* * * Перелепи моё лицо, скульптор! В ладонях мни его, как мнут глину... Поторопись меня лепить, скульптор, а то я снова убегу, сгину. Твоя каморка так темна, милый, под лестницей, где белый свет клином... Пигмалион сейчас пройдет мимо в опочивальню и меня кликнет. Он будет ласков, а потом — бешен, а после в непробудный сон канет. Он не признается богам, бедный, что под его руками я — камень. Все говорят: Пигмалион — мастер, он мою душу вызвал из мрака! А я увидела тебя, мальчик, и позабыла вмиг, что я — мрамор. Пигмалион сиял, как грош медный, касался рук моих, колен, стана, а я дрожала: что же ты медлишь? Ведь для тебя живою я стала! В легенде холодно мне, как в склепе. Меня доверие небес давит. Пигмалион себе еще слепит! Он тоже, в общем-то не бездарен... Растрепан факел молодым ветром, горячий отблеск на твоих скулах. Чтобы лицо мое — к тебе, вечно, перелепи мое лицо, скульптор! Я умоляю, всех богов ради, — ведь счастье роздано нам так скупо, чтоб нам неузнанным уйти рядом, перелепи мое лицо, скульптор! («Ночной шёпот Галатеи, обращённый к ученику Пигмалиона»)    МАЙЯ  ИВАНОВНА  БОРИСОВА  родилась в Ленинграде 21 мая 1932 года. Окончила отделение журналистики филологического факультета Ленинградского университета. После окончания работала в газетах Абакана и Красноярска, колесила по Сибири, писала статьи и стихи, занималась переводами. После работы в Сибири вернулась в Ленинград. Была депутатом, председателем секции поэзии Ленинградского отделения Союза писателей.    Позже писала прозу: рассказы, публицистику, рецензии, пьесы, сказки. В последние годы работала редактором детского журнала «Искорка». Писала и издавала книжки для детей. 

* * * Есть ценности, которым нет цены: Пластанье ткани, вымокшей до нитки, У легких ног Самофракийский Ники И крылья, что, отсутствуя, - видны. Есть ценности, которым нет цены: Клочок бумаги с пушкинским рисунком, Учебник первый в первой школьной сумке И письма не вернувшихся с войны. Есть ценности самих себя ценней: Обычный камень с маленького пляжа, Но по ночам его целуют, плача... Что по сравненью с ним казна царей?.. Нельзя велеть другому: т а к живи! Но если занят он одной заботой - Приобретать вещественное что-то - Не стоит он ни гнева, ни любви. Пусть будут все его стада целы, Пусть будет прочным всё, что он имеет, Но пусть и в мыслях тронуть он не смеет Те ценности - которым нет цены! Это должно быть начертано на всех скрижалях. Но этих строк никогда не поймёт и не воспримет сердцем нынешнее поколение, не признающее ценностей, которые «не съесть, не выпить, не поцеловать». Среди этих бесценных ценностей — и стихи Майи Борисовой.

* * * У друзей несчастье: дети приболели. А у меня дитя - моё сердце. У друзей радость: дети пошли в школу. А моё сердце всё не умнеет... У друзей дома мирные заботы. А у меня один дом - моё сердце... Сердце моё, сердце, домик мой, времянка, что с тобой делать? Окна твои — настежь, крыша протекает, замки ненадёжны. Пляшет сын-разбойник, песни сочиняет, что ни шаг — то песня, - это ль утешенье? И в дому при свечках песни порасселись семеро по лавкам... Это ль оправданье? Её дети — лишь песни... В стихотворении «Старая история» она чуть приоткрывает завесу над своей женской трагедией: * * * Небольшенького роста, панамкою вертя, по Кировскому мосту идёт моё дитя. Он меж двоими — третий, счастливая семья! Но не было б на свете его, когда б не я. Жена была красива, а муж любил меня. Она ему грозила, а он любил меня. Напоминала: дочь ведь... Кричала: а родня?! Рыдала днём и ночью. А он любил меня. Последняя попытка, излёт последних сил... Больница. Мука. Пытка. И появился сын. Несчастный муж метался, пил и на стенки лез. Но всё же с ней остался, не бросил, не исчез. Как буднично и просто идётся им двоим по Кировскому мосту с ребёночком моим...

Это стихотворение — предтеча её знаменитого, пронзительного «Моих детей не будет никогда...»

* * * Моих детей не будет никогда. Ни выросших, ни умерших не будет. Ни в вещих снах, ни в праздниках, ни в буднях - моих детей не будет никогда. Устав от волхований, от стыда перед собой, судьбой и медициной, я поняла: ни дочери, ни сына - моих детей не будет никогда. С тех пор прошло довольно много лет. Чужих собак я, припадая, глажу. Но это не чужих собак я глажу: ласкаю я детей, которых нет. Когда вы мне бросаете упрёк, что я молчу, то это я, в молчанье неведомых имен ловлю звучанье: мне почему-то кажется, что трёх... Когда же прохожу я стороной по улице и выгляжу престранно, три маленьких разреженных пространства - три пустоты бегут передо мной. Мне говорят: не велика беда... - Не велика! - я отвечаю людям. Но на земле детей моих не будет. Нигде. И никаких. И никогда...

У Майи Борисовой есть стихотворение, близкое этому таким же пронзительным чувством вины и раскаяния. Хотя речь там о другом... * * * А плата – ощущение вины... Всего-то? Только лишь? За этот вечер? За этих звёзд кружащееся вече, за эти волны, точно валуны? За ветер, несминаемый, как ластик? За лодку, в берег бьющую кормой? За упоенье безграничной властью над миром, морем и над словом «мой»? Мой маленький... На цыпочки встаю. Как стебли трав, гибки мои суставы... Ладонями, широкими, как ставни, до глаз твоих горячих достаю. Кто плачет там? Мне слёзы не видны. Должно быть, надо, чтобы кто-то плакал. Мизерная, нестоящая плата – за счастье – ощущение вины...

* * * Я десять лет хожу к вершку вершок по светлым полдням и ночным ступеням. Я десять лет выплачиваю пени, а счёт и до сих пор не завершён. Вина устало дышит мне в затылок... А мы и вправду были влюблены? Я всё забыла. Всё давно забыла. Всё – кроме ощущения вины. Не надо было. Ох, не надо б...

А вот стих «Маленькая городская баллада» — о прощании двоих, которое подслушал случайно шофёр, отвозивший их на вокзал: * * * Жарким лбом прижимаясь к плечу, жарким ртом, начинавшим дрожать, всё шептала она: - Не хочу, не хочу от тебя уезжать... И уехала. Канули дни. И ничто не вернулось назад. Вскоре оба забыли они ту поездку в такси на вокзал. Но, не смевший дышать, точно вор, забывавший на тормоз нажать, до сих пор вспоминает шофёр: «Не хочу от тебя уезжать! Не хочу от тебя уезжать...»

* * * БАЛЛАДА  О  НЕПРИКАЯННЫХ  ДУШАХ Скажет женщине мужчина на одном краю земли: Зря слезами ты мочила щёки бледные свои: Мир огромен. Дом укромен. Бури внешние страшны. Ничего не жажду, кроме теплоты и тишины... Скажет женщина мужчине на другом краю земли: Понапрасну две морщины у тебя на лбу легли: Мир огромен. Дом укромен. Мне опорой — только ты. Ничего не жажду, кроме тишины и теплоты... Над планетой опустелой ночь безлунна и слепа. Упадут четыре тела на постельные снега. И в доверчивых потёмках воцарится так легко дух уюта, парный, тёплый, как парное молоко. Но из двух телесных башен робко вылезут в тиши босиком, в ночных рубашках, две обиженных души. Темнота огни погасит на воде, на берегу. Спотыкаясь и пугаясь, души молча побегут по траве заиндевелой, через жгучие пески, мимо фото-, мимо вело-, мимо теле-мастерских, зданий мимо, станций мимо, через море-водоём, чтоб на середине мира очутиться им вдвоём. На большой пустой планете притаятся, не дыша, как наказанные дети, две души — одна душа... А в домах, как в прочных тиглях, ночи хрупкое стекло. Чисто-чисто. Тихо-тихо. И тепло.

Много о чём заставляет задуматься эта баллада. Совсем другими глазами начинаешь смотреть на извечные женские идеалы: домашний уют, надёжное мужское плечо, «был бы милый рядом — ничего не надо...». Но когда это — ценой свободы, утраты личности, индивидуальности, ценой измены самой себе... И понимаешь, - для таких, как Майя, это — неприемлемо, невозможно. Она погибнет, как вольная птица в золотой клетке. «Ты уюта захотела. Знаешь, где он — твой уют?..» И потому в стихах Майи Борисовой так часто присутствует бездомье, разлука, одиночество.

* * * Люблю на миг обжитый мир: купе, гостиница, каюта... По мне, уют чужих квартир уютней моего уюта. Он тем ещё хорош, что нов... А может, в этом всё и дело? Тепло скольких моих домов горючим дымом улетело... Слова говорят одно, а между строк — горечь. Все её судьбоносные встречи перечёркивала «расставанья маленькая смерть».

* * * Поезд последние вёрсты мчит. Тревожен рокот колёс. Выйдем в тамбур и помолчим: Не надо ни слов, ни слёз. Леса полосою летят на нас, Рябины бегут, рябя. И мне остаётся всего лишь час, Чтобы глядеть на тебя. Станции — чаще, и небо — темней. Фабричные трубы вразброс. Город в мерцанье ранних огней Бросается под откос. Многоэтажные корпуса Вдоль шпал начинают плыть. И мне остаётся лишь полчаса, Чтоб рядом с тобою быть. Пойдём в вагон. Собираться пора. Минуты в пропасть летят. Грозно грохнули буфера На привокзальных путях. Толчок. Остановка. Окончен маршрут. Вокзальной толпы прибой. И мне остаётся десять минут, Чтобы проститься с тобой. В десятках разлук и в десятках встреч Мы будем эти минуты беречь. Паровоз, остывая, мелко дрожит, Под сводами пар клубя. И мне остается целая жизнь, Чтобы любить тебя.

Как бесстрашно она любила! Бросалась, как в омут. * * * Любимый мой, мне чисто и светло, и напряжённо мне, и одиноко. И то, что нас с тобою вдруг свело, пусть, не смущаясь, смотрит в оба ока.

Счастье было недолгим.

* * * Ты уехал. И я волоку раскладушку. Подо мною скрипит её лёгкий костяк. Я ныряю в подушку, как будто в отдушину. Я сегодня в гостях. У себя я в гостях. Я из тех — из породы бездомных, заносчивых, презирающих сытое сало в зобах. Я люблю землянику. Ненавижу доносчиков и ловцов бесприютных собак. Ночью я просыпаюсь от тихого зова и стихи сочиняю, и дрожу от озноба. Я тяжёлыми строками набиваю котомку, про запас набиваю — на долгий растяг. Я смотрю в календарный квадратик картонный: я ведь нынче в гостях. Я ведь только в гостях. Я поленницы слов оставляю в резерве, как поленницы дров — на делянах лесных. Я лежу по ночам на суровом брезенте и в глазах моих пляшут зелёные сны.

Она устала от своего бездомья, безбытности, одиночества. Ей хотелось стать как все. Но не получалось... * * * Погуби же меня! - кричу. Жадно жмусь щекою к плечу, обнимаю, аж локти ломит. Жизнь мою, молю, споловинь! Солнцем высушен мой овин, и огонь подбежал к соломе. Только словно из-за реки эхо вторит вперегонки, вроде то же, да не такое: не «губи» говорит, «люби». И не «жги» говорит, а «жди». И покоя просит, покоя...

* * * Когда ты меня потерял? Обидел, забыл, не увидел. Как тонок души матерьял, И как поддаётся обиде! И снегом обрушится май, И с ног меня валит простуда. Встречай меня, милый, встречай! Откуда? Увы, ниоткуда! Не будет ни ночи, ни дня, Ни словом, ни взглядом касанья. У всех поездов для меня нарушены расписанья! А как я спешила к тебе! Твердила... Ах, что я твердила В моем золотом сентябре, Когда я ждала и любила! Прощай, мой любимый! из тех Безумств, коим равных не будет, Я слишком спокойна. А смех? Не слёзы ж показывать людям! Вся жизнь – ожиданье у нас - Внезапности, радости, чуда. В какой-нибудь день или час И я о тебе позабуду... Не помня уже ни о чем, - О, нет, снисхожденья не надо, - Сжав зубы, я рухну ничком В белесую ночь Ленинграда.

* * * Нести разлуку тяжело, особенно когда не знаешь, что и развело: остуда, долг, беда? Хоть знак какой-то был бы дан… А то уж столько дней тащу ее, как чемодан без ручки и ремней. А любви хочется, как и всякой живой женщине. Да ещё такой молодой, красивой, горячей: * * * Вот и случилось наконец С тобою, как с людьми… Любовь – прожорливый птенец, Корми его, корми! Пиши по три письма на дню, В разлуке краткой плачь, Лети к открытому огню, Сама в ночи маячь, Грей в кулаке блестящий ключ От временных дверей, Теряй друзей, родных измучь Влюбленностью своей. Спеши не взять, спеши отдать Себя до дна, дотла: Любовь не может голодать, Пока она мала! Прими восторг, и боль, и срам. Но срок придет, и вот Любовь подставит грудь ветрам И крылья распахнёт, И воспарит, и заслонит Ослабшую тебя И от беды, и от обид И от небытия.

Ну, а если не дано такой любви? Что тогда?! Майя и на это даёт ответ. Честный и бескомпромиссный: * * * А если не дано большой любви, единственной — ты виновата разве? Бесплодьем сердца Бога не гневи. Люби как можешь — коротко и разных.

Вот только, чтоб нечестною не стать, Не именуй парчой лоскутья ситца. Парча - нетленна. Ситцу же - носится, Меняться, мяться, в стирках выцветать... Но в смертный час придут согреть тебя Все те, кого ты лаской оделяла. Лоскутное, а всё же одеяло Под чёрным сквозняком небытия...

Это стихотворение о том, что и маленькая, не вечная любовь может быть подлинной и настоящей, как тёплая ручная синица в руке взамен недоступного журавля в небе. Прочтите это, ханжи и фарисеи, стихи — для вас! Влюблён ты, бедный мой дружок, да как-то не вполне... Всё топчешь, топчешь ты снежок, всё объясняешь мне: ты — так сказал, а вот она ответ дала — такой, а вот что думала она о сказанном тобой. Я тихо слушала сперва, но стынет голова под слоем слов. Оставь слова! Перемолчи слова. Ведь вся любовь, поверь мне, брат, не речь, не мысль, не взгляд, а лишь прикосновений ряд, прикосновений ряд...

В пуританскую эпоху она позволяла себе быть свободной, бросая вызов показной добродетели и морали. * * * Приятельница Гете, подруга Мендельсона. О женщины, с портретов глядящие бессонно! И ханжеству, и сплетням бросая дерзкий вызов, вы шли через столетья на каблучках капризных. Смешалися созвездья Тельца и Волопаса... Для вас срывались в вечность симфоний водопады. Поэмы, как олени, С прикрытыми глазами вам стройные колени прирученно лизали. Приятельница Шиллера, Бетховена подруга, бросавшие решительно сиятельных супругов. Где званья их и титулы? Подобно грязной пене в революционных тиглях они сгорели в пепел. Но будет вечно юно, как Шиллер и Моцарт, шуршанье ваших юбок на лестницах мансард.

Поэзия Майи Борисовой афористична. Иные её строчки впечатываются в память сразу и навсегда: И как эхо нездешнего зова, как сигналы с планеты иной, безупречная речь Лихачёва безуспешно парит над страной. Как ёмко и точно сказано! *** Он висел, где висеть бы не мог, целым был там, где рушилась целость. Я спросила себя: что есть Бог? И ответила так, как хотелось. *** «Лучше поздно, чем никогда». - Бред, нелепица, ерунда! Сколько раз мне снежком морозным в сердце падало «слишком поздно», а томящее «никогда» в небе таяло, как звезда! *** Замыкается жизнь. Что жалеть, чем гордиться, что себе засчитать в искупленье вины? Для родных мы — чужбина, почти заграница, а чужим — до последней кровинки видны. *** Скажи, талант, ты поза или мода? Зачем ты так беспечен и нелеп? Зачем в годину голода и мора на розу ты обмениваешь хлеб? *** Последние жаркие даты и слёзы любви по щекам. И то, что грядёт — не расплата, а пени по старым счетам. *** Больному телу хочется лежать, здоровому — на улицу бежать. Больной душе сочувствие — не впрок. Душе здоровой это невдомёк. Спешит к больной здоровая душа на помощь, спотыкаясь и спеша, но, будучи не принятой всерьёз, плетётся прочь, обижена до слёз. Больная же дрожит, свертясь кольцом, как битая собака под крыльцом, и вылезать не хочет нипочём, не из-под палки, ни за калачом...

(Где-то встречала на них пародию: «Больное тело требует укол. Здоровое — билеты на футбол...». И т. д., до бесконечности)... А вот ещё уже почти хрестоматийное : * * * А главное – не надо пить с утра. Не то всё прахом: отдых и работа. Уж ежели вам пить пришла охота, есть для вина вечерняя пора. И плакать поутру никак нельзя, иначе будет день разодран в клочья. Перетерпеть, суметь дождаться ночи – тогда катись, катись, моя слеза! Еще нельзя влюбляться... стоп! Когда ж? Ведь молодым сам бог велел влюбляться. Черт дернул тех, кому вдвойне за двадцать... А старикам все девять муз дивятся и опыт их берут на карандаш, чтобы в веках ему не затеряться. Но главное – не надо пить с утра... Увы, Майя пила. Это было уже в конце жизни, после многих утрат и потерь. Не судите да не судимы... Этот белый стих я не могу читать без слёз. И комментировать не могу. Больно. * * * О времена, милая мама, о нравы... Я вот стеснялась тебя попросить с глазу на глаз, но не стесняюсь публично просить и печатно. Просьба-то, в общем, пустячна: пожалуйста, мама, после того, как прощусь я и двери захлопну, протопочу по ступенькам все восемь пролётов и поплетусь, побегу, пошагаю двором наискосок — от дверей и до подворотни, выгляни в форточку, мама! Так делал отец. Но вот теперь его нет, и окно опустело... О времена, милая мама, о дети, мы — повзрослевшие и почужавшие дети... В чём мы нуждаемся? Чем вы нам в силах помочь? Материально? Материя наша — покрепче... Добрым советом? Но кто теперь следует добрым советам? Тем, что понянчите внуков... А если нет внуков? Но вот в одном мы нуждаемся, как оказалось, без исключения все, всякий раз, когда видимся с вами: в том, чтоб, прощаясь, вы нам из окошка махали... Мама, а знаешь, я тебе больше скажу: мы умираем ведь не от инфаркта и рака, просто мы шеи сворачиваем себе, тщетно и долго оглядываясь на окна, те, из которых вослед нам никто и не смотрит. А иногда происходит такое: с подъятым жалким лицом и со взором, беспомощно ждущим, мы оступаемся, падая, что-то ломая в хрупком, хотя уже взрослом, своём организме, и утверждаем позднее, что пострадали в авиа-, авто- или иной катастрофе. А. Рубашкин рассказывает о своих последних встречах с Майей: «Последние годы Борисова жила в самом центре города. Ее квартира смотрела большим окном на Неву и Петропавловскую крепость. Летом часто приезжала в Комарово, в Дом творчества. Помню, как в жаркий день встретил ее неподалеку от станции. Был рад встрече, думал, смогу поговорить. Меня беспокоила её отстранённость, нежелание вступать в контакты. Вспоминались дни в Коктебеле, где отдыхала шумная компания — Адамовичи, Черниченки, Павловские... Борисова была душой всех наших сборищ, розыгрышей, живой, светлый человек... И вот — совсем другая Майя, она и внешне изменилась, погрузнела. С веселостью, пожалуй, напускной, я спросил, не идёт ли она на озеро. Ответ был сухим, кратким. «Нет, опять в Репино. Ты же знаешь, там похоронен мой брат...» Я знал, и не то что забыл, но хотел отвлечь от мрачной темы. Разговор не получился. И уж совсем не вышел, когда я позвонил через несколько месяцев; она даже вряд ли узнала меня, и сама была неузнаваема. «Майенька, ты не можешь говорить? Так я в другой раз». — «Да, не могу», — сказал чужой голос. Другого раза не вышло».

* * * Шла и вновь, как в болезни, в беде, застывала без сил и движенья. А в коричневой тусклой воде колыхалось моё отраженье. Куст, ещё не одетый листом, тут же морщился зыбко и криво. То с моим сотворилось лицом? Что с лицом я своим сотворила? Ну, а правда, что глубь — глубока? Так до дна дотянуться тянуло... Под рукой возникала строка. Я хваталась. И я не тонула. Почему же на этот раз не выплыла? Что с твоим сотворилось лицом? «Ну, а что же с тобой приключилось, Что с душой приключилось твоей?» Майя Борисова умерла в феврале 1996 года (точная дата смерти неизвестна). Похоронена на Репинском кладбище под Петербургом.