Студенты рабфака МВТУ. 1920-е годы. Фото:
bmstu-orientir.ru
В 1921–1922 гг. большинство средних школ было закрыто. Остальные — за небольшим исключением — переведены на «местные средства», т. е. лишены государственной субсидии.
Дефицит преподавательских кадров
Кроме нехватки материальных ресурсов, советская школа столкнулась и с острой нехваткой преподавательских кадров. Это ещё одна причина низкого уровня знаний школьников.
Раскритиковав и разрушив до основания существовавшую до революции систему педагогического образования, новая власть, ощутив нехватку учителей и преподавателей, стала спешно создавать новые педагогические учебные заведения.
Осенью 1918 года был получен циркуляр, которым отдел подготовки учителей Наркомпроса предписывал «всем уездным и губернским отделам народного образования приступить на местах к организации педагогических курсов всюду, где только это возможно, использовав усиленно для этой цели все наличные педагогические силы высших учебных заведений, педагогических и учительских институтов, учительских семинарий. Кредиты на курсы будут открываться без промедления».
Одновременно было разработано «Положение о временных годичных курсах для подготовки учителей для Единой трудовой школы».
Были определены цели и приоритеты нового педагогического образования. Общие установки были даны отделом подготовки учителей Наркомпроса, который в 1918 году обращал особое внимание на то, чтобы подготовка нового учителя не ограничивалась только научно-педагогической стороной и школьной практикой. «Надо готовить гармонически развитую личность для трудовой школы. Учителям-белоручкам в трудовой школе не место. Нужны лица с определённой классовой подготовкой или вполне сложившимся социалистическим мировоззрением». Эти требования стали основой работы по подготовке учителей на местах.
Таким образом, в 1918–1919 годах были заложены основные принципы подготовки учителей, такие как классовый отбор будущих учителей, революционная идеологизация их образования и воспитания.
Однако осуществить это в реальности было трудно. Курсы организовывались, педвузы создавались, но преподавать в них, т. е. обучать будущих учителей было некому. Дореволюционный преподавательский состав был признан идеологически негодным и в большинстве лишён права преподавания. Позже, правда, опомнившись, некоторым вернули право обучать студентов, но ввели строжайший контроль и регулярные проверки на «идеологическую верность» — «чистки».
С 1919 г. началась эпопея «реформы» и «обновления» высшей школы. Как и в средней, здесь каждое полугодие приносило новую реформу и усиливало развал. Основная задача в изменении преподавания сводилась к «коммунизации». В специальном декрете в 1920 г. было объявлено, что «свобода научной мысли» — предрассудок, что все преподавание должно вестись в духе марксизма и коммунизма как последней и единственной истины. Профессора и студенчество ответили на это протестом. Тогда власть подошла к делу иначе. Введены были шпионы, обязанные следить за лекциями, а вслед за тем решено было выгнать особенно непокорных профессоров и студентов.
В 1922 году ряд профессоров отстранили от преподавания и перевели в «исследователи», вместо них были назначены «красные профессора» — безграмотные люди, не имеющие ни трудов, ни стажа, но верные коммунисты. Уволены были выборные ректора и деканы, вместо них назначены были в качестве ректоров и членов президиума те же коммунисты, не имеющие никакого отношения — за немногими исключениями — к науке и академической жизни. Устроен был специальный Институт красной профессуры для фабрикации в шесть-восемь месяцев «красных профессоров». Но и этого оказалось мало. Тогда власть перешла к оптовой высылке из России и внутрь России неугодных ей учёных. Было выслано более 100 профессоров, в том числе и Сорокин.
Власть весьма серьёзно принялась за «чистку школы». Идея классовой борьбы требовала с кем-либо воевать. Раз нет войны настоящей, пришлось воевать со школой, и эта борьба «на идеологическом фронте» достигла апогея. Основной и единственной целью высшей школы была признана подготовка «правоверных коммунистов и последователей религии Маркса — Ленина — Зиновьева — Троцкого».
Сорокин с горечью пишет: «Словом, разгром учинён полный, особенно гуманитарных факультетов. Следует думать, что он принесёт „блестящие“ плоды русскому просвещению и науке!»
Такого разгрома история русской науки и мысли ещё не знала. Всё, хоть чуть не согласное с догмой коммунизма, преследовалось. Газеты, журналы, книги допускались только коммунистические или по вопросам, не имеющим отношения к социальным проблемам.
Нечто подобное происходило и в средней школе (II ступень) по всей стране.
К 1921 году произошло значительное пополнение учительского корпуса Верхневолжских губерний новыми кадрами. В 1920–1921 учебном году стаж работы от 1 года до 4 лет имели 6650 учителей школ I ступени (49,2%) и 879 педагогов школ II ступени (49,5%) (Народное образование 1920: 20–25).
Главным образом они являлись выпускниками различных педкурсов, также учителями брали и выпускников школ, не имевших педагогического образования, и других лиц, никогда прежде в школах не преподававших.
Уровень образования и подготовки новых педагогов был неудовлетворительным. Специалисты не отвечали предъявляемым местными отделами народного образования требованиям. Таким образом, несмотря на идеологические эксперименты первых лет, полностью изменить учительский состав у революционной власти не получилось.
По данным исследователя А. Ю. Рожкова, более 40% учителей, работавших в советских школах в середине 1920-х годов, начали свою карьеру ещё до революции 1917 года.
Как отмечалось в докладной записке, подготовленной в 1925 году ОГПУ для Сталина, «в отношении учительства… органам ОГПУ, несомненно, предстоит ещё много и упорно работать».
«Чистки» в школах
Секретный циркуляр по ряду регионов страны от 7 августа 1925 года фактически объявил чистку и предписывал немедленно приступить к замене нелояльных к советской власти учителей школ выдвиженцами, окончившими педагогические вузы и техникумы, а также безработными педагогами. «Заменять» учителей предписывали через особые «тройки» в секретном порядке. На каждого учителя конфиденциально составлялась характеристика. Сохранились несколько протоколов заседаний комиссии по «проверке» учителей Шахтинского округа с сентября по декабрь 1925 года. В результате из 61 подвергнувшегося проверке учителя 46 (75%) уволили, 8 (13%) — перевели в другую местность. Остальных было рекомендовано заменить или не использовать на данной работе.
Показательно, что некоторые учителя, признанные политически неблагонадёжными и негодными для педагогической деятельности, рекомендовались к переводу из школы на рудник.
Приведём наиболее типичные постановления этой комиссии: «Д. — бывший белогвардейский офицер, эмигрант, лишён права голоса. Снять»; «3. — дочь попа и до сего времени не порвала связь с духовенством, преподаёт обществоведение. Снять с работы обществоведа, допустив на специальные предметы»; «Е. — …политически неблагонадёжен, как бывший участник следственной комиссии при белых… как учитель работник хороший. Снять»; «Б. — антисоветски настроена. Издевается над детьми пролетарского происхождения. Со старыми взглядами на школу. Снять»; «Н. — активно враждебно настроен к советской власти и компартии. Происходит из потомственных дворян. Развращает учащихся, бьёт их. Ведёт травлю коммунистов. Снять»; «Г. — как учитель удовлетворителен, но часто манкирует своими обязанностями. Желательно перевести на рудник».
Подобные случаи были и в Костромской и в других губерниях. Зачастую, как отмечается в воспоминаниях, увольняли или переводили в другой район или даже город беспричинного. Так чуть было не пострадала учительница М. А. Добровольская, которую, несмотря на все её заслуги в конце 1920-х годов хотели уволить, считая политически неблагонадёжной, однако местное сельское население встало на её защиту, благодаря чему ей удалось избежать наказания.
Так, по общим данным проведённой школьной переписи 1927 года видно, что беспартийные составляли основную массу педагогов. В 1929 году среди учителей начальной школы РСФСР было 4,6% коммунистов и 8,7% комсомольцев, 28% педагогов являлись выходцами из дворян, духовенства и торговцев.
Материалы исследования показали, что среди учителей был страх перед партией и её политикой. Обвинения в антисоветской направленности были не всегда беспочвенными. Учительство находилось в крайне затруднительном материальном положении, а заработная плата в районах по-прежнему была в натуральных продуктах. С одной стороны, следовали директивные указания партии об общественной работе и проведении коллективизации. С другой — борьба и искоренение «кулаческих элементов» означали для учителей голод. Об этом свидетельствуют и воспоминания учителей: «Вследствие задержки заработной платы учительство вынуждено обращаться к зажиточной части деревни за покупкой продуктов в кредит».
Эти «мученики революции», не получавшие по 6–7 месяцев тех грошей, на которые прожить абсолютно нельзя, частью вымерли, часть поступила в батраки, часть стала нищими, значительный процент учительниц… проститутками, а часть счастливцев перешла на другие, более хлебные места. В ряде мест вдобавок крестьяне неохотно отдавали детей в школы, так как «там не учат Закону Божию». Таким было подлинное положение дел.
Обратимся к снова к работе П. Сорокина: «Самыми ужасными годами для профессуры были 1918—1920 гг. Получая ничтожное вознаграждение, и то с опозданием в три-четыре месяца, не имея никакого пайка, профессура буквально вымирала от голода и холода. Смертность её повысилась в 6 раз по сравнению с довоенным временем. Комнаты не отапливались. Не было ни хлеба, ни тем более других „необходимых для существования“ благ. Одни в итоге умирали, другие не в силах были вынести все это — и кончали с собой. Так покончили известные учёные: геолог Иностранцев, проф. Хвостов и ещё кое-кто. Третьих унёс тиф. Кое-кого расстреляли».
Моральная атмосфера была ещё тяжелее материальной. Немного профессоров найдётся, которые не были бы хоть раз арестованы, и ещё меньше, у кого несколько раз не было бы обысков, реквизиции, выселения из квартиры и т. д. Если прибавить к этому многообразные «трудовые повинности» в форме пилки дров, таскания тяжёлых брёвен с барж, колки льда, дежурства у ворот, то понятно, что для многих учёных, особенно пожилых, все это было медленной смертной казнью. В силу таких условий учёные и профессора стали умирать с такой быстротой, что, заседания совета университета превращались в перманентные «почитания памяти». На каждом заседании оглашались 5–6 имён отошедших в вечность. «Русский исторический журнал» за этот период почти сплошь состоял из некрологов.
По «Таганцевскому делу» — одно из первых дел после революции 1917 года, когда массовому расстрелу подверглись представители научной и творческой интеллигенции в основном Петрограда — было расстреляно более 30 учёных, в том числе такие величины, как лучший знаток русского государственного права профессор Н. И. Лазаревский и один из крупнейших поэтов России Лев Гумилёв. К непрекращающимся обыскам и арестам присоединилась массовая высылка профессуры, сразу выбросившая за границу около 100 учёных и профессоров. Власть «заботливо пеклась об учёных и науке».
Нет комментариев