Примета такая есть: что-то скворешня скажет?  Сняли скворешник старый, а в нем подарки!  Даже и Горкин не ожидал: гривенник серебряный и кольцо!  Я даже не поверил. Говорю Горкину: - Это ты мне купил для Пасхи? Он даже рассердился, плюнул. - Вот те Христос, - даже закрестился, а он никогда не божится,  - что я, шутки с тобой шучу!  Ему, дурачку, счастье Господь послал, а он еще ломается!..  Скворцы сколько, может, годов, на счастье тебе старались, а ты... Он позвал плотников, сбежался весь двор, и все дивились:  самый-то настоящий гривенничек и медное колечко с голубым камушком.  Стали просить у Горкина, Трифоныч давал рублик,  чтобы отдал для счастья, и я поверил.  Все говорили, что это от Бога счастье. А Трифоныч мне сказал: - Богатый будешь и скоро женишься.  При дедушке твоем тоже раз нашли в скворешне,  только крестик серебряный... через год и помер!  Помнишь, Михал Панкратыч? - Как не помнить. Мартын-покойник при мне скворешню снимал,  а Иван Иваныч, дедушка-то, и подходит... кричит еще издаля: "чего на мое счастье?" Мартын-плотник выгреб помет,  в горсть зажал и дает ему - "все - говорит твое тут счастье!".  Будто в шутку. А тот рассерчал, бросил, глядь - крестик серебряный!  Так и затуманился весь, задумался... К самому Покрову и помер.  А Мартын ровно через год, на третий день Пасхи помер.  Стало быть, им обоим вышло. Вытесали мы им по крестику. Мы сидим на бревнах и слушаем, как трещат и скворчат скворцы,  тукают будто в домике. Горкин нынче совсем веселый.  Река уж давно прошла, плоты и барки пришли с верховьев,  нет такой снетки к Празднику, как всегда,  плошки и шкалики для церкви давно залиты и установлены,  народ не гоняют зря, во дворе чисто прибрано,  сады зазеленели, погода теплая. - Пойдем, дружок, по хозяйству чего посмотрим, распорядиться надо.  Приходи завтра на воле разговляться.  Пять годов так не разговлялись.  Как Мартыну нашему помереть, в тот год Пасха такая же была, на травке... Помни, я тебе его пасошницу откажу, как помру... а ты береги ее.  Такой никто не сделает. И я не сделаю. - А ты ведь самый знаменитый плотник-филёнщик, и папаша говорит... - Нет, куда!  Наш Мартын самому государю был известен...  песенки пел топориком, царство небесное.  И пасошницу ту сам тоже топориком вырезал,  и сады райские, и винограды, и Христа на древе...  Погоди, я те расскажу, как он помирал...  Ах, "Мартын-Мартын, покажи аршин!" - так все и называли.  А потому. После расскажу, как он государю Александру Миколаичу  чудеса свои показал. А теперь пойдем распоряжаться. Мы проходим в угол двора, где живет булочник Воронин,  которого называют и Боталов. В сарае, на погребице,  мнут в глубокой кадушке творог.  Мнет сам Воронин красными руками, толстый, в расстегнутой розовой рубахе. Медный крестик с его груди выпал из-за рубахи и даже замазан творогом.  И лоб у Воронина в твороге, и грудь. - Для наших мнешь-то? - спрашивает Горкин.  - Мни, мни... старайся. Да изюмцу-то не скупись - подкидывай.  На полтораста душ, сколько тебе навару выйдет!  Да сотню куличиков считай. У нас не как у Жирнова там,  не калачами разгавливаемся, а ешь по закону, как указано.  Дедушка его покойный как указал, так и папашенька не нарушает. - Так и надо... - кряхтя, говорит Воронин и чешет грудь.  Грудь у него вся в капельках.  - И для нашей торговли оборот, и всем приятно.  Видишь, сколько изюмцу сыплю, как мух на тесте! Горкин потягивает носом, и я потягиваю. Пахнет настоящей пасхой! - А чего на розговины-то еще даете? - спрашивает Воронин.  - Я своим ребятам рубца купил. - Что там рубца! Это на закуску к водочке.  Грудинки взял у Богачева три пудика, да студню заготовили от осьми быков,  во как мы! Да лапша будет, да пшенник с молоком.  Наше дело тяжелое, нельзя.  Землекопам особая добавка, ситного по фунту на заедку.  Кажному по пятку яичек, да ветчинки передней,  да колбасники придут с прижарками, за хозяйский счет...  все по четверке съедят колбаски жареной.  Нельзя. Праздник. Чего поешь - в то и сроботаешь.  К нам и народ потому ходко идет, в отбор. - Ты уж такой заботливый за народ-то, Михал Панкратыч...  без тебя плохо будет.  Слыхал, в деревню собираешься на покой? - спрашивает Воронин. - Давно сбираюсь, да... сорок вот седьмой год живу. Ну, пойдем. Горкин сегодня причащался и потому нарядный.  На нем синий казакинчик и сияющие козловые сапожки.  На бурой, в мелких морщинках, шее розовый платочек-шарфик.  Маленькое лицо, сухое, как у угодничков, с реденькой и седой бородкой, светится, как иконка. "Кто он будет?" - думаю о нем: "свято-мученик  или преподобный, когда помрет?"  Мне кажется, что он непременно будет преподобный,  как Сергий Преподобный: очень они похожи. - Ты будешь преподобный, когда помрешь? - спрашиваю я Горкина. - Да ты сдурел! - вскрикивает он в крестится, и в лице у него испуг.  Меня, может, и к раю-то не подпустят...  О, Господи... ах ты, глупый, глупый, чего сказал. У меня грехов... - А тебя святым человеком называют! И даже Василь-Василич называет. - Когда пьяный он... Не надо так говорить.  Большая лужа все еще в полдвора.  По случаю Праздника настланы по ней доски на бревнышках  и сделаны перильца, как сходы у купален.  Идем по доскам и смотримся.  Вся голубая лужа, и солнце в ней, и мы с Горкиным,  маленькие как куколки, и белые штабели досок,  и зеленеющие березы сада, и круглые снеговые облачка. - Ах, негодники! - вскрикивает вдруг Горкин, тыча на лужу пальцем.  Нет, это я дознаюсь... ах, подлецы-негодники! Разговелись загодя, подлецы! Я смотрю на лужу, смотрю на Горкина. - Да скорлупа-то! - показывает он под ноги,  и я вижу яичную красную скорлупу, как она светится под водой. На меня веет Праздником, чем-то необычайно радостным,  что видится мне в скорлупе, - светится до того красиво! Я начинаю прыгать. - Красная скорлупка, красная скорлупка плавает! - кричу я. - Вот, поганцы... часу не дотерпеть! - говорит грустно Горкин.  - Какой же ему Праздник будет, поганцу, когда... Ондрейка это, знаю разбойника. Весь себе пост изгадил...  Вот ты умник, ты дотерпел, знаю. И молочка в пост не пил, небось? - Не пил... - тихо говорю я, боясь поглядеть на Горкина,  и вот, на глаза наплывают слезы,  и через эти слезы радостно видится скорлупка. Я вспоминаю горько, что и у меня не будет настоящего Праздника.  Сказать или не сказать Горкину? - Вот умница... и млоденец, а умней Ондрейки-ду-рака,  - говорит он, поокивая. - И будет тебе Праздник в радость. Сказать, сказать!  Мне стыдно, что Горкин хвалит, я совсем не могу дышать,  и радостная скорлупка в луже словно велит сознаться.  И я сквозь слезы, тычась в коленки Горкину, говорю: - Горкин... я... я... я съел ветчинки... Он садится на корточки, смотрит в мои глаза,  смахивает слезинкн шершавым пальцем,  разглаживает мне бровки, смотрит так ласково... - Сказал, покаялся... и простит Господь.  Со слезкой покаялся... и нет на тебе греха. Он целует мне мокрый глаз. Мне легко. Радостно светится скорлупка. О, чудесный, далекий день!  Я его снова вижу, и голубую лужу, и новые доски мостика,  и солнце, разлившееся в воде, и красную скорлупку,  и желтый, шершавый палец, ласково вытирающий мне глаза.  Я снова слышу шорох еловых стружек, ход по доскам рубанков,  стуки скворцов над крышей и милый голос: - И слезки-то твои сладкие... Ну, пойдем, досмотрим.  Под широким навесом, откуда убраны сани и телеги, стоят столы.  Особенные столы - для Праздника.  На новых козлах положены новенькие доски,  струганные двойным рубанком.  Пахнет чудесно елкой - доской еловой.  Плотники, в рубахах, уже по-летнему, достругивают лавки.  Мои знакомцы: Левон Рыжий, с подбитым глазом, Антон Кудрявый,  Сергей Ломакин, Ондрейка, Васька... - В отделку. Михал Панкратыч,  - весело говорит Антон и гладит шершаво доски.  - Теперь только розговины давай. И Горкин поглаживает доски, и я за ним. Прямо - столы атласные. - Это вот хорошо придумал! - весело вскрикивает Горкин, - Ондрюшка? - А то кто ж? - кричит со стены Ондрейка, на лесенке.  - Называется траспарат: Значит - Христос Вос-кресе, как на церкве. На кирпичной стене навеса поставлены розовые буквы - планки.  И не только буквы, а крест, и лесенка, и копье. - Знаю, что ты мастер, а... кто на луже лупил яичко? а?.. Ты? - А то кто ж! - кричит со стены Ондрейка. - Сказывали, теперь можно... - Сказывали... Не дотерпел, дурачок!  Ну, какой тебе будет Праздник! Э-эх, Ондрейка-Ондрейка... - Ну, меня Господь простит. Я вон для Него поработал. - Очень ты Ему нужен! Для души поработал, так.  Господь с тобой, а только что не хорошо - то не хорошо. - Да я перекрещемшись, Михал Панкратыч! Солнце, трезвон и гомон. Весь двор наш - Праздник.  На розовых и золотисто-белых досках, на бревнах,  на лесенках амбаров, на колодце,  куда ни глянешь, - всюду пестрят рубахи, самые яркие,  новые, пасхальные: красные, розовые, желтые, кубовые,  в горошек, малиновые, голубые, белые, в поясках.  Непокрытые головы блестят от масла.  Всюду треплются волосы враскачку христосуются трижды.  Гармошек нет. Слышится только чмоканье.  Пришли рабочие разговляться и ждут хозяина.  Мы разговлялись ночью, после заутрени и обедни,  а теперь - розговины для всех. Все сядем за столы с народом, под навесом, так повелось "то древности", объяснил мне Горкин, - от дедушки. Василь-Василич Косой,  старший приказчик, одет парадно. На сапогах по солнцу.  Из-под жилетки - новая, синяя, рубаха, шерстяная.  Лицо сияет, и видно в глазу туман.  Он уже нахристосовался как следует.  Выберет плотника или землекопа, всплеснет руками,  словно лететь собрался, и облапит: - Ва-ся!.. Что же не христосуешься с Василь-Василичем?..  Старого не помню... ну? И все христосуется и чмокает. И я христосуюсь.  У меня болят губы, щеки, но все хватают, сажают на руки,  трут бородой, усами, мягкими, сладкими губами.  Пахнет горячим ситцем, крепким каким-то мылом,  квасом и деревянным маслом. И веет от всех теплом.  Старые плотники ласково гладят по головке, суют яичко.  Некуда мне девать, и я отдаю другим.  Я уже ничего не разбираю: так все пестро и громко, и звон-трезвон.  С неба падает звон, от стекол, от крыш и сеновалов, от голубей,  с скворешни, с распушившихся к Празднику берез, льется от этих лиц,  веселых и довольных, от режущих глаз рубах и поясков,  от новых сапог начищенных, от мелькающих по рукам яиц,  от встряхивающихся волос враскачку, от цепочки Василь-Василича,  от звонкого вскрика Горкина.  Он всех обходит по череду и чинно.  Скажет-вскрикнет "Христос Воскресе!" - радостно-звонко вскрикнет -  и чинно, и трижды чмокнет. Входит во двор отец. Кричит: - Христос Воскресе, братцы! С Праздником! Христосоваться там будем. Валят толпой к навесу. Отец садится под "траспарат".  Рядом Горкин и Василь-Василич.  Я с другой стороны отца, как молодой хозяин.  И все по ряду. Весело глазам: все пестро.  Куличи и пасхи в розочках, без конца.  Крашеные яички, разные, тянутся по столам, как нитки.  Возле отца огромная корзина, с красными.  Христосуются долго, долго. Потом едят. Долго едят и чинно.  Отец уходит. Уходит и Василь-Василич, уходит Горкин.  А они все едят. Обедают. Уже не видно ни куличей, ни пасочек,  ни длинных рядов яичек: все съедено.  Земли не видно, - все скорлупа цветная.  Дымят и скворчат колбасники, с черными сундучками с жаром, и все шипит. Пахнет колбаской жареной, жирным рубцом в жгутах.  Привезенный на тачках ситный, великими брусками, съеден.  Землекопы и пильщики просят еще подбавить.  Привозят тачку. Плотники вылезают грузные, но землекопы еще сидят.  Сидят и пильщики. Просят еще добавить.  Съеден молочный пшенник, в больших корчагах.  Пильщики просят каши. И - каши нет.  И последнее блюдо студня, черный великий противень, - нет его.  Пильщики говорят: будя! И розговины кончаются.  Слышится храп на стружках.  Сидят на бревнах, на штабелях. Василь-Василич шатается и молит: - Робята... упаси Бог... только не зарони!..  Горкин гонит со штабелей, от стружек: ступай на лужу!  Трубочками дымят на луже. И все - трезвон.  Лужа играет скорлупою, пестрит рубахами. Пар от рубах идет.  У высоченных качелей, к саду, начинается гомозня.  Качели праздничные, поправлены, выкрашены зеленой краской.  К вечеру тут начнется, придут с округи, будет азарт великий.  Ондрейка вызвал себе под пару паркетчика с Зацепы, кто кого?  Василь-Василич с выкаченным, напухшим глазом, вызывает: - Кто на меня выходит?.. Давай... скачаю!.. - Вася, - удерживает Горкин, - и так качаешься, поди выспись. Двор затихает, дремлется.  Я смотрю через золотистое хрустальное яичко.  Горкин мне подарил, в заутреню.  Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые,  и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня, - что принесет на счастье? -  и небо золотое, и вся земля.  И звон немолчный кажется золотым мне тоже, как все вокруг. _ #пасха