Об этом ТАСС сообщил его близкий друг Михаил Моргулис.
Поэт, согласно его последней воле, будет похоронен в подмосковном Переделкино.
Людей неинтересных в мире нет.
Их судьбы - как истории планет.
У каждой все особое, свое,
и нет планет, похожих на нее.
А если кто-то незаметно жил
и с этой незаметностью дружил,
он интересен был среди людей
самой неинтересностью своей.
У каждого - свой тайный личный мир.
Есть в мире этом самый лучший миг.
Есть в мире этом самый страшный час,
но это все неведомо для нас.
И если умирает человек,
с ним умирает первый его снег,
и первый поцелуй, и первый бой...
Все это забирает он с собой.
Да, остаются книги и мосты,
машины и художников холсты,
да, многому остаться суждено,
но что-то ведь уходит все равно!
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Что знаем мы про братьев, про друзей,
что знаем о единственной своей?
И про отца родного своего
мы, зная все, не знаем ничего.
Уходят люди... Их не возвратить.
Их тайные миры не возродить.
И каждый раз мне хочется опять
от этой невозвратности кричать.
Присоединяйтесь к ОК, чтобы подписаться на группу и комментировать публикации.
Комментарии 63
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали,
Словно белые снеги, идут в небо с земли.
Идут белые снеги... И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо, я не снег, не звезда,
И я больше не буду никогда, никогда.
И я думаю, грешный, ну, а кем же я был,
Что я в жизни поспешной больше жизни любил?
А любил я Россию всею кровью, хребтом -
Её реки в разливе, и когда подо льдом.
Дух её пятистенок, дух её сосняков,
Её Пушкина, Стеньку и её стариков.
Если было несладко, я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно, для России я жил.
И надеждою маюсь, (полный тайных тревог),
Что хоть малую малость я России помог.
Пусть она позабудет про меня без труда,
Только пусть она будет! Навсегда, навсегда.
Идут белые снеги, как во все времена,
Как при Пушкине, Стеньке и как после меня,
Идут снеги большие, аж до боли светлы,
И мои, и чужие, з...ЕщёИдут белые снеги, как по нитке скользя...
Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя.
Чьи-то души бесследно, растворяясь вдали,
Словно белые снеги, идут в небо с земли.
Идут белые снеги... И я тоже уйду.
Не печалюсь о смерти и бессмертья не жду.
Я не верую в чудо, я не снег, не звезда,
И я больше не буду никогда, никогда.
И я думаю, грешный, ну, а кем же я был,
Что я в жизни поспешной больше жизни любил?
А любил я Россию всею кровью, хребтом -
Её реки в разливе, и когда подо льдом.
Дух её пятистенок, дух её сосняков,
Её Пушкина, Стеньку и её стариков.
Если было несладко, я не шибко тужил.
Пусть я прожил нескладно, для России я жил.
И надеждою маюсь, (полный тайных тревог),
Что хоть малую малость я России помог.
Пусть она позабудет про меня без труда,
Только пусть она будет! Навсегда, навсегда.
Идут белые снеги, как во все времена,
Как при Пушкине, Стеньке и как после меня,
Идут снеги большие, аж до боли светлы,
И мои, и чужие, заметая следы.
Быть бессмертным не в силе, но надежда моя:
Если будет Россия, значит, буду и я.
ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО, 1965
"ВОЛГА" ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО, 1958 год
Мы русские. Мы дети Волги. Для нас значения полны
Её медлительные волны, тяжелые, как валуны.
Любовь России к ней нетленна. К ней тянутся душою всей
Кубань и Днепр, Нева и Лена, и Ангара, и Енисей.
Люблю ее всю в пятнах света, всю в окаймленьи ивняка.
Но Волга Для России — это гораздо больше, чем река.
А что она — рассказ не краток. Как бы связуя времена,
Она — и Разин, и Некрасов, и Ленин — это все она.
Я верен Волге и России — надежде страждущей земли.
Меня в большой семье растили, меня кормили, как могли.
В час невеселый и веселый пусть так живу я и пою,
Как будто на горе высокой я перед Волгою стою.
Я буду драться, ошибаться, не зная жалкого стыда.
Я буду больно ушибаться, но не расплачусь никогда.
И жить мне молодо и звонко, и вечно мне шуметь и цвесть,
Покуда есть на свете Волга, покуда ты, Россия, есть.
задернув полог над кроваткой сына,
и верхний свет неловко погасила,
и, съежившись, халат упал на стул.
Мы с ней не говорили про любовь.
Она шептала что-то, чуть картавя,
звук "р", как виноградину, катая
за белою оградою зубов.
"А знаешь: я ведь плюнула давно
на жизнь свою. И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг - я снова. Смешно?"
Быть благодарным - это был мой долг.
Ища защиты в беззащитном теле,
зарылся я, зафлаженный, как волк,
в доверчивый сугроб ее постели.
Но, как волчонок загнанный, одна,
она в слезах мне щеки обшептала,
и то, что благодарна мне она,
меня стыдом студеным обжигало.
Мне б окружить ее блокадой рифм,
теряться, то бледнея, то краснея,
но женщина! меня! благодарит!
за то, что я! мужчина! нежен с нею!
Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
мы женщину сместили. Мы ее
унизили до равенства с мужчиной.
Какой занятный общества этап,
коварно подготовленный веками:
м...Ещёа: "Он уже уснул", -
задернув полог над кроваткой сына,
и верхний свет неловко погасила,
и, съежившись, халат упал на стул.
Мы с ней не говорили про любовь.
Она шептала что-то, чуть картавя,
звук "р", как виноградину, катая
за белою оградою зубов.
"А знаешь: я ведь плюнула давно
на жизнь свою. И вдруг так огорошить!
Мужчина в юбке. Ломовая лошадь.
И вдруг - я снова. Смешно?"
Быть благодарным - это был мой долг.
Ища защиты в беззащитном теле,
зарылся я, зафлаженный, как волк,
в доверчивый сугроб ее постели.
Но, как волчонок загнанный, одна,
она в слезах мне щеки обшептала,
и то, что благодарна мне она,
меня стыдом студеным обжигало.
Мне б окружить ее блокадой рифм,
теряться, то бледнея, то краснея,
но женщина! меня! благодарит!
за то, что я! мужчина! нежен с нею!
Как получиться в мире так могло?
Забыв про смысл ее первопричинный,
мы женщину сместили. Мы ее
унизили до равенства с мужчиной.
Какой занятный общества этап,
коварно подготовленный веками:
мужчины стали чем-то вроде баб,
а женщины - почти что мужиками.
О Господи, как сгиб ее плеча
мне вмялся в пальцы голодно и голо
и как глаза неведомого пола
преображались в женские, крича!
Потом их сумрак полузаволок.
Они мерцали тихими свечами...
Как мало надо женщине, - мой Бог! -
чтобы ее за женщину считали.
1968