы неправильным считать, что вся персидско
таджикская литература насквозь зашифрована.
А.Е. Крымский считал, что «в X веке литературный обычай еще вполне
допускал неподдельную эротику, неподдельную гедонику, но потом
постепенно установился в литературе довольно лицемерный обычай – писать о
немистической человеческой лирической жизни так, чтобы стихи не
шокировали святых людей. Писать – так, чтобы люди набожные могли
понимать даже самую грешную гедонику и чувственность как аллегорию, как
высокую набожность, выраженную в мистической форме.
Состоялась и обратная сделка: святые люди, или поэты безусловно
мистические, желая, чтобы их произведения нравились светски настроенным
меценатам, старались писать реально и не строили очень насильственных
аллегорий.
Следствием такого обычая явилось то, что мы теперь часто не можем
определить, как надо понимать того или иного поэта, – тем более, что сами
суфии всех зачисляют в свои ряды»
Есть еще одна легенда, созданная европоцентристской ориенталистикой. Это –
утверждение, будто персидскотаджикская поэзия по преимуществу
панегирична. В связи с этим отметим, что наряду с поэтами‐царедворцами на
Востоке были люди, резко осуждавшие «придворность».
Приведенные в предлагаемом сборнике стихи Насира Хосрова или Хакани
говорят об этом лучше, чем любая статья.
Нельзя не принимать во внимание одного очень важного обстоятельства. Шахи
и султаны содержали корпус придворных поэтов и даже воевали между собой
за возможность иметь при своем дворе лучших и талантливейших не просто
потому, что любили истинную поэзию. Они знали, что стих популярного поэта
тут же выйдет за пределы дворца, станет достоянием базара – средоточия
идеологической жизни того времени. Но мог ли действительно творческий
человек ограничиться ролью проводника царских идей? Не мог, и это очевидно.
Настоящие поэты, люди думающие и не чуждые политике, использовали свое
положение для того, чтобы, излагая порой волю повелителей, донести до
парода собственные прогрессивные идеи, часто в аллегорической форме.
Прекрасный пример – «Шахнаме» Фирдоуси.
В поэме проводилась политическая линия бухарских правителей из династии
Саманидов, которые прямо или косвенно были заказчиками Фирдоуси. Когда
роль повелителя Хорасана и части Средней Азии перешла к султану Махмуду
из города Газни, поэт сделал попытку придать своему произведению новую
политическую ориентацию. В те времена это было привычно и неизбежно.
Махмуд отверг или недооценил «Шахнаме». Но вряд ли только потому, что
изменения конкретной политической обстановки были учтены в новой
редакции недостаточно полно. Для султана была неприемлемой вся внутренняя
логика поэмы. Да, в «Шахнаме» воспеваются деяния иранских царей –
мифических и исторических, но нельзя не согласиться с А.А. Стариковым,
отмечавшим, что за описанием царских династий в «Шахнаме» скрыта
«народная тенденция, противопоставленная абсолютизму владык Ирана»[pr10].
Недаром главный персонаж поэмы – не царь, а эпический герой Рустам. У нас
во «Владимирском цикле» былин тоже главный – не князь Владимир, а
народный богатырь Илья Муромец.
Обращаясь к прошлому своего народа, Фирдоуси выражает мысли
общенациональной важности, призывая к единству перед лицом завоевателей.
Невольно напрашивается параллель со «Словом о полку Игореве».
Конечно, стихи больших мастеров писались и записывались. Но в основном они
передавались устно. Поэтому была так велика роль мушаиры – публичного
состязания поэтов. На нем можно было читать свои стихи. А можно и
цитировать знаменитого предшественника – только в пределах темы. После
таких состязаний полюбившиеся стихи распространялись в устной передаче,
популярность поэтов возрастала.
Саади, например, и прежде и сейчас цитирует любой, знающий персидский
или таджикский язык, порой даже не догадываясь, кому принадлежат эти
строчки. Отдельные стихи Сзади прочно вошли в язык в виде поговорок и
афоризмов – так в русском языке живут стихи Грибоедова.
Крупный поэт – это всегда личность, и один из ярчайших – Саади.
Он сменил множество профессий, много странствовал, был рабом в Палестине
у крестоносцев и почетным гостем в другом конце Центральной Азии – в
Кашгаре.
Опыт сделал Саади знатоком жизни. Крупный русский востоковед, один из
основателей АН СССР, С.Ф. Ольденбург писал: «Саади был большой сердцевед,
и всегда его глубоко интересовали люди и их поступки и побуждения, и
потому, вероятно, ему хотелось сравнивать людей разных стран и народов.
Вывод, который он сделал из этих сравнений, если судить по его сочинениям,
тот, что люди всех народов и стран, мало чем друг от друга отличаются:
одинаково, как ему казалось, и любят, и ненавидят».
В этом отношении Саади стал естественным преемником традиций
выдающегося центральноазиатского ученого‐энциклопедиста Бируни, который
проводил в жизнь принципы национальной и религиозной терпимости.
Саади видел много несправедливости, нищету тружеников и богатство
угнетателей. Свои наблюдения поэт выразил в «Гулистане» и других
произведениях.
Какие тайны знает небосвод
И звезд, на нем горящих, хоровод!
Один – слуга; другой – владетель трона,
Суд нужен этому; тому – корона.
Один – в веселье, в горести другой.
Вот этот счастлив, тот – согбен судьбой.
Вот этот в хижине, а тот – в палатах,
Тот в рубище, другой – в шелках богатых.
Тот жалкий нищий, этот – богатей.
Тот бедствует, другой – гнетет людей.
Один – величья мира властелин,
Другой – ничтожный раб в цепях судьбин.
Тот опьянен довольством, негой, властью,
Другой привык к невзгодам и несчастью.
У одного безмерно достоянье,
Другой семье не сыщет пропитанье.
Большим почетом у современников пользовался Абдурахман Джами.
Ученый, суфийский шейх, аскет, наставник государственных деятелей и поэтов,
он и сегодня вызывает все больший интерес у любителей поэзии.
Для Джами характерна огромная искренность и чувство ответственности перед
читателем. Он так формулировал свое поэтическое кредо:
Не хочу я пустословьем обеднять родной язык,
Потакать лжецам и трусам в сочиненьях не привык.
Персидско‐таджикская поэзия принадлежит всем народам Центральной Азии.
Среди классиков этой поэзии мы найдем и таджиков Рудаки и Руми, и
азербайджанцев Низами и Хакани, и индийца Дехлеви.
Культура любого большого региона – всегда синтез. Этот синтез не обедняет
никого. Он обогащает всех.
М.А. Дробышев
Основоположником таджикского литературоведения, является Садриддин Айни.
Многогранно творчество Садриддина Айни. Многие стороны этого творчества уже подвергались исследованию и освещены в различных работах о С. Айни как о поэте, прозаике, историке.
Однако разнообразная деятельность С. Айни как литературоведа, как исследователя истории таджикской литературы до сих пор, как ни странно, почти не обобщалась в специальных работах и статьях. А ведь именно в этой области заслуги С. Айни особенно велики.
Даже само понятие, сам термин "таджикская литература" впервые в научный обиход ввел не кто иной, как С. Айни. Это может показаться странным, особенно имея в виду многовековые культурные богатства таджикского народа, но между тем это факт: ни в буржуазном востоковедении, ни в академических кругах советского востоковедения первого послереволюционного десятилетия такого термина не было. Писали о литературе персидской, литературе Ирана, литературе мусульманских народов, народов Средней Азии и т. п., но понятия "таджикская литература" не существовало. До появления работ С. Айни писали и о таджиках, но почти исключительно в этнографическом аспекте, а выдающаяся историческая роль таджикского народа и его предков в создании классической литературы игнорировалась.
С. Айни научно доказал право таджикского народа на свое литературное наследство. Зарождение таджикской литературы он относит к IX веку. Изучению тысячелетнего пути развития таджикской литературы посвящены многие труды Айни, создавшего школу, ставшего основоположником таджикского литературоведения.
Чтобы яснее представить себе значение деятельности Айни-литературоведа, особенно в первые годы существования Таджикской автономной советской социалистической республики, следует обратиться к обстановке 20-х годов нашего столетия. Пантюркисты, пробравшиеся в те годы в некоторые звенья государственного аппарата, отрицали само существование таджикского народа.