Валентин Пикуль "Слово и дело "Избранное

часть вторая
— Анна Иоанновна от учёности всю жизнь бегала. Мельком глянула через плечо: рядами — книги, книги, книги…
— На что тебе, барон, столько? Всех книжек не прочтешь.
— Я был бы глуп, — ответил Корф, — прочитав только эти книги, ваша светлость. Да, я понимаю, что наношу богу тяжкое оскорбление тем, что мыслю, но ничего не могу с собой поделать.
— А ты и вправду еретик, — нахмурилась герцогиня. Корф расхохотался пуще прежнего:
— Но еретики необходимы церкви тоже… Иначе на чем бы святая церковь заостряла свои вертела?
Анна Иоанновна чуть не подавилась жирным куском.
— Побойся бога, — растерялась она. — Ты звал на буженину! Не богохульствуй: сегодня воскресенье — божий день!
— Ах, ваша светлость, — разошелся Корф, — вторая проповедь еще никому не портила аппетита. Прошу вас откушать и запить вином вот этим… Видели ли вы, герцогиня, когда-нибудь пса, нашедшего в пыли под забором мозговую косточку? Если видели, то, конечно, помните, с каким благоговением он ее высасывал…
— К чему ты это мне.., про пса-то? Я буженину ем, а ты про пса мне толкуешь, барон!
— Все мы уподоблены псам, ваша светлость: один высасывает мозг из косточки знаний, другой из косточки дурости…
— Что далее ты умыслил, тятенька? — спросил сын,
— А ныне проект пишу. Каково далее жить… Будут Сенат да палаты, вроде парламента. А наказывать людей не по прихоти, а — по закону. Вины же отцов и матерей на детях не взыскивать: это — грех! Армию, силу грозную, царям в руки не давать. Анне выделим регимент для охраны — и пусть себе тешится. А коли к доходам государства лапу протянет — треснем так, что закается! Стоять же во главе дел российских должны лишь мы — знатные, столбовые… Пущай я погибну! — заключил Голицын. — Щуку съедят, да зубы останутся. Готовлю я пир на Руси, большой и веселый. Только бы гости не подрались. Живем по-старому: где пир — там и драка…
— Вошел малый.
"Бычок славный; костюм — оранжевое с черным, цвета курляндской службы, а челюсть, челюсть… Бог ты мой, вот это кувалда!” — подумал Кристодемус, оглядывая гостя.
— Я камергер из Митавы… Бирен! Может, слышали обо мне?
— Нет, не слышал. А на что вы жалуетесь?
— Я здоров и ни на что не жалуюсь.
— Счастливчик, — вздохнул Кристодемус.
— Еще бы! Никто не спорит… Кстати, у меня скопилось уже немало старых медяков, но у вас, говорят, их больше?
— Показать?
— Нет, продать.
— Что для души — не продается. Один чекан Евкратида, царя Бактрии, мне обошелся в сорок ваших тощих кошельков.
— Надеюсь, — ответил Бирен, — вы не станете набивать цену?
— Вот там, в углу, — показал Кристодемус, — стоит моя палка, которую я беру с собой, чтобы отбиваться от голодных собак… Видите? Так возьмите ее в руки!
— Я взял, — ответил Бирен. — А дальше — что?
— Теперь этой палкой тресните себя по глупой башке…
— Авессалом не хотел умирать — цеплялся за края люка.
— Не надо, — молил он, — сжальтесь надо мною…
— Падай, падай! — Бирен стучал и стучал каблуком башмака по красным от крови пальцам шута. — Подыхай же, ясновельможный пан! — И размозжил ему череп…
Вопль Авессалома замер в скважине старинного колодца. Бирен заглянул в мрачную глубину — там было тихо и черно. Посветил фонарем: еле-еле белели кости внизу. Захлопнул люк крышкой…
Анна Иоанновна по лицу Бирена догадалась обо всем.
— Что ты сделал с ним? — спросила тихо.
Бирен оглядел себя — не запачкался ли? И ответил:
— Он слишком много знал такого, что можно простить шуту Курляндской герцогини. Но зато нельзя простить шуту императрицы всероссийской.
— Князь Алексей Михайлович Черкасский двигался и мыслил столь замедлительно, что звали его на Москве черепахой. Потомок султанов египетских, он был вором, и не носил, а — таскал свое имя. Сибирь разворовал лихо: будучи губернатором там, вывозил из Тобольска золото сундуками, отделывал дворцы малахитом и яшмою, обсыпал хрусталь кубков камнями драгоценными. И все делал медленно, не спеша, как и положено черепахе. Воровал и дрожал тройным подбородком: трусости великой был человек!..
— Роднёю на Москве не удивишь: здесь кошка с мышью жила и мышеловку рожала. Сколь веков стоит Москва, с тех пор все дворяне переспали крест-накрест, словно на острове.
— Реакция иностранных послов на кондиции Анны Иоанновны.
— Мы наблюдаем, — сказал Маньян, посол Людовика XV, — чудесное превращение русской истории. Императрица остается на престоле, но самодержавие в России отныне угасает навеки.
— Наступает олигархия, — буркнул датчанин Вестфален. Лефорт, посланец саксонско-польский, сказал:
— Что я напишу своему курфюрсту и королю? Россия — это хаос! Сколько голов — столько требований. Не имея понятия о свободе, русские путают ее со своеволием. России грозит время деспотии и безнравственности… Так и напишу в Дрезден!
Послы надевали шляпы, расходясь по каретам. Вздыхали:
«Ужасная страна!.. Непонятный мир!.. Загадочный народ!..»
— Итак, Курляндия, прощай навсегда… Обоз новой императрицы России тронулся. Изумленная своим превращением из курляндской “светлости” в русское “величество”, Анна Иоанновна часто оборачивалась назад. Смотрела, как теряется в лесах дорога.
А там, за рубежами, за рекой Аа, остались девятнадцать лет вдовства, случайные утехи с кавалерами, разбитая в куски горячая любовь к Морицу Саксонскому, подгнившие закуски да квашеное бюргерское пиво. Привязанные поводками, бежали среди каретных колес любимые Анной митавские собаки. Усердно вывалили из пастей розовые языки…
На одной из станций Лукич выдержал первую борьбу:
— А сей молодец Кейзерлинг на что с нами едет?
— Никто вкуснее его не сварит мне кофе.
— Ну а вот фон дер Бринкен? Его тоже вам нужно?
— Он в собаках толк понимает, — отвечала Анна Иоанновна.
— А девок-то? Девок курляндских, ваше величество, на что везете? Глупы они, языка русского не знают. Зачем двору люди лишние?..
Анна губы распустила в обидах, и махнул Василий Лукич.
— Гони! — велел, и погнал поезд скорее на Москву.
— А рыбка-то, — говорила Анна, — какая рыбка у вас водится? Уж вы меня не забудьте: пришлите мне рыбки-то покушать.
И плакала в умилении: станет она теперь рыбку кушать. В дороге все жадно расхватывала Анна Иоанновна. Увидит ли вещь изрядную или гуся жирного, что на дворе бегает, — все ей подай! Ела так, словно с голодного острова ехала. Косточки до блеска обсасывала, мозги до самой тютельки из мосолков выстукивала. А на нее глядя, и немцы хватать стали. Только помельче Анны, только ненасытнее. И начал не на шутку пугаться Лукич: “Ой, не быть бы Руси обглоданной! Тую ли матку на престол вздымаем?"
Бадью поганую и ту у мужика псковского курляндцы стащили с тына, на котором она сушилась. Теперь каждый раз как в ведре нуждались, строили насмешки над бедным мужиком.
— Хватится он ведра, — радовалась императрица, — а ведра-то уже и нету… Вот, чаю, озлится-то? Смешно-то мне как!
Михаила Голицын все больше мрачнел:
— Лукич, кого везем-то? Цыгане каки-то…
— Василий Лукич, сидя в шлафвагене на турецких подушках, развлекал императрицу анекдотами, еще смолоду из Версаля вывезенными. Ах, эти дорожные разговоры, сколько их было в жизни дипломата!
— Людовикус, ваше величество, будучи в настроении отменном, изволил спрашивать куртизана своего: “Скажи, любезный, что бы ты делал, ежели королем был?” На что ответствовал ему куртизан тако: “Я ничего не делал бы…” — “Как же так? — воскричал Людовикус. — А кто бы управлял страной моею?” На что получил ответ от куртизана: “Законы, ваше величество!»
Фото 4 - Князь Алексей Михайлович Черкасский