У Истории свои сроки

В результате финансовой реформы, проведенной государством, начиная с 1860 г. стали катастрофически разрастаться противоречия между культурами имперской (петровской, пушкинской) и разночинной, теневой. Выдающийся культуролог русской эмиграции Владимир Васильевич Вейдле, никак не касаясь финансов, сделал обобщающий вывод: «Перемена, происшедшая таким образом в составе русского культурного слоя, имела огромное общегосударственное значение, не потому, конечно, что дворяне были хороши, а интеллигенты плохи, но потому, что дворяне были одновременно и культурным, и правящим слоем, а интеллигенция стала лишь частью культурного слоя и с самого начала противопоставила себя слою правящему. Отсюда и получилось то гибельное для России расщепление культурных сил… С середины ХIХ века единого культурного слоя в России действительно больше не было, а была бюрократия, была интеллигенция и были не примыкавшие ни к той, ни к другой образованные и творчески одаренные люди. Эти последние, чем дальше, тем больше, становились подлинными носителями русской культуры, но к русскому государству не имели никакого отношения — ни правительственного, как бюрократия, ни оппозиционного, как интеллигенция. Бюрократия и интеллигенция жили исключительно политическими интересами (хотя «политика» значила для них не то же самое) и потому хирели культурно… Достаточно было профессору не высказать одобрения студенческой забастовке, чтобы его отчислили от интеллигенции. Недаром существовали у нас две цензуры, действовавшие с одинаковым усердием и успехом, хотя одна имела в своем распоряжении государственный, а другая лишь общественный аппарат, одна — запрет, другая — организованную травлю. Травили у нас Леонтьева, Писемского, Лескова. К духовной свободе относилась враждебно как большая часть бюрократии, так и большая часть интеллигенции. Оттого-то подонки интеллигенции в союзе с подонками бюрократии и могли образовать послереволюционную правящую верхушку» [13].

Вспоминается роман Льва Толстого «Анна Каренина», события которого разворачиваются в послереформаторское время и главный герой которого помещик Константин Левин (а вовсе не Анна Каренина и не Алексей Вронский!) говорит о своей деятельности: «Так мы без расчета и живем, точно приставлены мы, как весталки древние, блюсти огонь какой-то».

В.В. Вейдле сделал убийственный с точки зрения общепринятых взглядов вывод, что время «Великих реформ — едва ли не самое трагическое в русской истории, когда весь еще не распавшийся культурный слой, включавший и подраставшую интеллигенцию, и правившее еще дворянство, и государство, и общество, и всю ту Россию, что была нацией, но не народом, обратился к этому народу, чтобы дать ему то, в чем, казалось, он нуждался, чтобы с ним соединиться, чтобы сделать нацией и его. Но время потому и было трагическим, что попытка не удалась, и все реформы, включая и освобождение крестьян, были приняты народом как барские затеи, которые могут быть выгодны ему или нет, но всегда остаются ему чужды» [13].

И что поразительно: никто ни в русской эмиграции, ни в Советском Союзе, не оспорил его. Все склонили головы и промолчали.

Окончательный приговор В.В. Вейдле звучит так: «…с шестидесятых годов начинается история русской революции. Быстро стали образовываться два враждебных механизма, бюрократический и интеллигентский, правительственный и революционный, два механизма, мешавшие видеть, мешавшие отличать реальные нужды страны от теоретических постулатов революции или контрреволюции, постоянно нарушавшие естественное развитие культурной жизни» [13].

Случайно ли, символично ли, но П.А. Столыпин был убит как раз во время торжеств по случаю 50-летия Великих реформ. Герой, переживший одиннадцать покушений и написавший в завещании: «Похороните меня там, где меня убьют», понимал, с какими силами боролся. Огонь был потушен.

Диктат

Уточним: французы имели сильные позиции в железнодорожном строительстве и машиностроении, судостроении, военной промышленности, нефтедобыче, угольной промышленности, металлургии; немцы — в машиностроении, электропромышленности, металлургии, железнодорожном машиностроении, судостроении; англичане — в нефтедобывающей промышленности, добыче меди, золота и платины.

В 1907 г. государственный долг Российской империи составлял 8594 млрд руб., из которых 60% приходилось на французские банки. Военные взаимоотношения России и Франции фактически были торговой сделкой. Военный министр В.А. Сухомлинов описал суть дела без дипломатических иносказаний: «Французы охотно шли навстречу нам в деле помощи по постройке железных дорог, в особенности тех из них, которые имели стратегическое значение. Таковыми были, конечно, линии, преимущественно направлявшиеся от центра к западной границе, а затем рокировочные, параллельные фронтам сосредоточения армий. Эти дороги, имевшие большое значение для военных целей, не могли быть всегда интересными в торговом отношении — их эксплуатация обещала убытки, а не доходы».

В.А. Сухомлинов привел фрагмент переписки министра финансов В.Н. Коковцова с министром иностранных дел С.Д. Сазоновым.

«Министр финансов. В. срочно.

Получено 17 июня 1913 года 639. В. доверительно. Милостивый Государь, Сергей Дмитриевич!

Приехавший в С.-Петербург председатель синдикальной палаты парижских биржевых маклеров г. де Вернейль сообщил мне, что он уполномочен передать взгляд французского правительства на выпуск в Париже русских государственных и гарантированных правительством займов. Взгляд этот он передал мне в нижеследующем изложении:

„Я уполномочен вам сообщить, что французское правительство расположено разрешить русскому правительству брать ежегодно на парижском рынке от 400 до 500 миллионов франков в форме государственного займа или ценностей, обеспечиваемых государством, для реализации программы железнодорожного строительства во всей империи на двояком условии:

Чтобы постройка стратегических линий, предусматриваемых в согласии с французским Генеральным штабом, была предпринята немедленно.
Чтобы наличные силы русской армии в мирное время были значительно увеличены…“» [14].
Невысокий ранг гостя показывал, что французы уверены в исполнении своих предложений и смотрят на переговоры как на формальность.

К 1914 г. 55% российских ценных бумаг принадлежали иностранному капиталу, что позволило председателю Совета синдиката «Продуголь», члену Совета министерства торговли и промышленности Н.С. Авдакову считать российский торгово-промышленный капитал как «силу, равновеликую правительству».

Банковский аналитик писал: «Русская казна действительно „платила дань“ французским банкам, и те имели возможность оказывать непосредственное или даже политическим путем давление на Министерство финансов… Таким образом сращение русских банков с правительственным аппаратом страны и общность интересов русских и заграничных банков привели к широко поставленной эксплуатации казны в интересах русского и заграничного капитала[6, с. 254, 255].

В объяснительной записке к проекту государственного бюджета на 1913 г. премьер-министр и министр финансов В.Н. Коковцов был вынужден признать, «что в настоящее время производство существующих фабрик и заводов не может в полной мере удовлетворить внутреннему спросу, и страна, обладающая неизмеримыми запасами естественных богатств, вынуждена испытывать недостаток чугуна, железа, топлива и других необходимых предметов». Он указывал как на одну из проблем на деятельность монополистических синдикатов, которые «не останавливаются нередко перед искусственным понижением предложения товаров, на которые имеется растущий спрос, поднимают цены и приводят к необходимости открывать границы для иностранного ввоза».

Финальный аккорд французских займов прозвучал в конце Гражданской войны, во время восьмимесячного существования «Государства Крым». Правительство Франции в обмен на поддержку Русской армии генерала Петра Врангеля вынудило его подписать финансовый договор:

«30 августа 1920 года в английских газетах был опубликован текст договора между Францией и ген. Врангелем. Текст этот содержал признание финансовых обязательств русских правительств по отношению к Франции в полном объеме и выплату долгов с рассрочкой на 35 лет и с годовым процентом в 6,5%. Выплата эта должна была гарантироваться, в частности, предоставлением Франции эксплуатации всех русских железных дорог, предоставлением всего экспортируемого с Украины и Кубани зерна, правом получать 3/4 русской продукции нефти и 1/4 продукции угля Донецкого бассейна» [15].

Золотой запас спит на боевом посту

Золотой запас России в 1914 г., перед началом Первой мировой войны, был крупнейшим в мире и составлял 1695 млн руб. (1311 т золота, более 60 млрд долл. по курсу 2000-х годов).

Министр земледелия Александр Васильевич Кривошеин писал: «Россия была одной из редких стран, где сумма кредитных билетов в обращении была ниже суммы золотого запаса» [16].

«Громадная инертная масса», несмотря на острую нужду народного хозяйства в инвестициях, не была использована для разрешения острейшего экономического противоречия между бурно развивающейся промышленностью и примитивным земледелием. Премьер-министр и его соратник министр земледелия А.В. Кривошеин не смогли преодолеть сопротивление финансовой элиты.

Только в январе 1914 г. А.В. Кривошеину удалось изменить стратегическое планирование в империи. Объявленный с его подачи «Новый курс» нового министра финансов Петра Людвиговича Барка увеличивал капиталовложения в народное хозяйство, осуждалась прежняя система, «которая наполняет государственное казначейство ценою разорения, духовного и хозяйственного, всего народа». Отныне финансовая система должна была работать «на началах производительных сил». Более того, были приняты пятилетние (!) планы земельных улучшений и расширения сети железных дорог на 50%, включая Турксиб и Южно-Сибирскую магистраль, было решено строить электростанции на Днепре и Волхове. Но это было реализовано уже в СССР. До начала Первой мировой войны оставалось восемь месяцев.

Генералитет против

Во время мировой войны, когда выявились роковые просчеты в снабжении фронта, на сцену вышли генералы. Нужда в вооружении и боеприпасах была настолько безмерной, что к военным заказам ринулась целая армия лоббистов, банкиров, политиков, аристократов, в том числе иностранцев. Ситуация осложнялась тем, что правительство было не в состоянии обеспечить работу военной промышленности. В стране царило двоевластие: Ставка Верховного главнокомандующего контролировала огромные территории, где у правительства не было никаких прав, но в тылу, в вопросах выдачи заказов ситуация была обратной.

Генерал-лейтенант (затем генерал от артиллерии) Алексей Алексеевич Маниковский, начальник Главного артиллерийского управления (ГАУ), можно сказать, пошел по пути Столыпина.

В его книге говорится: «Но при первых же известиях о крайнем недостатке боевого снабжения на фронте и возможности вследствие этого „хорошо заработать“ на предметах столь острой нужды „известную“ часть общества бывшей царской России охватил беспримерный ажиотаж. Именно 76-мм (3-дм) снаряд и был тем первым лакомым куском, на который оскалились зубы всех шакалов, жаждущих только легкой наживы и у которых оказывалось подчас немало сильных покровителей...» [17].

Читаем у генерала А.И. Деникина: «Эта весна 1915 г. останется у меня навсегда в памяти. Тяжелые кровопролитные бои, ни патронов, ни снарядов. Сражение под Перемышлем в середине мая. Одиннадцать дней жесточайшего боя Железной дивизии... Одиннадцать дней страшного гула немецкой тяжелой артиллерии, буквально срывавшей целые ряды окопов вместе с защитниками их... И молчание моих батарей... Мы не могли отвечать, нечем было. Даже патронов на ружья было выдано самое ограниченное количество. Полки, измотанные до последней степени, отбивали одну атаку за другой... штыками или, в крайнем случае, стрельбой в упор. Я видел, как редели, ряды моих стрелков, и испытывал отчаяние и сознание нелепой беспомощности. Два полка были почти уничтожены одним огнем... И когда после трехдневного молчания нашей шестидюймовой батареи ей подвезли пятьдесят снарядов, об этом сообщено было по телефону всем полкам, всем ротам, и все стрелки вздохнули с облегчением.

При таких условиях никакие стратегические планы — ни на Берлин, ни на Будапешт — не могли и не должны были более осуществляться [18].

Со страниц газет, с трибуны Государственной думы, из гостиных великих князей и банкиров на ГАУ сыпались обвинения в пораженческой политике и требования без бюрократических проволочек «заказывать снаряды не только совершенно ничтожным заводам, но иногда даже не заслуживающим доверия аферистам, обещавшим быстро оборудовать новые предприятия».

В результате «расплодилась масса мелких, немощных в техническом отношении и просто дутых предприятий, поглощающих с поразительной прожорливостью и с ничтожной производительностью всякого рода оборудование, инструментальную сталь, металлы, топливо, транспорт, рабочие руки и технические силы, а также валюту».

Не помогло и образование в мае 1915 г. Особого совещания по обороне государства, куда вошли многие депутаты. Лоббизм усилился, начался «крестовый поход на казенный сундук под видом спасительных для армии предложений».

Одна новация Особого совещания стала источником новых банковских доходов. Для гарантии исполнения заказов подрядчику из казны следовало выплатить аванс (до 65% от суммы заказа) под обеспечение (если такового не имелось у подрядчика) банка. Банки выдавали гарантии под огромные проценты. «Гарантия» вынуждала экономить на всем. Заказы исполнялись частниками с опозданием, намного дороже и более низким качеством, чем на государственных заводах.

Например, средняя цена 3-дюймовой шрапнели на государственном заводе была 9,83 руб., на частном — 15,32 руб. По А.А. Маниковскому, общая переплата бюджетных средств в 1916 г. составила 1 094 125 000 руб.

Союзники по Антанте тоже зарабатывали на поставках оружия. Под гарантии английских банков российские военные заказы передавались представителю американского банковского синдиката Моргана, а тот распределял их между американскими фирмами. Англичане как посредники получали огромную выгоду.

«В результате действий лондонского комитете война для России стала непосильно дорогим удовольствием: если в 1914 году день войны стоил российской казне 9,5 млн руб., то после начала работы комитета эта цифра выросла до 60–65 млн руб. Пулеметы Кольта, например, Россия вынуждена была закупать по 1250 долл. При себестоимости 200 долл. и средней рыночной цене 700 долл. То же происходило со всеми американскими товарами. За время работы комитета Китченера и Эллершоу США полностью избавились от внешних задолженностей. Общая стоимость русских заказов в Америке оценивалась в 7 млрд руб. золотом. Чистая прибыль 50 американских компаний-лидеров, только по официальным отчетам, которые считаются сильно заниженными, составила около 3 млрд долл.

В июле 1915 г. агент министерства торговли и промышленности Медзыховский выступил в Совете министров с докладом «О вреде монопольной агентуры Моргана, что вредно бы отразилось на цене и выполнении военных заказов». Реакции властей на этот доклад не последовало: уж слишком многие грели руки на деятельности лондонского комитета, да и ссориться с Англией было не время» [19].

Показательно обращение А.А. Маниковского к военному атташе в Париже полковнику графу А.А. Игнатьеву: «Спасите нас от здешнего филиала Шнейдера — французского посольства, требующего от нас в разгар войны вагонов для доставки через Финляндию апельсинов! …Путиловский завод: уже чувствуется Ваше влияние, так как представители Шнейдера сейчас сильно сбавили тон и употребляют усилия к тому, чтобы только сохранить лицо.

Конечно, Вам возня с этими господами особого удовольствия не доставляет, как и мне тоже! Но что поделаешь, раз приходится оберегать тощую русскую казну от покушения этих проходимцев…» [20].

20 октября (2 ноября) 1916 г. А.А. Маниковский «созрел» для системного действия: правительству был направлен Доклад ГАУ «Программа строительства новых военных заводов», который представлял собой предложение руководства военной промышленности начать перестройку российской экономики и ограничить претензии буржуазии. Согласно Программе сильное ядро государственных заводов должно составлять основу промышленности в военное время, а после войны — быть регулятором цен и лидером научно-технического развития. Частные заводы должны были укрепляться «ячейками военных производств под контролем ГАУ», что означало ни много ни мало, как максимальное государственное участие в организации военной промышленности «на основах государственного социализма». Программа указывала правительству направление действий: «После войны частная промышленность должна заняться своим прямым делом — работать на великий русский рынок, который до войны заполнялся в значительной степени зарубежными фабриками... Вот поистине благородная задача для нашей частной промышленности — завоевать свой собственный рынок» [21].

К главным управленческим силам государства, бюрократии, высшему дворянству и буржуазии, прибавился генералитет.

Мысль о диктатуре исходила от генерала А.А. Маниковского. Показательно, что британский военный министр генерал Китченер отвергал все попытки представителей ГАУ избавиться от посредников и иметь дело напрямую с заводами. И начальник штаба Верховного главнокомандующего (великого князя Николая Николаевича) генерал Янушкевич стоял на стороне Китченера — «по политическим соображениям». Читаем в книге А.А. Маниковского: «Без особо ощутительных для нашей Армии результатов, в труднейшее для нас время пришлось влить в американский рынок колоссальное количество золота, создать и оборудовать там на наши деньги массу военных предприятий, другими словами, произвести на наш счет генеральную мобилизацию американской промышленности, не имея возможности сделать того же по отношению к своей собственной».

Генерал Алексеев предложил царю для наведения порядка в управлении учредить институт «военного диктатора»: «Повеления избранного Вашим Величеством верховного министра государственной обороны должны исполняться внутри империи всеми без изъятия правительственными местами и общественными учреждениями, а равно должностными лицами всех ведомств и всем населением как высочайшие Вашего Императорского Величества повеления.

Верховный министр государственной обороны должен исключительно и непосредственно подчиняться Вашему Императорскому Величеству (…)». (Цит. по: [22]).

Предложение генерала Алексеева было отвергнуто, в нем было усмотрено покушение на прерогативы самодержца.

Тем не менее правительство относилось к банкам с должной настороженностью как к большой и политически опасной силе, что вылилось в превентивной мере — наделением министра финансов правом проводить ревизии банков.

Генерал Маниковский после Февральской революции 1917 г. стал временно управляющим военным министерством Временного правительства, после Октября 1917 года — начальником Артиллерийского управления и Управления снабжения Рабоче-крестьянской Красной армии. Благодаря ему Красная армия была в достаточной мере обеспечена оружием и боеприпасами.

Находясь в эмиграции, бывший депутат Государственной думы и член Особого совещания по обороне Василий Витальевич Шульгин составил схему развития государственного кризиса в империи и в одном из пунктов записал: «Недовольство высших офицеров» [23]. (Участие генералитета в Февральском перевороте — исторический факт.)

Продолжение следует.