Содержание: 35). Музыкант. 36). Голубой зверек. 37). Перышко. 38). Моржиха. 39). Непонятный зверь. 40). Про двух охотников. 41). Задери хвост. 42). Черная лисица. 43). Поганки. 44). Как муха медведя от смерти спасла. 45). Подкидыш. 46). Аришка-трусишка. 47). Дятел и малиновка. 48). Снегирушка-милушка. 49). Музыкальная канарейка 50). Муха и чудовище.

Старый медвежатник сидел на завалинке и пиликал на скрипке. Он очень любил музыку и старался сам научиться играть. Плохо у него выходило, но старик и тем был доволен, что у него своя музыка. Мимо проходил знакомый колхозник и говорит старику: — Брось-ка ты свою скрипку-то, берись за ружьё. Из ружья у тебя лучше выходит. Я сейчас медведя видел в лесу. Старик отложил скрипку, расспросил колхозника, где он видел медведя. Взял ружьё и пошёл в лес. В лесу старик долго искал медведя, но не нашёл даже и следа его. Устал старик и присел на пенёк отдохнуть. Тихо-тихо было в лесу. Ни сучок нигде не треснет, ни птица голосу не подаст. Вдруг старик услыхал: «Дзенн!..» Красивый такой звук, как струна пропела. Немного погодя опять: «Дзенн!..» Старик удивился: «Кто же это в лесу на струне играет?» А из лесу опять: «Дзенн!..» — да так звонко, ласково. Старик встал с пенька и осторожно пошёл туда, откуда слышался звук. Звук слышался с опушки. Старик подкрался из-за ёлочки и видит: на опушке разбитое грозой дерево, из него торчат длинные щепки. А под деревом сидит медведь, схватил одну щепку лапой. Медведь потянул к себе щепку и отпустил её. Щепка выпрямилась, задрожала, и в воздухе раздалось: «Дзенн!..» — как струна запела. Медведь наклонил голову и слушает. Старик тоже слушает: хорошо поёт щепка. Замолк звук, — медведь опять за своё: оттянул щепку и пустил. Вечером знакомый колхозник ещё раз проходил мимо избы медвежатника. Старик опять сидел на завалинке со скрипкой. Он пальцем дёргал одну струну, и струна тихонечко пела: «Дзинн!..» Колхозник спросил старика: — Ну что, убил медведя? — Нет, — ответил старик. — Что ж так? — Да как же в него стрелять, когда он такой же музыкант, как и я? И старик рассказал колхознику, как медведь играл на расщеплённом грозой дереве.                                                         - КОНЕЦ -

В густом лесу на горе было темно, как под крышей. Но вот вышла луна из-за тучи, и сейчас же засверкали, заблестели снежинки на ветках, на елях, на соснах и засеребрился гладкий ствол старой осины. У вершины её чернела дыра — дупло.  Вот по снегу мягкими, неслышными прыжками подбежал к осине тёмный длинный зверёк. Остановился, понюхал, поднял кверху острую мордочку. Верхняя губа приподнялась, — мелькнули острые, хищные зубы. Это куница — убийца всех мелких лесных зверей. И вот она, чуть шурша когтями, бежит уже вверх по осине. Вверху из дупла высунулась усатая круглая головка. Через миг голубой зверёк уже бежал по суку, осыпая снег на ходу, и легко прыгнул на ветку соседней сосны. Но как ни легко прыгнул голубой зверёк, ветка качнулась, — куница заметила. Она согнулась в дугу, как натянутый лук, потом выпрямилась — и стрелой перелетела на качавшуюся ещё ветку. Куница понеслась вверх по сосне — догонять зверька. Нет никого в лесу проворней куницы. От неё не уйти даже белке. Голубой зверёк слышит погоню, ему некогда оглянуться: надо скорее, скорее спасаться. С сосны он прыгнул на ель. Напрасно зверёк хитрит, бежит по другой стороне ели, — куница скачет по пятам. Зверёк забежал на самый конец еловой лапы, а куница уже рядом — хвать зубами! Но зверёк успел спрыгнуть. С дерева на дерево неслись голубой зверёк с куницей, как две птицы среди густых веток. Прыгнет голубой зверёк, нагнётся ветка, а куница за ним, — ни на миг не даёт передышки. И вот уже не хватает у голубого зверька сил, уже слабеют лапки; вот прыгнул и не удержался — падает вниз. Нет, не упал, уцепился по дороге за нижнюю ветку — и вперёд, вперёд из последних сил. А куница бежит уже поверху и высматривает с верхних ветвей, как удобнее броситься вниз и схватить.

И вот на миг голубой зверёк остановился: лес прервался пропастью. Куница тоже на всём скаку остановилась над зверьком. И вдруг кинулась вниз. Прыжок её был точно рассчитан. Она всеми четырьмя лапами упала на то место, где остановился голубой зверёк, но он уже прыгнул прямо в воздух и полетел, — медленно, плавно полетел по воздуху над пропастью, как во сне. Но всё было наяву, при яркой луне. Это была полетуха, летяга — летучая белка: у неё между передними и задними лапками натянулась свободная кожа, которая парашютиком держала её в воздухе. Куница не прыгнула вслед: она не может летать, она упала бы в пропасть. Летяга повернула хвост и, красиво закруглив полёт, спустилась на ёлку по ту сторону пропасти. Куница щёлкнула зубами со злости и стала спускаться с дерева. Голубой зверёк ускользнул.                                                            - КОНЕЦ -

"ПЕРЫШКО". Художник пошел с товарищами в лес на охоту. Он стрелял хорошо. А на охоте раньше никогда не бывал и не видел , как вспыхивает в зелени деревьев рыжее-рыжее перо лесного кулика-вальдшнепа. Вальдшнеп выпорхнул у него из-под ног. Художник выстрелил, и убитая птица упала. Художник поднял вальдшнепа и стал любоваться его красивым оперением. Глаз от него оторвать не мог. Каждое перышко его восхищало. И захотелось художнику написать картину в красках: летит вальдшнеп среди леса. Так вдруг захотелось, что бросил он товарищей и скорей пошёл домой. Дома художник сейчас же принялся писать картину. Лес у него вышел скоро и хорошо. А вальдшнеп не выходил. Художнику хотелось написать красками все тоненькие-тоненькие чёрточки на перьях лесного кулика. Но кисти были для этого слишком толсты. И он с досады даже поломал несколько хороших кисточек. Потом, чтобы успокоиться, он стал внимательно разглядывать вальдшнепа. И тут он заметил, что в крыле у этой птицы, у самого сгиба, есть одно очень твёрдое и очень тоненькое перышко. Художник вырвал это перышко и вставил его в письменную ручку. Получилась тоненькая, упругая кисточка — как раз такая, какой недоставало художнику. Он взял её и расписал на своей картине перья вальдшнепа так тонко, что потом все удивлялись: «Как он это сделал?»                                                           - КОНЕЦ -

"МОРЖИХА". Два брата ненца поехали на лодке стрелять моржей. Старший брат грёб на корме веслом, а младший стоял на носу лодки; в руках у него была винтовка. Он был в одежде из тюленьей шкуры, мехом вверх. Скоро они увидели на краю ледяного берега моржиху с моржонком. Старший брат повёл лодку вплотную к ледяному берегу. Моржиха спала. Братья подъехали совсем близко, и младший выстрелил моржихе в голову. Моржонок разом нырнул, а у раненой моржихи хватило силы кинуться в воду и ударить клыками лодку. Лодка разлетелась в щепки. Старший брат успел выскочить на лёд. Младший выронил винтовку и полетел в воду. Вдруг раненая моржиха кинулась к нему и ластами прижала его к себе так крепко, что охотник не мог шевельнуться. Она приняла человека в тюленьей шкуре за своего моржонка. И нырнула с ним на дно моря. «Вот я пропал», — успел только подумать охотник. Он уже задыхался. Но тут, наконец, раненую моржиху покинули силы. Её ласты разжались. Младший брат всплыл наверх вместе с мёртвой моржихой. Старший брат протянул ему весло и помог выбраться на лёд. Оба брата живы и сейчас. На деньги, полученные за клыки моржихи, они купили себе винтовку вместо утонувшей. Мясо моржихи съели. А из толстой шкуры моржихи сшили себе отличную новую лодку.                                                      - КОНЕЦ -

"НЕПОНЯТНЫЙ   ЗВЕРЬ". У нас в колхозе картошку с осени закапывают в сосняке. Там песок, - картошка лежит всю зиму и не портится. Весной её вырывают из песка и садят. А в сосняке остаются глубокие ямы. Вот раз шел один наш колхозник по этому сосняку и слышит: будто скребется кто в яме?  Подошел к яме, а там на дне - совсем незнакомый зверь. Ростом с собачку, толстый, сам весь в белой и черной шерсти. У колхозника был с собой топор. Долго не раздумывая, колхозник наклонился над ямой да стукнул зверя обухом по голове. Зверь упал. Колхозник вытащил его из ямы, перекинул через плечо и пошел домой.  Дома скинул зверя на пол и говорит своим сыновьям:  - Глядите, какого я зверя пристукнул в сосняке. Совсем непонятный зверь. Даже и прозванья его не знаю. Старший сынишка поглядел на зверя, - а зверь толстый, ноги короткие, рыло свинячье, - говорит: - Это лесной поросенок. Средний сынишка поглядел зверю на когти, - а когти у зверя длинные, страшные, - и говорит: - Это волчонок. А младший сынишка поднял зверю верхнюю губу, поглядел на его зубы, - а зубы у зверя хищные, клыкастые, - и говорит: - Медвежонок. - нет, - сказал колхозник, - не поросенок, не волчонок и не медвежонок. Совсем непонятный зверь.  Пойду за лесником. Лесник должен знать. Взял шапку, вышел и дверь за собой захлопнул. Через малое время вернулся с лесником, открывает дверь, - а ребята его все трое - на печке сидят, ноги поджали и кричат ему: - Тятя, не входи! - Тятя, он живой! - Кусачий! Колхозник остановился на пороге, а зверь шасть у него между ног, да с крыльца, да в калитку. Хрюкнул и пропал в кустах.  А лесник, что стоял позади колхозника, и говорит: - Плохо ты его стукнул. Это зверь лесной, живучий. По-нашему - язвук, по-ученому - барсук. В норах живет. Ест коренья, да лягушек, да слизняков. Ребята спрашивают с печки: - А людей он не есть? - Людей не трогает. - А мы-то страху натерпелись! И полезли с печки.  - Эх, знать бы! Мы печеной картошки ему дали б Вкусной!                                                            - КОНЕЦ -

"ПРО  ДВУХ   ОХОТНИКОВ". На дереве. Были два друга охотника. Один был хантэ, лесной человек. он в лесу родился,  в лесу всю жизнь прожил и прокармливался охотой. А другой служил в городе и только в свободные дни приезжал к другу в лес — пострелять птицу и зверя. Раз осенью хантэ привёл друга в лес на поляну и говорит: — Слушай… А вечер был, солнце уже село за деревья. Тихо в лесу. Вдруг разнёсся по лесу короткий, глухой рёв: незнакомый и страшный голос какого-то зверя. У городского мурашки по спине побежали. Но виду он не показал, что ему страшно. А хантэ-охотник вытащил из-за пазухи берестяную трубу. Приложил её к губам и подаёт такой же звериный голос. Зверь отозвался. Хантэ опять трубит. Зверь ближе, ближе. И вот слышит городской охотник: кто-то большой, тяжёлый ломит через чащу, сучья трещат. Вдруг показалась звериная голова — нос горбылём, рожищи шире лопат. Громадный лось. Надо бы обождать, когда зверь на открытое место выйдет, и тогда стрелять. А городской не стерпел, выстрелил сквозь чащу. Пуля отломила зверю кусок рога. Зверь рассвирепел, кинулся на охотников. Охотники побросали ружья — и на деревья. Городской забрался на прямую берёзу, а хантэ рядом — на кривую, наклонную ель. Лось подбежал под берёзу и давай копытами землю бить. Достать рогами охотника не мог. А в земле корни берёзы. Лось их копытами, как топором, перерубил. Закачалась берёза и стала падать. Тут и была бы охотнику смерть: упади он, лось его мигом растоптал бы. Да на счастье охотника, берёза, падая, навалилась на ель, где хантэ сидел. Хантэ подхватил друга и помог ему взобраться на ту ветку, где сам сидел. А лось уже под елью — и опять копытит землю. Хантэ вытащил из кармана трубку, табак и даёт другу: — Закуривай. — Да ты что! Зверь и ель сейчас повалит, — обоим нам сейчас будет смерть. — Нет, — говорит хантэ. — Кури спокойно: Ничего не будет. Корни-то ели где? Лось рыл землю прямо под той веткой, где охотники сидели. А ель-то ведь была кривая, наклонная, корни её были далёко от этого места. Всю ночь бесновался лось. Большую яму под елью вырыл. А в сторону отойти да рыть там так и не догадался. Смекалки у него не хватило. Наконец, лось устал. Фыркнул со злости, что не достал обидчиков и ушёл. Тогда охотники слезли, подобрали ружья и пошли домой. В медвежьей шкуре. В другой раз городской охотник приехал к другу зимой. Опять пошли они в лес. В лесу они разошлись. Хантэ со своей лайкой пошёл в одну сторону, а городской — в другую. У него собаки не было. Городской шёл-шёл по лесу, видит — сугроб. А перед сугробом кусты в инее. «Эго! — подумал охотник. — Отчего бы тут иней, когда его нигде кругом нет?» Поднял длинный сук, ткнул им в сугроб. И из-под сугроба большущий медведь! Он тут в берлоге лежал да дышал на кусты. Оттого и были кусты в инее. Выстрелил охотник и положил зверя на месте. День зимний короткий. Пока охотник шкуру сдирал с медведя, ночь подошла. Как в темноте дорогу назад найти? И решил охотник ночевать в лесу. Мороз был. Охотник хватился спичек — костёр разжечь. А спичек нет. И тут не приуныл охотник. Говорил ему друг хантэ, как он ночует зимой в лесу: завернётся в звериную шкуру, и тепло ему спать в снегу. Охотник поднял медвежью шкуру — тяжёлая, тёплая шуба. Да внутри-то шуба вся в крови. Охотник перевернул медвежью шкуру мехом внутрь, завернулся в неё с ног до головы и лёг в снег. Тепло в медвежьей шкуре. Охотник заснул. Под утро приснился ему страшный сон: будто навалился на него медведь и давит, давит, — вздохнуть нет сил… Охотник проснулся, — ни рукой, ни ногой шевельнуть не может. Сковал мороз сверху медвежью шкуру, мокрую от крови. Как железными обручами сдавил охотника. И слышит охотник: шуршит кто-то по снегу, подходит к нему. «Ну, — думает охотник, — настал мой смертный час. Зачуял другой зверь мясо. Сейчас до меня доберётся, а я и ножа достать не могу». А это подходил не зверь, а хантэ-охотник: его лайка нашла городского по следу. Хантэ разрезал медвежью шкуру, выпустил из неё друга и говорит: — Неладно ты завернулся. Мехом наружу надо. Тогда и внутри тепло и снаружи мороз не возьмёт.                                                                - КОНЕЦ - "ЗАДЕРИ   ХВОСТ". Хищник должен прятаться, если хочет подтаиться к добыче.  Большой медведь бесшумно крался по лесу, осторожно переступал голыми подошвами сухие сучки. Впереди на опушке была куча хвороста. За ней – луг. Там паслись кони. Они часто поднимали головы, нюхали ветер. Но ветер дул от них на кучу. Кони поворачивали головы против ветра и ни чуять, ни видеть хищника не могли., Вдруг из хвороста, как пузырёк из лужи, выскочил крошечный задерихвост – птичка ростом в сосновую шишку; носик востренький, тельце орешком, хвостик торчком. И шныряет всегда понизу. Как от него спрячешься, когда у тебя ноги и ступают они по земле?

Медведь пал на брюхо, вжался в мох. Да уж поздно: уже заметил его задерихвост. Да как затрещит! И откуда у крохи такой голос: за тысячу шагов вздрогнешь. Кони заржали, умчались. В ярости вскочил медведь, кинулся ловить нахального малыша. Вмиг раскидал всю кучу. А задерихвост мышонком проскользнул у него между ног и вспорхнул на дерево. Поди поймай его там! Всю охоту испортил медведю. С головой его выдал. И хвостик торчком!                                                 - КОНЕЦ -

"ЧЕРНАЯ   ЛИСИЦА". В лесах Якутии зимой появилась черная лисица. Черные лисицы бывают очень редко. И шкура их стоит дороже всех других мехов. Вот все охотники сейчас же бросили стрелять белок, даже соболей, и стали гоняться за одной этой лисицей. Чёрный мех на снегу издалека виден. Чёрной лисице надо быть очень хитрой, чтобы спасти свою шкуру. И она была такая хитрая, что никого к себе не подпускала на выстрел и не шла ни в одну ловушку. Понемногу все охотники отказались от неё и принялись опять стрелять белок, соболей и других зверей. Один только молодой зверолов ни за что не хотел отстать от неё. Он думал: «Помучусь, зато уж поймаю её». И продолжал гоняться за ней. А чёрная лисица делала так: охотник идёт за ней, а она даст круг и выйдет на его след. И ходит за ним по лесу. Молодой зверолов эту её хитрость понял. «Ладно же, — думал он. — Ходи. А я расставлю по круговой тропке капканы да самострелы и буду ходить по этой тропке. Тут-то ты, матушка, и попадёшься мне». Так и сделал. Расставил на тропке капканы, снегом их запорошил, чтобы видно не было. Спрятал в кустах самострелы, а верёвочки, которые стрелу пускают, провёл через тропку. И стал ходить по тропке. Он ходит, и чёрная лисица за ним ходит. Он через все верёвочки и капканы перешагивает, и чёрная лисица через них перепрыгивает. Кружили-кружили, кружили-кружили, — охотник устал, еле ноги волочит. И задел за одну верёвочку. Самострел выстрелил, и стрела попала зверолову в ногу. Он еле домой дополз. И всю зиму пролежал больной в постели. А чёрная лисица так и ушла.                                                             - КОНЕЦ -

"ПОГАНКИ". Становилось голодно, надо было подумать  о мясе. Я взял ружье и пошел на маленькое лесное озеро. Оно густо поросло у берегов травой. на ночь сюда собирались утки. Пока дошёл – стемнело. В тростнике закрякало, с шумом поднялись утки. Но я их не видел, стрелять не мог. «Ладно, – подумал я. – Дождусь утра. Майская ночь совсем короткая. А до света они, может, вернутся». Я выбрал место, где тростник расступался и открывал полянку чистой воды. Сделал себе шалашик в кустах и забрался в него. Сперва сидеть было хорошо. Безлунное небо слабо сияло, звёзды поблёскивали сквозь ветви. И пел-шептал свою приглушённую, несмолкаемую, как ручеёк, песню козодой-полуночник. Но набежал ветерок. Звёзды исчезли, козодой умолк. Сразу посвежело, посыпал мелкий дождик. За шиворот мне потекли холодные струйки, сидеть стало холодно и неуютно. И уток не слышно было. Наконец запела зарянка. Её цвирикающая переливчатая песенка задумчиво-грустно звучит вечерами. А под утро кажется радостной, почти весёлой. Но мне она не обещала ничего хорошего. Я проголодался, продрог и знал, что теперь утки не прилетят. Не уходил уж только из упрямства. Дождик перестал. Начало прибывать свету. Пел уже целый птичий хор. Вдруг вижу: в траве, в заводинке, движутся две птичьи головки. Вот они, утки! Как незаметно сели… Я стал прилаживать ружьё, чтобы удобно было стрелять, когда выплывут на чистое. Выплыли. Смотрю: острые носики, от самых щёк на прямые шеи опускается пышный воротник. Да совсем и не утки: поганки! Вот уж не по душе охотникам эти птицы! Не то, чтобы мясо их на самом деле было поганое, вредное для здоровья. Оно просто невкусное. Одним словом, поганки – не дичь. А живут там же, где утки, и тоже водоплавающие. Охотник обманется и с досады хлопнет ни. в чём не повинную птицу. Застрелит и бросит. Так грибник, приняв в траве рыжую головку какой-нибудь сыроежки за красный гриб, со злости пнёт её ногой и раздавит. Разозлился и я: стоило целую ночь мёрзнуть! Подождите же! А они плывут рядом, плечо к плечу. Точь-в-точь солдатики. И воротники распушили. Вдруг – раз! – как по команде «разомкнись!» – одна направо, другая налево. Расплылись. Не тратить же на них два заряда! Расплылись немного, повернулись лицами друг к дружке и кланяются. Как в танце. Интересно смотреть. Сплылись – и нос к носику: целуются. Потом шеи выпрямили, головы назад откинули и рты приоткрыли: будто торжественные речи произносят. Мне уж смешно: птицы ведь, какие они речи держать могут. Но вместо речей они быстро опустили головы, сунули носы в воду и разом ушли под воду. Даже и не булькнуло. Такая досада: посмотреть бы ещё на их игры! Стал собираться уходить. Вдруг смотрю: одна, потом другая выскакивают из воды. Стали на воду, как на паркет, во весь свой длинненький рост, ножки у них совсем сзади. Грудь выпятили, воротники медью на солнце зажглись – до чего красиво – так и полыхают. А в клюве у каждой платочек зелёной тины: со дна достали. И протягивают друг дружке подарок. Примите, дескать, от чистого сердца ради вашей красоты и прекрасного майского утра! Сам-то я тут только и заметил, как хорошо утро. Вода блещет. Солнышко поднялось над лесами и так ласково припекает. Золотые от его света комарики толкутся в воздухе. На ветвях молодые листочки раскрывают свои зелёные ладошки. Чудесно кругом. Сзади сорока налетела, как затрещит! Я невольно обернулся. А когда опять посмотрел на воду, поганок там уже не было: увидели меня и скрылись. Они скрылись, а радость со мной осталась. Та радость, которую они мне дали. Теперь ни за что я этих птиц стрелять не буду. И поганками их называть не буду. Ведь у них есть и другое имя, настоящее: нырец или чомга. Очень они полюбились мне в то утро, хоть я и остался без мяса.                                                      - КОНЕЦ - "КАК МУХА   МЕДВЕДЯ  от   СМЕРТИ   СПАСЛА". Повадился медведь на овсы. Каждую ночь приходит, да не столько съест овса, сколько помнёт его и потопчет. Чистое разоренье колхозу! Колхозники к охотнику: — Так и так, Сысой Сысоич, выручай. Сысой Сысоич охотник старый, заправский. Он взялся за дело умело. Овсы были в лесу. Сысой Сысоич выбрал опушку и сделал себе лабаз: несколько жердинок на ветки положил, на чём сидеть. Днём ружьё почистил, ствол смазал маслом: чтобы блестел под луной, видней было бы стрелять. И ещё с вечера засел в засаду — на лабаз. Отлично. Сидит на дереве, ждёт. Вот смерклось. Пошли по лесу шелесты, шорохи, шёпоты. Всё кажется: вот идёт медведь, тут сучком треснул, тут в овсе зашелестел. А темно, ничего не видать. Наконец взошла луна. Овсяное поле сразу заблестело серебряным озером. И видит Сысой Сысоич: вот он, медведь! Прямо под ним лежит, колосья лапами загребает и запихивает себе в пасть. Сладкое овсяное молочко сосёт, чавкает от удовольствия, — так вкусно! Вот ладно. Сысой Сысоич тихонько поднимает ружьё и наводит его на зверя. И уж совсем было нацелился, — вдруг летит что-то большое, чёрное — прямо Сысой Сысоичу в глаза! И село на ружьё. Тут Сысой Сысоич понял: это муха. Маленькая она, муха-то, а села перед самым носом, и кажется большущей, как слон. Заслонила собой медведя от Сысой Сысоича. Вот уж это неладно. Сысой Сысоич на неё тихонько: — Кышш! Сидит муха. — Ффф! — дунул на неё. Муха сидит. — Фффы! — дунул покрепче. Муху снесло. Но только Сысой Сысоич стал целиться, муха опять тут как тут. Вот уж совсем неладно. Сысой Сысоич ещё крепче дунул: — Ффыф!. Слетела — и опять села на ствол. Такая упрямая, никак не прогонишь. Ух, как рассердился Сысой Сысоич! Вот уж это совсем из рук вон плохо. Сысой Сысоич передвинулся вперёд сколько мог на своём лабазе, занёс над мухой кулак… да как треснет по стволу! Трах, бах, треск и гром! Ружьё стреляет, жердинки под Сысой Сысоичем ломаются, Сысой Сысоич летит с дерева — прямо к медведю. Бедный зверь спокойно сосал вкусное овсяное молочко и совсем не ожидал такого нападения. Он так перепугался, что вскочил и, даже не взглянув, кто это кинулся на него с неба, — сломя голову в лес. Сысой Сысоич не очень расшибся и скоро поправился. Медведь больше на овсы не приходил. А муха, которая спасла медведя от верной смерти, неизвестно куда делась.                                                         - КОНЕЦ -

"АРИШКА - ТРУСИШКА". Колхозницы Федоры дочурку все Аришкой-Трусишкой звали. До того трусливая была девчонка, — ну, просто ни шагу от матери! И в хозяйстве от неё никакой помощи. — Слышь, Аришка, — скажет, бывало, мать, — возьми ведёрочко, натаскай из пруда воды в корыто: постирать надо. Аришка уж губы надула. — Да-а!.. В пруду — лягушки. — Ну и пусть лягушки. Тебе что? — А они прыгучие. Я их боюся. Натаскает Федора воды сама, бельё постирает.4— Поди, доченька, на чердаке бельё развесь — посушиться. — Да-а!.. На чердаке — паук. — Ну и пусть паук. — Он ползучий. Я его боюся. Махнёт Федора рукой на дочь, сама на чердак полезет. — А ты, Аришка, пока хоть в чулан сходи, молока крынку принеси. — Да-а!.. А в чулане — мыши. — А хоть бы и так! Не съедят они тебя. — Они хвостатые. Я их боюся. Ну, что с такой трусишкой поделаешь?! Раз летом убирали колхозники сено на дальнем покосе в большом лесу. Аришка от матери ни на шаг, цепляется за юбку, — работать не даёт. Федора и придумала: — Ты бы, девушка, в лес сходила по малину. Тут в лесу страсть сколько малины. Хоть лукошко набери. Аришка — первая в колхозе сластёна. К ягодам липнет, как муха к сахару. — Где, маменька, где тут малинка? — Да вон на опушке. Идём, покажу. Как увидела Аришка на кустах красные ягоды, так к ним и кинулась. — Далёко-то в лес, слышь, не ходи, доченька, — наставляла Федора. — А напугаешься чего — меня кличь. Я тут рядом буду, никуда не уйду. * * * Славно поработалось в тот день Федоре: ни разу её из лесу Аришка не окликнула. Пришло время полдничать. Только собралась Федора за дочуркой в лес, глядь — Аришка сама идёт. Все щёки у неё в малиновом соку и в руках — полное лукошко ягоды. — Умница, доченька! — обрадовалась Федора. — И где же это ты столько много ягоды набрала? — А там подальше, за ручьём, в большом малиннике. — Ишь расхрабрилась, куда забрела! Говорила ведь я тебе: далеко в лес не заходи. Как там тебя звери не съели? — Какие там звери? — смеётся Аришка. — Один медвежонок всего и был. Тут уж Федоре пришёл черёд пугаться. — Как… медвежонок? Какой такой медвежонок?.. — Да смешной такой, хорошенький. Мохнатый весь, носик чёрненький, а глазки зелёные-зелёные! — Батюшки-светы! И ты не испугалась? — И не подумала! Я ему: «Здравствуй, Мишук!» А он, бедненький, напугался — да на дерево от меня. Я ему кричу: «Слазь, Мишенька, слазь! Дай только поглажу!» А он выше да выше. Так и не слез ко мне. Поди, и сейчас на том дереве сидит, с перепугу-то. У Федоры так сердце и оборвалось. — А в кустах, доченька, никого там не приметила? — Был кто-то, ходил, сучьями потрескивал да всё ворчал толстым голосом. Тоже, верно, малинку собирал. Уж я звала-звала: «Дяденька, пособи медвежонка поймать!» Да не вышел он ко мне. — Дитя неразумное! — всплеснула руками Федора. — Да ведь это не иначе как сама медведиха кругом ходила, своего медвежонка берегла! Да как только она тебя насмерть не разорвала! А колхозники, как такое услыхали, сейчас подхватили кто топор, кто вилы — да в лес! В малиннике за ручьём и на самом деле нашли медведицу. Только она им не далась, ушла от них с другим своим медвежонком.2А того медвежонка, что на дерево залез, колхозники изловили и Аришке в подарок на ремешке привели. Случилось это всё в прошлом году. Теперь медвежонок с большого медведя вырос, а от Аришки ни на шаг, как, бывало, Аришка от матери. Сама Аришка — та всё ещё маленькая, только ещё в первый класс пошла, и над партой её чуть видно. Мишука своего нисколько не боится, хоть он вон какое страшилище вырос: лошади от него шарахаются и трактор на дыбы становится. Нынче уж Федорину дочурку никто Аришкой-Трусишкой не зовёт — все Аришей с Мишей величают. Она старательная такая стала, всем девчонкам в пример, матери помощница. И за водой на пруд, и в погреб, и на чердак ходит. Вот и пойми её, чего она раньше мышей-то боялась!                                                       - КОНЕЦ -

"ПОДКИДЫШ". Мальчишки разорили гнездо каменки, разбили её яички. Из разбитых скорлупок выпали голые, слепенькие птенчики. Только одно из шести яичек мне удалось отобрать у мальчишек целым. Я решил спасти спрятанного в нём птенчика. Но как это сделать? Кто выведет мне его из яйца? Кто вскормит? Я знал неподалёку гнездо другой птички — пеночки-пересмешки. Она только что отложила своё четвёртое яичко.Подкидыш Но примет ли пересмешка подкидыша? Яйцо каменки чисто-голубое. Оно больше и совсем не похоже на яички пересмешки: те — розовые с чёрными точечками. И что будет с птенцом каменки? Ведь он вот-вот должен выйти из яйца, а маленькие пересмешки выклюнутся только ещё дней через двенадцать. Станет ли пересмешка выкармливать подкидыша? Гнездо пересмешки помещалось на берёзе так невысоко, что я мог достать его рукой. Когда я подошёл к берёзе, пересмешка слетела с гнезда. Она порхала по ветвям соседних деревьев и жалобно посвистывала, словно умоляла не трогать её гнезда. Я положил голубое яичко к её малиновым, отошёл и спрятался за куст. Пересмешка долго не возвращалась к гнезду. А когда, наконец, подлетела, не сразу уселась в него: видно было, что она с недоверием разглядывает чужое голубое яйцо. Но всё-таки она села в гнездо. Значит, приняла чужое яйцо. Подкидыш стал приёмышем. Но что будет завтра, когда маленькая каменка выклюнется из яйца? Когда утром на следующий день я подошёл к берёзе, с одной стороны гнезда торчал носик, с другой — хвост пересмешки. Сидит! Когда она слетела, я заглянул в гнездо. Там было четыре розовых яичка и рядом с ними — голый слепенький птенчик каменки. Я спрятался и скоро увидел, как прилетела пересмешка с гусеничкой в клюве и сунула её в рот маленькой каменке. Теперь я был уже почти уверен, что пересмешка выкормит моего подкидыша. Прошло шесть дней. Я каждый день подходил к гнезду и каждый раз видел торчащие из гнезда клювик и хвост пересмешки. Очень меня удивляло, как она поспевает и каменку кормить и высиживать свои яйца.

Я скорей отходил прочь, чтоб не помешать ей в этом важном деле.На седьмой день не торчали над гнездом ни клювик, ни хвост. Я подумал: «Всё кончено! Пересмешка покинула гнездо. Маленькая каменка умерла с голоду».Но нет, в гнезде лежала живая каменка. Она спала и даже не тянула вверх головку, не разевала рта: значит, была сыта. Она так выросла за эти дни, что покрывала своим тельцем чуть видные из-под неё розовые яички.Тогда я догадался, что приёмыш отблагодарил свою новую мать: теплотой своего тельца он грел её яички — высиживал ей птенцов. Так оно и было. Пересмешка кормила приёмыша, приёмыш высиживал её птенцов.Он вырос и вылетел из гнезда у меня на глазах. И как раз к этому времени выклюнулись птенчики из розовых яичек.Пересмешка принялась выкармливать своих родных птенцов и выкормила их на славу.                                                              - КОНЕЦ - "ДЯТЕЛ   и   МАЛИНОВКА". Кто то из ребят спросил :-А какой из себя дятел?-Я не знаю, - сказал Ваня, - У дятла нос долотом, потому что он деревья долбит носом; а хвост голиком, – знаете, как жёсткий, из одних прутьев, веник, с которого оборваны листья. Жёсткий, упругий хвост у дятла, потому что дятел опирается на хвост, когда размахивается головой.– Совершенно верно, – хором отозвались ребята.– Ростом дятел с дрозда, – продолжает Ваня, – пёстрый, весь в чёрных и белых крапинах, спина чёрная, на каждом крыле по круглому белому пятну, а на голове красное.– Верно, – сказала Майя, – дятел пёстрый, с дрозда ростом. И шапочка у него красная. Но спина у него белая и на крыльях не круглые пятна, а узкие белые полоски. Ещё ты забыл сказать, Ваня, что у дятла по четыре пальца на лапе, – два вперёд, два назад.– Так-то так, – сказала Таня, – пальцев четыре, и спинка белая, и крылья в белых полосках. Только ростом-то дятел не больше воробья.– Ой-ой-ой! – закричал Саня. – Никто из вас, значит, и в глаза не видал дятла! Дятел – это же крупная птица, с ворону, пожалуй, будет. И весь он совершенно чёрный, только шапка на голове у него красная, как у начальника станции.– Ну, ну, правильно, – сказала Аня. – Дятел – птица довольно крупная. К нам в сад осенью каждый день прилетал один – забор долбить. Уж я-то его хорошо разглядела. Только почему вы говорите, что он пёстрый или чёрный?– А по-твоему, какого же он цвета? – спросили ребята.– Да зелёный, конечно, – сказала Аня. Ребята как прыснут со смеху. – Зелёный, длинный, висит в гостиной!– Серо-буро-муро-малиновый в крапинках!– Висит и пищит! Как приутихли немножко ребята, Таня и говорит:– Никак, видно, нам не сговориться, – у каждого из вас дятел своего цвета. Хорошо ещё, что шапка у него красная и пальцев четыре. А вот я целое лето держала дятла дома: у мальчишек выпросила, они его камнем с ветки сбили. Уж, кажется, могла рассмотреть, какой он из себя? И я вам заявляю: нет у дятла на голове ни одного красного пёрышка! Все золотые. Золотая у него шапочка. И пальцев у него вовсе не четыре, – кто это так сосчитать умудрился? – а вовсе три: два пальца вперёд, а один назад. Смотрят друг на друга ребята – и ничего понять не могут: почему у всех дятлы разные? То ли за дятлов других каких птиц принимали? То ли сами из своей головы выдумали, какие они из себя – дятлы? Кто-то потребовал:– Призвать сюда нашего учёного брата Льва-юнната. Пусть скажет, кто же из спорящих прав?– А все правы, – сказал юннат Лев. – Дятлов-то ведь у нас сколько разных – целое «семейство». Пёстрые дятлы, большой пёстрый – с белыми пятнами на крыльях и с чёрной спиной; белоспинный с белыми полосками на крыльях; эти оба ростом с дрозда, а малый пёстрый дятел – тот с воробышка. Желна – чёрный дятел самый большой; что в тёмных борах живёт, – тот с ворону, а зелёный дятел поменьше его и любит светлые лиственные рощи. У всех дятлов самцы – красношапочники, и у всех у этих дятлов – и самцов и самок – по четыре пальца на ноге – два вперёд, два назад. И у одного только из наших пёстрых дятлов и шапочка не красная, а золотая, и пальцев не четыре, а всего три: два вперёд, один назад. Так он и зовётся: трёхпалый дятел. А теперь, – закончил свой доклад юннат Лев, – дайте-ка я вам другую птичью загадку загадаю. Какая из себя птичка малиновка? Знаете?– Подумаешь! Загадал! – зашумели ребята. – Кто же малиновку-то не знает? Об ней и в песне поётся: «Стрелок малиновку убил…» Такая же обыкновенная птица, как воробей.– Только тоненькая, – сказал Ваня. – И носик у неё тоненький! Вся серенькая, а на груди – малиновое пятно. Поёт на утренней и на вечерней заре. Гнездо вьёт на земле, под корнями деревьев или в дупле. Яички несёт розоватые со ржавыми пятнышками. Маня подтвердила:– Всё, как есть, так.И Таня скрепила:– Точно! – И ничего преподобного! – сказал Саня. – Малиновка – вся такая светленькая пташка без никаких малиновых пятен. Поёт она днём, гнёзда вьёт в малиннике, в папоротнике и в других кустах и травах. И яички у неё совсем не розовые, а беловатые с бурыми пестринками.– Правильно! – подтвердила Аня.– С подлинным верно! – скрепила Таня.– Вот новое дело! – закричали ребята. – Малиновка-то у нас одна, – не то, что целое семейство дятлов. Что ж они путают? Одни про одно, другие про другое! Слово учёному брату – Льву-юннату.– Имя плохое – «малиновка», – сказал юннат Лев. – Одни найдут гнездо птички в малине – и птичку эту назовут малиновкой. Другим бросится в глаза малиновое пятно на груди – и эту птичку они назовут малиновкой, за это пятно назовут. Вот потом и разбирайся, кто про что думает, про какую птичку «малиновку». Та тёмненькая птичка с малиновым пятном на груди, птичка, что поёт только по зорям, – правильно зовётся зарянкой. А та, что часто в садах, в малиннике гнёзда вьёт, – садовой славкой.– Дело! – сказали ребята. – «Юннат малиновку убил». И распалась та птичка малиновка на две живые, хорошие птюшки – зарянку и славку садовую.                                                           - КОНЕЦ - "СНЕГИРУШКА - МИЛУШКА". Жил у нас с бабушкой летом снегирушка.Грудка розовая, как кисель. Ручной совсем. Такой милушка! И очень музыку любил. Заведёшь патефон, - он сейчас насвистывать. Мы ему всё больше ставили старинную песенку про охотника и зайку. Он и выучил её. Целыми днями, бывало, свистит себе из своей большой проволочной клетки: Шёл охотничек лесочком. Вот идёт, идёт, глядит, - А под кустичком-кусточком, А под кустичком-кусточком Заинька сидит… Так славно насвистывал, - все удивлялись. А потом - осенью - заболел. Заболел наш снегирушка - и смолк. Сидит - хохлится, зёрна не клюёт и молчит. Перышки у него стали падать. Это он линял. Долго линял - хохлился. А когда перелинял и выздоровел, - опять повеселел. Повеселеть-то повеселел снегирушка, а песенку нашу любимую забыл. Насвистывает что-то своё, птичье, а про зайку - никак. Хотя мы ему по-прежнему патефон заводили. Заведём, - он слушает, слушает… Смирно сидит, будто что-то вспомнить силится, - и не может. К зиме мы кота взяли у соседей, большого, серого: очень нас мыши одолели. Тут уж снегирушка и совсем замолк. Раз солнечным весенним утром мы опять поставили эту пластинку: - Ну-тка, борзая, хватай-ка! - Тут охотничек сказале Снегирушка ни гу-гу. Я и говорю бабушке: - Я не знал, что птичкам так тяжело линять. Наш сне-гирушка совсем слух потерял, как маленькая Маша после кори. Бабушка говорит: - Может быть, это он кота боится. Надо кота унести. А снегирушка из клетки вдруг как засвистит: - Я не ваш! - ответил зайка, - Я не ваш! - ответил зайка. Прыг - и ускакал! Мы так и ахнули: вспомнил ведь песенку, милушка!                                                                - КОНЕЦ -

"МУЗЫКАЛЬНАЯ   КАНАРЕЙКА". Ещё была у моей бабушки канарейка. бабушка  её очень берегла, потому что канарейка была тоненькая, нежная - вся желтенькая и пела чудесно. Эта канарейка тоже музыку обожала, только самую хорошую. Бабушка ей всегда самые лучшие свои пластинки заводила, разные там концерты. Вот как-то бабушка ушла из дому, а я назвал к себе ребят. На дворе был дождь, нам было скучно, и мы придумали устроить свой оркестр. Я взял гребёнку и тонкую бумажку, сделал себе губную гармошку. А ребята - один себе стакан поставил, - ложечкой стукать; другой - пустое ведро кверх ногами: вместо барабана; у третьего трещотка деревянная была. И начали мы играть известную песенку: «Мы едем, едем, едем в далёкие края!» И совсем уже было у нас на лад пошло, начало даже что-то получаться, - вдруг входит бабушка. Вошла бабушка, улыбнулась на нашу музыку. Потом посмотрела на клетку да как всплеснёт руками: - Ах, что вы делаете! Вы мою канарейку убили! - А мы к её клетке даже близко не подходили. Смотрим - правда, канарейка лежит на песке, глаза закрыты и ножки кверху. Бабушка сразу всех ребят зонтиком выгнала и давай скорей свою канарейку сердечными каплями отхаживать. Отходила всё-таки. Бабушка немножко успокоилась и говорит: - Глупые какие! Разве можно при ней такой отвратительный шум устраивать! Ведь у неё замечательно нежный слух. Она не может вытерпеть ваших трещоток, вёдер и губных гармошек. Это очень музыкальная птичка-певичка, и с ней сделался настоящий обморок от вашей безобразной игры.                                                                  - КОНЕЦ - "МУХА   и   ЧУДОВИЩЕ". Бабушка говорит: мало любить всякую животинку, её понимать надо, - а это не так-то  просто. Удивляюсь, прямо, что тут мудрёного? Один раз лежу в траве на солнышке — загораю. Вдруг — бац! — у меня перед носом села муха. На лист сирени. Да не простая муха — серая комнатная, а замечательно какая красивая. Майка на ней зелёная, трусы синие, всё яркое, блестящее, в обтяжку, как облитое. Бывают такие блестящие мухи. Села и сидит. Тоже, видно, загорать прилетела. И, видно, ей скучно: лениво так брюшко себе почесала задней ножкой и зевнула во всю пасть. Хотя, может быть, это мне только так показалось, что пасть. Спорить не буду. По правде, я даже не знаю, есть ли у мухи пасть. Надо будет как-нибудь через увеличительное стекло посмотреть. Хобот-то у мух есть: это простыми глазами видно. А раз есть хобот, — значит, должна быть и пасть: иначе куда же ей хоботом еду класть? Я слона видел. Он хоботом взял у мальчика булку и отправил её себе в пасть. У него здоровая пасть. Наверное, и у мухи не хуже. Ну, одним словом, вижу: мухе скучно сидеть одной на листе и загорать. И она очень обрадовалась, когда вдруг кто-то стал снизу подниматься на лист. Показалась зелёная гладкая голова с длинным кривым рогом и двумя ярко-красными глазами под ним. Потом толстая шея… Муха было подскочила к ней, — а шея всё вытягивается, вытягивается из-под листа — толстая, жирная, вся в перетяжках. Голова всё выше, выше… и уставилась на муху своими красными глазами. Муха — брык! — со всех ног и отскочила на дальний край листа. Я так и прыснул со смеху. Кричу ей: — Струсила, струсила! — хотя, правда, рогатое чудовище и мне показалось довольно страшным. Мухе, конечно, стыдно. Она сделала вид, будто и не думала удирать, а так, отскочила только, чтобы удобнее было драться. Она поплевала себе в ладошки и стала засучивать рукава: «А ну, выходи на кулачки!» Видели, как это мухи делают? Подожмут передние ножки и ножкой об ножку сучат, — точь-в-точь рукава закатывают. Хотя раз майка и трусы у них — всё это их собственное тело, то никаких рукавов у них и нет. А замечательно похоже это у них выходит! Чудовище не двигалось. Это придало мухе нахальства. Она опустила руки и на шестереньках бочком, бочком начала наступать на чудовище. Я подумал: «Вот это так здорово! Сейчас поднимется на самые задние ноги и разыграет дурачка на четыре кулачка! Вот это так бокс!» Тут чудовище тихонько шевельнулось и направило свой кривой рог прямо ей в грудь. Муха — стоп! Но не бежит. Размахнулась сразу двумя средними ножками — и давай себя гладить по бёдрам, по трусам, — приноравливается, значит, с какой стороны удобнее ударить. Я понимаю, я всё понимаю! Мальчишки у нас тоже так делают перед дракой. И вдруг — вот уж этого я сам не ожидал! — рядом с рогатой головой поднимается из-под листа вторая голова — тупорылая, такая же зелёная, только безрогая. Муха как подскочит — жжж! — замахала крыльями и драла по воздуху. Ещё бы: сразу с двумя такими чудовищами биться! Всякий струсит. Но вот тут-то самое смешное: вторая голова стала на ножки, за ней выпялилось, поднялось на лист всё тело чудовища — и оказалось, что чудовище-то одно, а первая его голова, которая с рогом, совсем и не голова, а наоборот — хвост! Оказалось, — это гусеница такая толстая — сиреневый бражник, что ли, называется. И на хвосте у неё не глаза, а просто такие точечки красные. Значит, муха с хвостом воевать собиралась. Вот дурёха-то! Я гусеницу сковырнул себе в кепку и побежал скорей бабушке показать и рассказать про муху. Бабушка стояла посреди избы и выгоняла мух в открытое окно. Машет полотенцем и кричит: — Кыш, мухи! Кыш, кыш отсюда! Я ей всё рассказал, всё объяснил, как было, даже сам показал, как муха рукава засучивала и по трусам себя гладила. А бабушка ну хохотать надо мной! Вот уж не понимаю, что тут такого смешного! Прямо до слёз дохохоталась и говорит: — Ох, и мастер ты у меня из мухи слона, делать! Муха и драться-то не собиралась на кулачки, просто она чистилась. И совсем она не такая глупая; она лучше тебя, верно, знала, что это за чудовище лезет, где у него хвост, а где голова. Всё это ты из себя выдумал, потому что по себе судишь. Подумай только: разве мухи дерутся на кулачки? У них и кулаков-то нет. Вот подите поговорите с ней! Ну, что она понимает в драке? Я не стал с ней спорить, — пусть думает, что хочет. Я только сказал: — Бабушка, а ты зачем кричишь: «Кыш, мухи, кыш, кыш, кыш из комнаты!» Думаешь, они слова твои понимают? Ну, бабушка мне ничего не ответила. А всё-таки потом уж больше не кричала на мух: «Кыш, мухи, кыш!»                                                                  - КОНЕЦ -