Бабушка считала меня талантливым ребенком.

Таланты мои, а с ними и бабушкины надежды, с возрастом менялись. В пять это было фигурное катание, в шесть музыка, заниматься которой меня отдали в срочном порядке, и бабушка была неприятно изумлена, когда поняла, что медведь мне наступил на ухо еще при рождении. Потом пришло время английского, который я тихо ненавидела в основном еще и потому, что осваивать его мне помогала бабушка, изучавшая в школе немецкий, в институте французский, а в школьные годы моего папы еще и испанский. Если бы задолго до бабушкиного рождения польский окулист Людвиг Земенгоф не придумал бы язык эсперанто, это вполне могла бы сделать моя бабушка. Она была бы практически полиглотом, если бы за долгую жизнь и отсутствие практики все языки не перепутались у нее в голове…
Родители привыкли к моим талантам, скорее, смирились с ними, поэтому, когда пришел черед рисования, папа боролся, как мог.
-Мама! - кричал он в трубку. – Мама, ну пойми, ты выдаешь желаемое за действительное! Да? Ну, конечно…да, да…и музыку я помню…и английский. У нее тройка по английскому, какая способность к языкам? А, это мы виноваты?? И в фигурном катании тоже мы? В четыре года играла собачий вальс? Ну, тогда, конечно…
Папа вздыхал, клал трубку на рычажки и какое-то время опасливо на нее косился. Если трубка молчала, значит бабушка обиделась…
- Мы запускаем ребенка? Мы совершенно им не занимаемся и не развиваем? Мы совершаем преступление? – спрашивала мама. Папа кивал. Бабушка была удивительно постоянна в оценке происходящего.
- Не волнуйся, - утешала мама то ли папу, то ли меня, то ли это было элементом аутотренинга. - Все бабушки такие. Им кажется, что их внуки самые гениальные! С детьми не получилось, значит должно получиться с внуками.
- Позвольте, позвольте, что значит, с детьми не получилось? - Перебивал возмущенно папа, но мама его не слушала.
- У нас очень хороший, обыкновенный ребенок. Мы им занимаемся, и он у нас очень развитый. Правда, ребенок? – продолжала мама.
Я кивала. Ребенок и правда был хороший. Троечник по английскому не умеющий пропеть ни одной ноты. Но мне было все равно. И пение, и английский.
Главное, о чем родители даже не догадывались, бабушка покупала мне короткие пузатые фломастеры в магазине «Чертежник» в Столешниковом переулке. Когда фломастеры переставала рисовать, мы с бабушкой вынимали заднюю часть, и бабушка капала на чуть полинявший стержень духи «Красная Москва», а после праздников иногда водку, потому что в обычные у нас водка дома не водилась. Это были, конечно, совсем не такие фломастеры, как у Наташки из нашего класса – тонкие, изящные всех мыслимых и немыслимых цветов- ей их привозил отец из заграничных командировок, но ими тоже можно было рисовать яркие сочные линии, пахнущие иногда «Красной Москвой», иногда водкой, а иногда и вовсе ацетоном.
У меня «лежала душа к рисованию». Так бабушка рассказывала своей подруге Марье Тимофеевне, пока я, высунув язык, вырисовывала на чертежной бумаге сказочного вида деревья с распростертыми ветками-руками. Я не понимала, что значит «лежит душа», все хотела спросить у бабушки, да так и забывала.
Вообще удивительно, почему мои родители так боялись моих открытых бабушкой талантов. Они убеждали бабушку, а в ее лице и меня, что я обыкновенный хороший! (повторяю – хороший и старательный ребенок! – говорила мама), и нечего выдумывать (мама, ну не выдумывай, никакой она не гений! – говорил папа), и не надо «таскать меня по кружкам и секциям» вместо того, чтобы заниматься делом (пап, мам, каким?), и отвлекать меня от учебы. Тут всегда очень кстати вспоминались мои занятия музыкой и полное отсутствие у меня музыкального слуха, мои не сложившиеся отношения с фигурным катанием. Мои любимые родители, вы желали мне только добра…
Бабушка молчала. Спорить можно было бесконечно. Бабушка не читала педагогической литературы кроме, наверное, «Педагогической поэмы», которая стояла на верхней полке книжного шкафа, и весомых аргументов в защиту моей гениальности маме и папе привести не могла.
Родители спорили. Я рисовала. С фломастеров я перешла на цветные мелки, которые в том же «Чертежнике» покупала мне бабушка, потом на акварельные краски и гуашь, которые продавались в любом магазине канцтоваров. На предложение отдать меня в художественный кружок папа провозгласил: «А кто будет возить??»
И бабушка сдалась. Аргумент был весомый, к тому времени родилась двоюродная сестра, и бабушка возить меня никуда не могла, а одного хорошего и старательного ребенка никто дальше соседней улицы не отпустил бы. А на соседней улице никаких художественных школ и даже кружков и не наблюдалось.
Я рисовала везде и всегда. И тройка по английскому отчасти объяснялась тем, что половину уроков я рисовала на обратной стороне тетради профиль нашей англичанки. У нее был потрясающе высокий пучок из темных волос и очень красивая линия шеи с изящными завитушками волос, случайно потерянными их пучка. У меня была мечта нарисовать ее профиль на промокашке и как бы случайно вложить в контрольную работу, и тогда наверняка мой дневник украсила бы красивая пузатая пятерка, похожая своей выпуклостью на изгиб шеи учительницы, которая обнаружила мои наброски раньше, чем я воплотила свою мечту в жизнь, в них облик свой не признала, чем, собственно, меня очень удивила и расстроила, и вместо жирной пятерки украсила мой дневник худосочной двойкой и записью «на уроке английского рисовала каракули». Дома мама мне прочитала лекцию, что меня не для этого отдали в специальную школу, где английский преподают со 2-го класса, и что на моем месте мечтал бы оказаться каждый ребенок. Я была хорошим и старательным ребенком, но, увы, совершенно не мечтала читать Шекспира в подлиннике, как обещал мне папа, если я когда-нибудь исправлю пресловутую тройку.
Я мечтала о другом. О чем совершенно не надо было знать моим родителям. Я никогда не хотела, чтобы мои родители расстраивались. Я даже бабушке об этом не рассказывала. Я молча столько лет подсознательно визуализировала свою мечту, что она просто не могла не сбыться. Прав не имела. Я материализовала ее. Выстрадала. Выцарапала пузатыми фломастерами на обратной стороне школьных тетрадок.
На большой перемене среди гудящего, как улей, 3-го этажа, спасаясь от преследования вихрастого одноклассника, я влетела по мраморной лестнице, перекидывая тело через 2 ступеньки, на спасительный 4-ый «взрослый» этаж и…остолбенела…На кабинете рисования, на недавно побеленной, влажной еще двери, вместо ожидаемой надписи «Осторожно, окрашено», как вешали у нас в подъезде во время ремонта, красовалась картонка в тонюсенькой золотистой рамочке, на которой было написано: ИЗОСТУДИЯ ГВОЗДИЧКА. И сама гвоздичка была тут же, маленькая, распушенная, еще остро пахнущая масляной краской.
Так я стала ходить в изостудию. Я ждала занятий, как праздника.
Да будет у каждого ребенка хотя бы один учитель, каким был наш учитель рисования Вячеслав Иванович!
Он был красив. Даже я, в свои неполные 10, это прекрасно понимала. Красив по «киношному». Он был практически точным портретом художника Пукирева, во всяком случае, как тот изобразил себя на картине «Неравный брак». Когда мы писали (он не говорил – рисовали! Картину пишут, а не рисуют- учил он нас), он стоял так же сложив руки, и внимательно вглядывался в наши восторженно-вдохновенные лица.
Вячеслав Иванович никогда не ставил двоек. За забытые дома кисточки и альбомы, за болтовню на уроках и опоздания он ставил колы. Вскоре колы превращались в изящные четверки. Но их тоже надо было заработать, и получилось это не сразу. Может быть это действительно было не педагогично, не мне судить, но любили его очень, и не за эти колы-четверки. Его любили ВООБЩЕ. Он мог рассердиться, возмутиться, но никогда не кричал. И даже голос не повышал. А голос у него был удивительно красивый, под стать внешности. Мы писали, а он ходил по классу и рассказывал нам истории из жизни художников, подходил то к одному, то к другому, помогал тем, у кого не очень получалось. Он говорил: «Ну представьте, что вы великий художник! Так и говорите себе: я великий художник, я великий художник. И сразу все получится, вот увидите!»
А потом была олимпиада по рисованию. Районная, потом городская. Этюды в ближайшем парке. Проливной дождь, под которым мы стягивали куртки и закрывали ими мольберты, а вода текла по волосам, затекала за воротник школьной формы. Дорожки, покрытые ковром из разноцветных листьев. Дрожащая на ветру паутинка. Свинцовая рябь воды с серебряным отливом. Мы смотрела на все это глазами нашего учителя. Он учил нас видеть.
А потом рисование кончилось. И началось черчение. И тут уже Вячеслав Иванович, а черчение вел тоже он, мог ставить двоек и троек сколько угодно.
А потом Вячеслав Иванович ушел из школы. И изостудия закрылась. «Учись. - сказал он мне как-то, – тебе надо обязательно учиться». Я кивнула молча, чтобы не заплакать. То, что надо учиться, я слышала каждый день…дома и в школе...в школе и дома…Конечно надо учиться, скоро восьмой класс, экзамены… Наши картины еще какое-то провисели в коридоре 4 этажа под надписью «Выставка лучших работ учеников школы», но в один прекрасный день после выходных мы пришли…и увидели абсолютно белую стену. Почему-то краской даже не пахло, и не осталось даже следов от гвоздиков, вбитых рукой нашего художника.
А в 10 классе в мае, перед самим экзаменами, я вдруг поняла, что хочу рисовать. До дрожи. Я хочу написать картину про экзамены! Я их воспринимала, как праздник! Я хотела запомнить их надолго, навсегда. Я влюбилась в них.
Моя картина светилась от невообразимого количества белых бантов и фартуков с легкими крылышками. Казалось, это не школьницы в нарядных передничках, а стайка бабочек порхает над зеленой пришкольной полянкой. Пусть будет много белого цвета, много контрастов, нежности, радости. Первые экзамены сродни первому сентября. Первое сентября всегда был для меня праздником…
ХВАТИТ ЗАНИМАТЬСЯ ЕРУНДОЙ. ЗАЙМИСЬ СЕРЬЕЗНЫМ ДЕЛОМ.
Я дописала свой «Первый экзамен» и успешно сдала все остальные. И даже английский.
Все чаще я слышала от родителей о ДЕЛЕ, которому необходимо посвятить всю свою жизнь. А остальное ЕРУНДА. В жизни не пригодится. Как гипсовая головка или наливное яблочко из папье-маше. Как парящие над землей белокрылые восьмиклассницы, отправляющиеся на первый свой серьезный экзамен в жизни. Ну а раз не пригодится, как следовало из логики моих родителей, нечего на ЕРУНДУ время тратить. В наше время ЭТО не профессия. Известных художников в наше время раз, два и обчелся. А человек должен иметь профессию. Хорошую. Которая для начала обеспечит 105 рублей, потом 110, точно пятого и двадцатого, а там видно будет. Может и 125. Во всяком случае пропасть она не даст. А еще при знании английского…С ней, с профессией имелось ввиду, голодным не останешься. А ТАМ конкурс жуткий. А потом куда? В школу преподавать? А выставка в кинотеатре и второе место на городской олимпиаде ничего не значат.
Я выкатилась в жизнь правильной формы отшлифованным камешком. На гладкую дорожку. С бурного благословения родителей я совершила первое в своей жизни предательство. Я предала себя. Я занялась ДЕЛОМ.
Мама позвонила неожиданно, когда мы уже собирались спать. Голос звучал взволнованно.
-Доченька, у мальчика талант! Я показала его рисунки одной приятельнице – она разбирается. Это чудесно! Ты же мама, ты должна понимать! С ним надо заниматься! Давайте отдадим его в художественную школу. Я уже все узнала, во Дворце пионеров и школьников…
А КТО БУДЕТ ВОЗИТЬ?
А КТО БУДЕТ ЗАБИРАТЬ?
С ДЕТЬМИ НЕ ПОЛУЧИЛОСЬ, ЗНАЧИТ ДОЛЖНО ПОЛУЧИТЬСЯ С ВНУКАМИ?
А ребенок обыкновенный, хороший. Правда, ребеночек?
А ребенок-то на поверку действительно оказался обыкновенным…иначе почему все осталось за дверью теперь уже не существующей изостудии с простым и красивым названием «Гвоздичка»? Почему в моей нынешней жизни не осталось места для кисточки и мольберта? Игра в великого художника, слова-заклинания. А если бы. Если что? Я подошла к окну. «Я великий художник»…Жизнь не шахматная партия – коснулся фигуры, ходить не обязательно.
Сын спал, уткнувшись носом в подушку. Щека испачкана в краске. Как это я не заметила, когда укладывала его спать? Смешные рыжеватые вихры торчат в разные стороны. Как у той девочки, которая закрывала курткой мольберт от дождя, а дождевые капли струились по рыжим волосам.
Леля приехала на другой день к вечеру. Леля художница. Настоящая! И троюродная сестра моего мужа Всю жизнь занимается именно ЕРУНДОЙ – оформляет книги. Леля приезжает в Москву иногда на выставки, иногда за заказами. Она художник-график, может, не отрывая пера от бумаги, нарисовать причудливый силуэт. Присматриваешься – а это Пушкин стоит в цилиндре и с тросточкой…Я смотрела ее рисунки, а сердце сжималось: интересно, а я так могу? Леля рассеяна и задумчива. Сегодня она одета в мужскую рубашку, великоватую ей размера на три, подпоясанную не то поясом, не то шарфом, а на волосах, расчесанных на прямой пробор, красуется веревочка, по ощущениям вытянутая из мешковины. Но при этом Леля стильно смотрится. Вместо мольберта при ней огромная кожаная папка, слегка заляпанная пятнами краски.
Леля не знает, что я мечтала стать художником. Да и зачем? Я инженер. У меня вполне сносная работа, не имеющая ни к рисованию, ни даже к черчению никакого отношения. Все, как папа обещал…110, 115, теперь у меня уже 125 плюс квартальные. «Не бывает неталантливых людей, бывают люди, которые занимаются не своим делом». Этот афоризм изрекла вчера вечером моя мама. Услышала, наверное, по телевизору. Или прочитала в какой-нибудь научной педагогической статье, которые мама начала штудировать, как только перешла в статус бабушки. ВСЕ БАБУШКИ ТАКИЕ. ИМ ВСЕГДА КАЖЕТСЯ…
На этот раз я решила поговорить с Лелей, показать ей рисунки. Мамина разбирающаяся знакомая это, конечно, хорошо, но художница Леля все-таки лучше. Будем собирать мнения. Леля пила на кухне чай и громко ругала моему мужу выставку известного художника, которую только что посетила. Муж без шансов пытался ей возражать. Но по Лелиной логике было, чем громче, тем убедительнее.
Я пошла искать рисунки. Искала рисунки сына, а нашла еще и свои. На обложке надпись: «Гвоздичка». В папке 5 лет. Пять лет моего детства. Пять лет жизни.
Пруд около дачного дома. Медведь-гора в Гурзуфе. День был жаркий, и к вечеру у меня обгорели плечи, и мама мазала их кефиром. Окно. Свеча на подоконнике. Подтаявшая, вся в рытвинах стекающего воска. Фитиль - слеза невидимого глаза. Красивый Володя из 9 «Б» в тот день пошел провожать мою подругу. А вот и тот самый, спасенный от дождя в парке около школы. Серебристая гладь холодной сентябрьской воды. «Рисуем, ребятки, сейчас дождь пойдет».
Леля за моей спиной возникла внезапно. Взяла из моих рук листы, долго рассматривала.
- Слушай, а классно, - сказала она наконец мне, замершей от ожидания. – А почему ты не пошла учиться? Ну ты даешь...Я в этом возрасте так не рисовала…А этот вообще чудесный – она взяла в руки белых бабочек-восьмиклассниц.
Лучше бы она надо мной посмеялась. Обругала. Лучше бы я ей их вообще не показывала! Жила бы, ходила на работу, получала бы дальше свои 125 плюс квартальные. И только иногда, глядя на осенний парк в ожидании автобуса, молча прикидывала бы, какие бы краски я смешала для цвета листвы. Взял фигуру, надо ходить.
Через неделю мы пошли к Лелиному знакомому художнику. Рисунки сына лежали рядом с моими бок о бок. Его – в новой белой папочке, мои - в старой с обтрепанными уголками.
Художник совершенно был не похож на Вячеслава Ивановича, как я его почему-то представляла. Он был маленький, кругленький, с глазами-рыбками, плавающими в круглых очках. Он долго рассматривал детские рисунки, кивал головой и как-то странно причмокивал губами. Свою черную папочку с потрепанными уголками я положила рядом. Будем собирать мнения.
- О, у вас еще есть !- обрадовался почему-то художник. Я отвернулась к окну. Как в ожидании зубного врача не хочется смотреть со стороны на зубоврачебное кресло. На карниз сел откормленный круглый голубь, поворковал что-то, наклонив голову. Я почему-то подумала, что наверняка голубей прикармливает художник, приговаривая причмокивающими губами: «Гуля, гуля…». Мне было стыдно, но я волновалась больше, чем когда он смотрел рисунки сына.
Художник шелестел листами за моим плечом. Аккуратно сложил их в папки, перепутав. Веревочки завязывать не стал.
- Да, - сказал он. - Ваш сын для своего возраста рисует отлично. Тебе нравится рисовать, мальчик?
Мальчик смущенно приподнял плечи и заговорщицки сказал: «Очень» Художник довольно хмыкнул.
-Надо заниматься. Кружок в Доме пионеров он явно перерос. Я дам Вам адрес художественной школы, чудесная школа! Очень высокий уровень преподавания! Туда, правда берут с 8 лет, но, вашего мальчика возьмут точно. Они делают исключения для талантливых детей. Можете сослаться на мою рекомендацию, но думаю, не понадобится. А вот вторая папка…скажите, кто это рисовал? Вы?
Я молчала. Смущенно пожала плечами и очень тихо, как будто у меня внезапно пропал голос, сказала : «Нет, не я. Ребенок знакомых. Они просили показать».
- Ну да, для вашего мальчика это слишком взросло. Передайте родителям, что их ребенок талантлив! Очень талантлив! Видите, я даже не скуплюсь на похвалы. Если хотят, могут зайти ко мне, я им повторю то же самое! И надо спешить. Сколько ребенку лет? 15? 16? И что интересно - видна школа. Он или она где-то занимался?
Я пожала плечами. Не говорить же: в изостудии «Гвоздичка», на 4 этаже давно уже разрушенной и отстроенной заново школы…
- Я не пророк, но при определенных усилиях из ребенка может выйти отличный художник! Надо заниматься, и заниматься серьезно!
Я сгребла папки со стола и повела сына к выходу.
-Спасибо огромное Вам, - заученно сказала я. - Извините, что отняли столько времени!
-Да о чем вы, - расплылись в улыбке глазки-рыбки, я получил удовольствие. Да и Леля просила, а я всегда рад ей помочь. Послушайте, - он перехватил мой взгляд. - а это точно рисовал ребенок ваших знакомых?
- Точно. Это рисовал ребенок. И, наверное, он действительно был талантлив.
Я говорила на удивление четко и громко. А слово «был» я проговорила про себя…
Мы вышли из подъезда старинного дома. Близился полдень, от влажного асфальта после дождя поднимался легкий парок, обещая жаркий день. На перекрестке громко сигналили машины, подгоняя нерасторопный автобус. Стайка голубей поднялась над сверкающей на солнце крышей. В кармане у меня лежала волшебная бумажка с адресом художественной школы, где моему ребенку предстояло учиться. А ребенок прыгал рядом на одной ножке, выплескивая накопленную за время ожидания у художника энергию. И только на секунду остановился и спросил: «Мам, ты чего – плачешь??? Нет? Точно?» и не дождавшись ответа запрыгал дальше, далекий от всех земных забот.
2014. Марина Наумова