Возвышенным, как небо, сердце стало

«Встреча с поэтической книгой – то же, что и встреча с новизной весны, с её теплом, с голосами птиц, говором ручьёв, с зеленью деревьев, с небывалой голубизной неба над белизной горных вершин» – такими словами величайшего классика кавказской литературы, балкарца Кайсына Кулиева открывается книга стихов «Сон кизилового дерева» другого балкарца – Салиха Гуртуева. И есть в этой перетекаемой непрерывности поэтических звеньев нечто сакральное: поэзия – Кайсын – Салих – кизил – дерево – камень – Балкария – Кавказ – Вселенная.
Поэтическое творчество Салиха Гуртуева классично по форме: строгие рифмы, выдержанный ритм, традиционные темы Родины, дружбы, любви. А главное требование, которое предъявляет к себе поэт, – искренность, правдивость:
Боишься правды – чистый лист бумаги
Не оскверняй напрасными словами.
(«Мой вопрос к поэзии»)
И образы, включённые в его поэтическую парадигму, тоже не новы. Порой обращение Гуртуева к многократно обыгранной до него символике выглядит даже смелым. Казалось бы, ну что можно свежего сказать о кинжале после знаменитых лермонтовских строк «Люблю тебя, булатный мой кинжал, /Товарищ светлый и холодный. /Задумчивый грузин на месть тебя ковал, /На грозный бой точил черкес свободный», брюсовских «Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,/ Как прежде, пробежал по этой верной стали,/ И снова я с людьми, – затем, что я поэт,/ Затем, что молнии сверкали», пушкинских «Свободы тайный сторож,/ Карающий кинжал,/ Последний судия позора и обиды», стихотворения Кулиева «Кинжал»: «Тебя вонзала храбрость в грудь,/ А трусость всаживала в спину» и там же: «Ты дорог мне и ненавистен – кавказский кованый кинжал»! Но, как видим, вплетённый в поэтическое сознание настоящего поэта, этот клишированный, особенно в восточной поэтике, мифообраз, как и другие «стереотипы художественного мышления, сформированные безотчетно, спонтанно – из общности восприятия своего мира и себя в нём» – начинает светиться неожиданными гранями. Пушкин воспевает кинжал как орудие возмездия, как символ освобождения от тирании, Брюсов – как символ поэта-борца, у Лермонтова он олицетворяет твёрдость человеческого духа. Образ кинжала находит своё преломление в поэзии кабардинца Алима Кешокова. «У кинжала два лезвия, обращённых спиной друг к другу. Но они делят между собой или один позор, или одну честь, заслугу, славу. Их два, но оба они – одно»: «Мерцает сталь холодная сурово,/И я желаю более всего,/ Чтобы сливалась истина и слово, /Как лезвия кинжала одного».
А Салих Гуртуев смотрит на кинжал не как на орудие добра и зла, борьбы. Он использует кинжал в качестве оригинального сравнения, передавая суть сложного чувства любви: остроту переживаний, их противоречивость, пограничность психического состояния влюбленного…
Любовь, ты радость с горечью смешала
В нелёгкой человеческой судьбе.
Ты держишь, как на кончике кинжала,
Безумцев, прикоснувшихся к тебе.
(«Любовь, ты радость
с горечью смешала»)
Безусловно, поэзия Салиха Гуртуева, как и творчество классиков северокавказской литературы Расула Гамзатова, Кайсына Кулиева, Алима Кешокова, позволяет читателю выявить специфические черты общекавказского мышления через художественные образы.
Незыблемость гор как символ стойкости национального духа посреди вселенского хаоса передана, например, в следующем стихотворении преимущественно простыми глагольными и предметными словами, без каких-либо украшательств в виде эпитетов и метафор (исключая ставшие общеязыковыми – «седые скалы» и «пламенный восход»):
Лавины сходят, движутся обвалы,
Грома грохочут, молнии горят.
Но, посмотри, стоят седые скалы
Такими же, как сто веков назад.
Здесь люди песни издавна певали,
Встречали песней пламенный восход,
Растили хлеб, влюблялись, воевали
И сплачивались с песнями в народ.
(«Лавины сходят, движутся обвалы»)
Словно сок кизилового дерева, кровоточит душа поэта народной болью, поэтому центральные темы поэзии Гуртуева – Великая Отечественная война, депортация, мать, малая родина. «Род отца поэта, Султанбека, спустился в Ак-Су с Холамских гор. Султанбек сражался против гитлеровцев и погиб на фронте. Говорят, он был хорошим воином. Салих совсем маленьким остался без отца. Его с братом вырастила, воспитала и учила мать, пройдя исключительно тяжёлый вдовий путь, живя далеко от родных мест, проявив завидную энергию, стойкость, незаурядные душевные силы, поддерживаемая бессмертной материнской любовью к детям». Понятно, почему поэт признается:
Как самого постыдного греха,
Страшусь я материнского упрека.
Белая речка, Холам – родина предков автора. Черек, горы, родники живут в строчках его стихов, создавая уютный, светлый образ любимой малой родины, открывая читателю истоки поэтического вдохновения. Даже камень в родных горах вовсе не холоден, бездушен и равнодушен – негативные коннотации образа камня, запечатлённые как в художественной литературе, так и в обыденном сознании, а напротив, согревает, представляется живой материей, насыщенной чувствами, мыслями, голосами – памятью прошлого, юности – стихотворение «Тёплый камень Холама». И как проникновенны эти строки признания сына в любви к матери, к родной земле:
– Мой Холам! – твержу… Душа болит!
О, как сладостно к душе прижать
Камешек скалы, где не остыло
Утро моей жизни… Будто мать
Встретила меня! И все простила!..
Поэтический мир Гуртуева пронизан экзистенциальной тревогой гражданина Земли XX-XXI веков. Ощущение, что «мир готов взорваться каждый миг», «взрывчато время, зримее смерть…», «в порядке только беспорядок», не покидает ни лирического героя, ни самого автора, ни читателя. Но и в этой бушующей, кипящей, непредсказуемой, опасной вселенской лаве войн, природных и техногенных катастроф, террористических атак он сохраняет оптимизм: «Вон впереди, смотрите, скалолазы/ Над бездною штурмуют высоту» (курсив здесь и далее – Л.Д.). Мужской идеал Гуртуева – суровый, мужественный, но нежный в душе горец – даёт поэту основание на эту веру в преодолевающую все невзгоды силу человека.
Время в поэзии Салиха Гуртуева является сквозным мотивом его философских размышлений о жизни и смерти, скоротечности земного бытия, а также вечности. Оно амбивалентно: с одной стороны это спокойное осознание и приятие конечности всего сущего, ведь «даже вековечная гора/ не избежит старения и праха», и главное в отведенном для тебя отрезке, – чтоб «удержался на своём коне», т.е. остался верен себе, достойно прошёл предначертанный путь, «вверх ли ты ползёшь, летишь ли вниз – голос сохрани и норов свой». С другой стороны – в преемственности поколений видит поэт победу над ограниченностью земного пути, именно связь времён вплетает нас в косу вечности: «Отец, я продолжение твоё / И над тобой дождь времени бессилен!», или «Связь родовая с годами в горах не тоньшает», или ещё более философское: «Гаснут люди, как гаснут миры,/ Продолжаясь в живых!». Боль от потери отца, ненависть к войнам, обрекающим детей на сиротство, а жён на вдовство, тесное переплетение темы Великой Отечественной войны и героизма воинов с горестной темой выселения балкарцев звучит во многих стихах Гуртуева. Факт личной семейной биографии уж слишком типичен, а потому и не понадобилось искать обобщений, и имена отца, бабушки, матери, сестры, братьев (Солтанбек, Курманкыз, Аба, Салим, Салих, Азрет, Светлана) в поэме «Четыре яблони» и других произведениях автора называются, как есть, но одновременно являются ликами всей Балкарии:
На вершинах таяли снега
И стекали с чёрных гор слезами.
Сиротливо шелестит платан.
Где отец?
Ушел с врагами драться!
А семью сослали в Казахстан –
Там ему жена растит балкарцев.
Время стремительно, время всесильно, «года обрывая, как листья… над нами свистит». Но даже оно не всевластно:
Сменится закат зарёю,
Расцветут и увянут цветы,
Всесильное время с землёю
Горные сровняет хребты,
Но что оно сделает с теми,
Кого уже нет в живых? –
Вовек не прибавит время
Ни года к возрасту их,
Ни года у них
Не отнимет…
Изменятся материки –
Молодые останутся молодыми,
Стариками останутся старики.
(«Хмурое небо»)
Многие стихи Салиха Гуртуева посвящены депортации балкарского народа: «8 марта 1944 года», «Камень», «На мой народ обрушилась беда», «Огромная безгласная страна» и др., но совершенно особенным по притчевой интонации, сюрреалистическим краскам, острому мистическому ощущению беды, предвестником которой становится вещий сон кизила, является стихотворение «Сон кизилового дерева». Если бы талантливый художник взялся нарисовать иллюстрацию к этому стихотворению, картина эта смогла бы прославить его имя в веках.
Несмотря на трагизм мироощущения, которым прошита вся художественная ткань гуртуевской поэзии и у которого есть исторические обоснования, всё же лирический герой поэта открыт миру, охвачен всеобъемлющей приязнью ко всему, что сотворено Всевышним: «Дай весь мир под луной обнимать мне объятьем души!». И потому одним из важнейших многосмысловых мотивов его творчества является дорога: «Мне дороги любой поворот в смене мчащихся дней, /Это – новое слово, пришедшее душу открыть». Но куда бы ни завела дорога, какие бы откровения и открытия ни сулила, она всегда начинается и завершается родным порогом – той отправной точкой души, что и дала этот заряд любви к беспредельному миру:
Счастья большего – помнить
с детства: есть в мире село,
Его дерево, звёзды, вода стали
знаком твоим,
Что тебя представляет, куда б тебя
ни занесло,
На дорогах других – водам, звёздам,
деревьям другим.
(«Дорога»)
В этом стихотворении наиболее отчётливо выражена идея, красной нитью проходящая через всё творчество Гуртуева, – идея культурной множественности, которую испанский философ Х. Ортега-и-Гассет выразил словами о том, что «каждый народ умалчивает одно, чтобы суметь сказать другое, потому что всё сказать невозможно». И Салих являет посредством своей поэзии балкарский универсум остальному миру, вплетая его в узор общего многонационального и многокрасочного ковра, который ткут художники различных этнокультур. Пространство в его поэтическом мире сжимается до этой священной точки отсчёта и от неё же расширяется: «Моя вселенная – трава и камни моего селенья».
Доктор филологических наук, исследователь балкарской поэзии З. Кучукова в своей книге «Онтологический метакод как ядро этнопоэтики» на основании широкого фольклорного материала и поэзии балкарских классиков делает вывод о том, что национальному образу мира народов, проживающих в горной местности, присуща «философия вертикали». Отметим, не вдаваясь в детали, что основу смысловой архитектоники вертикальных образов горы, дерева, неба, камня и др. составляет идея возвышения. «Вершина горы, соприкасающаяся с небом, служит символом трансцендентности, промежуточной точкой восхождения, духовного возвышения, откуда личность призывается к ещё более таинственным восхождениям».
Творчество Салиха Гуртуева является одним из камней этой башни, поскольку художник, вероятнее всего, подсознательно, по наитию, являясь плотью от плоти, представителем данной ойкумены, оперирует вертикальными архетипами художественного мышления, которые и составляют художественный код кавказской культуры. Вот, к примеру, строфа из его стихотворения «Камни посреди реки», насыщенная вертикальной символикой, проникнутая ментальной идеей духовного роста, вопреки возможным бурям века – как бы ни было тяжко, в каких бы исторических перипетиях ни оказывался человек и народ, он всегда тянется вверх, проламывая преграды:
Ну, а главное, что камень там,
Оставаясь сам в воде по горло,
На себе упорно, смело, гордо
Поднимает сосны к небесам!
По мнению английского социолога и культуролога Р. Робертсона, «художник на международной культурной арене всё чаще выступает не только и даже не столько как представитель своей страны, сколько определенной локальной субкультуры, национально-культурной общности». Эта мысль абсолютно точно накладывается на поэзию Салиха Гуртуева, лирический герой которого признаёт: «Честь родимой реки бережливо по жизни несу». Или:
В Белой Речке возле древних гор
С песней колыбель моя качалась.
Я из тех, кто путь к снегам торит
На вершины горного отрога,
Хоть в горах – пусть каждый подтвердит
– Розами не устлана дорога.
Ментальное своеобразие балкарца, шире – кавказца, разлито по всем строкам поэтического моря автора. Вот «гоппан с айранной шапкой набекрень» – это не просто специфический предмет национального быта чабана-балкарца, который он «в кошаре при неровном свете лампы… вырезал рукой надежно». Этот экзотизм не только создаёт яркую визуальную картинку жизни труженика гор, но и становится тем самым проводником культуры, который открывает мир балкарцев мирам других народов. Он и в прямом смысле является «чашей дружбы», ведь айраном пенным не один инородец угощался из гоппана, и в то же время демонстрирует неагрессивную, притягательную культурную инаковость. Даже в таких приёмах, как перифразы, проявляется тонкоментальное балкарское (опять же – общекавказское) отражение. «Снохой моей матери стань!» – название одного из стихотворений Гуртуева, в посвящении «Ночных стихов» написано: «Матери моих детей Зое». Обе эти перифразы заменяют слова «жена», «супруга», которые редко могут прозвучать из уст кавказца – глубоко личное никогда не выставляется напоказ. Материнство, уважение женщины к матери и родственникам мужа подчёркиваются как особые нравственно-этические категории, возвышающие её статус. А как красивы национальные фольклорные мотивы или те же вещественные проявления культурной среды, когда они используются поэтом для передачи общечеловеческих категорий! Размолвка влюблённых приобретает яркий оттенок благодаря использованию сугубо национального фразеологизма в вопросе: «Кто между нами волчью шерсть швырнул?», эквивалентного русскому: «Какая кошка перешла дорогу?». А вот как замечательно передано прошлое лирического героя, полное потрясений, с помощью такого, казалось бы, «заезженного» в кавказской литературе или литературе о Кавказе предмета: «Я оглянулся – дни мои и ночи похожи на изношенный бешмет».
Но, осознавая и передавая имеющимися в арсенале художественными средствами своеобразие родного ему мира, Салих Гуртуев остается интернационалистом: «Как все горы по-своему и высоки и красивы, / Так по-своему каждый народ и красив и высок…» Обратите внимание, что даже в этой искренней мультиглобалистской формуле Гуртуев остается носителем «психологии вертикали».
Салих Гуртуев – мастер слова, образность его лирики впечатлит самый требовательный эстетический вкус. Наиболее чутким становится поэтический слух автора, когда речь заходит о любимой девушке или природе: «И лунным светом пахнул твой платок»; «Балкарочка вяжет, и пальцев движенье, /Как солнца лучи, что сверкают в реке»; «Пусть любовь, словно кисть винограда, /Сладкий сок свой от солнца берет». И улыбка имеет свои оттенки: «Её глазами улыбалось небо», а здесь «Была твоя последняя улыбка, / Как на ветру дрожащий жёлтый лист». Особенно трепетным пером создает автор пейзажные зарисовки, основным средством которых становится необычное олицетворение или сравнение: «В озарённых луной бесконечно несущихся водах, / Искупавшись, становится чище осенняя ночь»; «Намело – словно встали над белой слепящей пустыней/ Сотни малых казбеков и малых эльбрусов вокруг»; «Но плещется у ног твоих волна, / Как тихая и кроткая овечка»; «И чайки на закате / на мускулистых прыгали волнах»; «И парным молоком задышало встающее утро»; «Дождь никак не устанет к горам пришивать свои тучи»; «Как серьги водопадов, заблистали сосульки в нитях солнечных лучей»; «Как мудро молчание камня – с ним вечность находит родство»; «Я чувствую, как детство пробежало, /И на меня сквозь заросли глядит»… Благодаря таким живым образам поэтический мир гуртуевской лирики зрим, осязаем, полон живого дыхания.
Салих Гуртуев, используя классическую технику стихосложения, разнообразит её всевозможными ритмами, отчего каждое стихотворение приобретает свой музыкальный рисунок – то стремительный, как поток горной реки, то напевный, плавный, как мелкие равнинные волны, лениво перекатывающиеся друг в друга.
Не хочется орудовать хирургическим скальпелем, препарируя гуртуевскую поэтику, подвергая математическому анализу слоги, ударные и неударные такты, высчитывая дактили, ямбы и хореи, количество строк в стихотворных отрезках… Тем более, что речь идёт о переведённой на русский язык поэзии. Ведь главное – это душа текста, а она у стихов Салиха Гуртуева есть, беспокойно трепещет, пытаясь щедро рассеять по свету сострадание, отрицание насилия, доброту, веру в торжество гуманистических начал:
Дать ближнему тепла,
души отрезав долю,
искать слова для тех,
кто испытал недолю, –
по этим меркам я судьбу свою крою,
– таково кредо поэта.
Лидия Довлеткиреева,
к.ф.н., первый заместитель главного редактора журнала «Вайнах»,
Чеченская Республика.
газета "Кабардино-Балкарская правда" от 28 мая 2013 года