Борис Кустодиев. Большевик. 1920. В этом году исполняется сто лет Русской революции 1917-1921 годов. Эта революция стала — наряду с двумя мировыми войнами — крупнейшим событием в истории ХХ века, эхо которого звучит до сих пор. Она оказала влияние на все сферы жизни общества. Все глобальные изменения, происходившие на протяжении последнего столетия в социальной жизни, государственном управлении, технологиях, идеологической сфере, либо прямо, либо опосредованно соотносятся с этим событием. Поэтому Русская революция с полным правом может называться Великой революцией, находясь в одном ряду с Французской революцией 1789-1794 годов, идеями которой, кстати, вдохновлялись многие революционеры 1917 года. Сопоставление Русской революции с мировыми войнами далеко не случайно. Это событие оказалось предельно трагическим. Революция отнюдь не была «бархатной»; наоборот, с полным правом её можно назвать кровавой. Вопрос о причинах революции сегодня является дискуссионным и, наверное, останется таким в будущем: причины глобальных социальных явлений не верифицируются с той степенью точности, которая свойственна наукам о природе. Тем не менее, представления о том, что революция была вызвана исключительно обстоятельствами Первой мировой войны и, следовательно, по существу своему была случайной, не выдерживают серьёзной критики. В русской дореволюционной жизни образовалось огромное количество противоречий, выйти из которых, как показали события начала века, нереволюционным путём Россия была не в состоянии. «Репетицией» 1917-го года стал год 1905-й, когда, находясь в мирном состоянии (преувеличивать значение русско-японской войны не стоит), Россия шагнула в сторону бездны и лишь чудом удержалась на грани. Главный социально-политический вопрос того времени — это не вопрос «Быть или не быть революции?», а вопрос о том, когда именно революция начнётся. Первая мировая война резко обострила противоречия в русском обществе и ускорила ход истории. И в данном случае стране повезло, что социальная катастрофа, а революция всегда катастрофична по своей форме, началась в 1917 году, а не десятилетием позже. За три года революционных событий страна потеряла, как минимум, 20 миллионов человек (убитыми, искалеченными, эмигрировавшими), и это притом, что Гражданская война — неизбежная тень любой крупной революции — велась относительно архаическими военными средствами. В этой войне своё последнее слово сказали большие конные армии, но, к счастью, в тот момент страна не увидела танковых рейдов в тыл противника и воздушных бомбардировок городов. Десятью годами позже все эти военные технологии появились. И если бы Гражданская война в стране «опоздала», то сегодня, скорее всего, самой страны уже не было бы, а количество жертв измерялось бы ещё более колоссальными числами.

В Русскую революцию были вовлечены все социальные группы русского общества, каждая из которых связывала успех революции со своими собственными надеждами. Такая ситуация типична для обществ, в которых традиционный жизненный уклад разрушается под влиянием активно развивающегося капитализма. Привилегированные слои грезили, прежде всего, о создании нового политического режима в стране, расширении политических прав и демократизации общественной жизни, уничтожения сословных ограничений. Рабочий класс и низшие социальные слои связывали с революцией надежды на улучшение своего социального положения и условий труда. При этом в городах — и у верхов, и у низов — мощную протестную реакцию вызывали сами формы государственного управления. Бюрократия всегда, во все эпохи имеет возможность проявить собственную некомпетентность и недальновидность. Но степень некомпетентности, «государственного идиотизма», продемонстрированные бюрократией царской, с её коррупцией и сословной спесью, пожалуй, сопоставима лишь с ситуацией сегодняшнего дня. И главное, что продемонстрировал государственный аппарат дореволюционного времени, это неспособность подстраиваться под меняющиеся условия жизни. (Впрочем, не стоит сводить эффективность подобного управления к полному нулю; при всех своих издержках государственная бюрократия обладала достаточно высокой степенью эффективности, оказавшейся недостижимой, в частности, для управленцев Временного правительства.) Социальный кризис в городской России усугублялся кризисом идеологическим. Общество находилось в состоянии множественных идейных расколов, отстаивая идею единства под эгидой государства, идеология стремительно утрачивала свой авторитет. Уже к 1914 году в кризисе находилась сама идея монархии, которую война отчасти реанимировала и поддержала, как показали августовские события на петроградской Дворцовой площади, но не надолго. Уже через год после начала войны авторитет монархии упал до уровня значительно более низкого, чем в довоенное время, чему есть масса свидетельств. В кризисе находилось и официальное православие, оказавшееся всего лишь инструментом в руках государства. Тем не менее, главный вопрос русской жизни разрешался не в городах, а в деревне. Не случайно именно крестьянство, одетое в солдатские шинели, начало эту революцию в феврале 1917 года, а в дальнейшем стало её главной социальной силой. Крестьяне вместе с казачеством к началу Первой мировой войны составляли 86% населения страны. И аграрный вопрос стал, в итоге, главным социальным вопросом России. Царское правительство активно участвовало в разрешении аграрной проблемы, стараясь сгладить остроту проблемы, истоки которой отчасти были связаны с содержанием реформы 1861 года. Представление о том, что к моменту начала революции основная часть земли была собственностью дворянства, является мифом. К 1916 году крестьянство владело, по разным подсчётам, от 85 до 90% пашенной земли. Проблема русского крестьянства была связана, в первую очередь, с демографической ситуацией. Переизбыток населения в деревне в сочетании с активным проникновением в неё капиталистических отношений неизбежно вёл к пролетаризации широких слоёв крестьянского населения. Отчасти этот процесс сдерживала крестьянская община, но остановить его совсем она не могла. По сути, в последнее предвоенное десятилетие в русской деревне шла непрерывная, пусть и скрытая, социальная война. Свою лепту в её усиление внесла и Столыпинская реформа. Переизбыток крестьянского населения в европейской части России требовал радикального изменения структуры занятости. Единственным социальным пространством, способным вместить в себя избыточную массу крестьянского населения, был промышленный город, но для этого в стране должна была быть проведена быстрая и глобальная техническая модернизация.

Петр Столыпин По своим масштабам и последствиям такая модернизация должна была стать «революцией сверху». Этого требовали и национальные интересы страны: притом, что темпы развития России в начале ХХ века обгоняли темпы развития целого ряда развитых европейских стран, само развитие касалось, прежде всего, периферийных промышленных отраслей и находилось в значительной степени под контролем иностранного капитала. А темпы развития тяжёлой промышленности были недостаточными. Такая ситуация создавала реальную угрозу независимости страны. Как показывает опыт всех стран, прошедших сквозь события «опаздывающей модернизации», необходимым условием успешности осуществления этого процесса является наличие жёсткой политической диктатуры, позволяющей относительно быстро мобилизовать общество и провести радикальное изменение его социальной и технической структуры максимально быстрыми, пусть и болезненными, средствами. Но социальная стабильность не достигается исключительно средствами технической модернизации. Обязательным условием общественной стабильности является идея справедливости. Если жизнь общества пронизана множеством социальных контрастов, неравенством социальных возможностей, релятивизмом в сфере морали, отсутствием позитивных жизненных перспектив для большинства, то вряд ли такое общество будет внутренне устойчивым и жизнеспособным. В этом контексте задача социальной консолидации на основе признанных обществом принципов социальной справедливости для России начала ХХ века была не менее актуальной, чем задача технической модернизации. Но к подобным действиям государственный аппарат России не был способен, и, главное, у него не было внутренних ресурсов для подобных трансформаций. Парадоксальным образом большевики с их изначальной идеологической ориентацией на отрицание ценности национальной жизни в пользу классовых интересов выполняли — в ходе революции — задачи именно национального характера, а дореволюционное государство с его славянофильской риторикой оказалось тормозом для национального развития. Объективные цели и задачи революции неизбежно вступают в противоречие с непосредственными формами её осуществления. С точки зрения будущего революция «как высшее проявление классовой» борьбы является именно тем «локомотивом», если использовать образ К.Маркса, который пробивает путь в будущее. Но в режиме настоящего времени революционные события оборачиваются гигантскими страданиями и лишениями; сама смерть становится в революционное время не столько событием, сколько статистикой. Действия и поступки в этот период часто не подчиняются каким-либо конституционным и юридическим нормам и, с точки зрения любого законодательства нереволюционного времени, являются, по сути, преступными. В связи с этим неоднократно поднимался вопрос об ответственности за события 1917-1921 годов. Безусловно, индивидуальная ответственность — тема, которая в каждом отдельном случае решается по-особому. Но большие социальные события предполагают и наличие коллективной ответственности. Официальная советская идеология такую ответственность возлагала на царский режим и Белое движение. Русские эмигранты, в свою очередь, корень всех бед видели в большевиках. Подобные обвинения по своей сути лишь продолжали Гражданскую войну, пусть и ограничивая её лишь идеологическим фронтом. Попытка найти безусловно правых и безусловно виновных в Гражданской войне превращает эту войну в непрерывный фон общественной жизни, воспроизводя раскол внутри нации в каждом новом поколении. Любая эпоха по своему содержанию намного сложнее моралистических клише. Распавшееся на отдельные сегменты русское общество, и до того не отличавшееся фундаментальным единством, вступило в ситуацию тотального конфликта, в который каждая социальная группа внесла свою лепту. Волны красного террора, белого террора, зелёного террора захлёстывали страну. И деятельность красной ВЧК по своим методам ничем не отличалась от методов колчаковской контрразведки. На фронтах Гражданской войны белые и красные, красные и белые с одинаковым ожесточением убивали друг друга. Порой отечественная интеллигенция позиционирует себя в качестве главной жертвы революции. Но кто был по своему социальному происхождению Владимир Ленин? Кем, по большей части, была «старая гвардия» большевиков, уничтоженная к концу 1930-х? Интересно, вспоминали ли жертвы «сталинского террора» накануне вынесения им обвинительных приговоров о своих собственных действиях, совершённых ими двумя десятилетиями раньше? Но, с другой стороны, те же самые интеллигенты обнаруживаются и в составе всевозможных «временных правительств» под эгидой Белого движения, успевших за свою короткую историю ярко проявить себя на почве социального террора. С 1917 года в России происходит подлинная атомизация общества, в рамках которого уже затруднительно говорить не только о существовании классов, но даже относительно больших социальных групп. Белое движение раскалывается на монархистов, конституционалистов и республиканцев, свои конфликты обнаруживаются и в лагере левых. Покушение на Ленина, осуществлённое 30 августа 1918 года, было организовано и совершено отнюдь не правым лагерем. Истоки его — именно в революционной среде. «Война всех против всех» — эта формулировка Т. Гоббса вполне уместна для характеристики состояния общества в революционную эпоху. С точки зрения большинства этических моделей, в революции нет социальных групп, на которые бы так или иначе не ложилась ответственность за случившееся. Парадоксальным образом все оказываются жертвами, и в то же время все социальные группы виновны в происходящем. Проблема виновности общества в данном случае обретает дополнительное значение в связи с трагическим характером революционных событий. Трагичность — это первое и наиболее подлинное лицо революции. И все размышления по поводу последующего положительного влияния революции на дальнейшее развитие страны, размышления, не желающие учитывать трагический характер событий, являются лишь циничной попыткой «пройти в будущее» по костям мёртвых, ханжеской попыткой забыть о том, какую цену уплатила страна за обретение таких возможностей. В процессе революции происходила постепенная эскалация насилия и, параллельно, менялся характер революции и революционные программы. Начальные события революции были, по сути, организованы наиболее активными элементами Государственной Думы, стремившихся прийти к власти на волне трудностей военного времени и осуществить либеральную программу политических реформ, а также предотвратить возможные расследования собственной экономической деятельности в военное время. И если для ряда участников наспех учреждённого Временного правительства основной целью были всё же политические реформы, то для крупного капитала, поддержавшего эту нелигитимную структуру, главные цели находились в сфере экономики. В Февральской революции, как называлась эта революционная фаза советскими историками, прослеживается и «оранжевый след»: никто из участников Первой мировой войны, даже среди союзников России, не хотел, чтобы наша страна вышла из этой войны победителем. Благодаря февральским событиям этого и не случилось. Уже к началу осени российская экономика рухнула, армия была деморализована и развалена, а в сельских местностях полыхала гражданская война: горели дворянские поместья. Уже в этот период стало ясно, что одними политическими реформами революция не ограничится; необходимы были реформы социальные. И в это же время стало понятно, что дальнейший путь революции будет связан с осуществлением социалистических преобразований. Неясность сохранялась лишь по поводу того, какой именно из социалистических проектов страна выберет. В ходе осенних выборов в Учредительное собрание Россия выбрала проект эсеров, но, в итоге, победил проект партии большевиков. В послереволюционное время было много написано и о якобы нелигитимном захвате власти большевиками 25 октября (по ст.стилю), и о последующем разгоне ими Учредительного собрания. Можно, безусловно, оспорить эти тезисы: октябрьский переход власти от Временного правительства к Совету народных комиссаров был одобрен II Всероссийским съездом Советов рабочих и солдатских депутатов — не менее легитимным органом, чем Временное правительство, а решение о разгоне Учредительного собрания было принято не одними большевиками, а двухпартийным правительством, в которое вошла партия, победившая на выборах. Но подобные размышления имеют академический характер, далёкий от реального развития событий. Реальность же сводилась к тому, что страна стремительно погружалась в пучину хаотического насилия, и ни одна политическая сила, пытающаяся действовать в рамках дореволюционных правил политической игры, с этой стихией хаоса справиться была не в состоянии. Даже правые эсеры, не говоря уже о кадетах, пытались апеллировать к некоему правовому полю, которого в действительности уже не существовало. «Красная смута» (В.П.Булдаков) питалась анархией и творила анархию. Страна достигла той степени разрушения, когда требовались предельно жёсткие методы для стабилизации ситуации. В этой ситуации установление диктатуры было неизбежным, вопрос был лишь в социальной базе этой диктатуры. И большевистская диктатура на тот момент обладала самой широкой социальной базой из всех возможных. Политический переворот 25 октября означал переход революции в новую фазу; именно с этого момента буржуазные программы революции сменяются социалистическими. Безусловно, захват власти большевиками и удержание её в дальнейшем стал возможен благодаря исторической случайности, если понимать под последней наличие в большевистских рядах политического гения. Этим политическим гением был Владимир Ильич Ульянов (Ленин), сумевший, во многом интуитивно, выработать тактику революционной борьбы, которая в итоге обеспечила большевикам и победу в Гражданской войне, и последующее удержание власти. Безусловно, не стоит говорить о том, что именно большевики начали Гражданскую войну. Они пришли к власти на фоне этой войны. И далее Гражданская война стала постоянным спутником революции и причиной основных человеческих жертв того времени. В школьных учебниках окончание этой войны на европейской части России связывают с победой Красной армии над белыми войсками под командованием П.Н.Врангеля в декабре 1920 года. Но, в связи с этим, стоит вспомнить и Кронштадское восстание марта 1921 года, и крестьянское восстание на Тамбовщине, полыхавшее до конца лета того же года. Безусловно, в пожар Гражданской войны большевики внесли свою лепту, но они были не единственными, кто это сделал, не они были первыми, и безусловным достижением большевистской партии, к концу войны принявшей название Коммунистической (РКП(б), стало то, что она смогла эту войну закончить. И случилось это, во многом благодаря отказу партии от целого ряда догматических установок, с которыми она в Гражданскую войну вступала. Термин «социалистическая» по отношению к Русской революции 1917-1921 гг. не сильно проясняет вопрос о социальном характере этой революции и её движущих силах. Возможно, именно эти темы, наряду с вопросом о причинах революции, являются самыми проблемными для любого исторического исследования. Строго говоря, термин «социалистическая» не указывает ни на что конкретное, т.к. не существовало тогда и не существует сейчас какого-либо единого понимания социализма. И у разных социальных групп, участвовавших в революции под красным знаменем, были различные понимания того, что такое социализм. Более того, многие движения, занявшие антибольшевистскую позицию во время революции и, соответственно, определённые теми же большевиками в качестве контрреволюционных сил (эсеры с лета 1918 года, Кронштадт-1921, антоновское движение, анархисты), также стояли на социалистических позициях. Революция стала моментом исторического выбора не только между социализмом и капитализмом, но и между разными версиями социализма. И «межсоциалистические разборки» были не менее жёсткими, чем конфликты между коммунистами и анархистами. Антонио Грамши, один из крупнейших марксистских теоретиков ХХ века, определил Русскую революцию как революцию марксистскую, указав тем самым, что главной движущей силой этой революции был не столько класс, сколько конкретная партия — РСДРП(б) / РКП(б), действующая в соответствии с основными принципами марксизма. С точки зрения организационной, наверное, такое понимание сути революции верно. Но не полно. Оно не учитывает того обстоятельства, что члены этой партии не составляли большинства в той же Красной армии, например, да и никакой монополией на марксизм большевики не имели. Другая российская марксистская партия (меньшевики) заняла активную антибольшевистскую позицию и попала в разряд «контрреволюционных». Более того, программу большевиков не принял крупнейший русский марксист-теоретик — Георгий Валентинович Плеханов. Многие элементы политической практики большевиков, которые впоследствии опознавались в качестве «марксистских», изначально к теории марксизма прямого отношения не имели. Та же плановая экономика являлась порождением экономических трудностей военного времени, и основы распределительной системы, трансформировавшейся в 1919 году в «военный коммунизм», существовали в России уже в 1915 году. Да и то, что называлось «плановой экономикой» уже в сталинское время, также вышло из военной модели экономической жизни. Но и внутри РКП(б) единства по поводу стратегии революционного действия и перспектив русского революционного процесса не было. Ближе всего к нормам «классического марксизма» были взгляды Льва Давыдовича Троцкого – второй по значимости фигуры в партии того времени. Троцкий предполагал, что произошедшее в России станет началом общемирового революционного пожара, и был уверен, что без помощи со стороны западного пролетариата русская революция обречена на поражение. Советско-польская война 1920 года и послереволюционная активность Коминтерна в послевоенное время стали частными следствиями такой точки зрения. Революция серьёзно изменила большевистскую партию, по сути, она её создала заново, на новых структурных основаниях. До 1917 года РСДРП(б) — это маленькая партия с центром за пределами России и очень небольшой внутрироссийской сетью, ориентированной исключительно на подпольную работу. С 1917 года задачи партии меняются. Она легализуется, а придя к власти, начинает заниматься всеми вопросами государственного управления и общественной жизни. Численность партии стремительно растёт, и не менее стремительно она обрастает бюрократическим аппаратом. И уже к началу 1920 года в партии возникает новая линия внутреннего напряжения, связанная с противостоянием партийных ячеек на местах и партийных бюрократических структур. Появление в это же время Рабочей оппозиции свидетельствует о том, что и внутри партийной бюрократии возникают конфликты между её центральными и региональными структурами. Один из структурных парадоксов Русской революции в том, что организационный центр этой Революции формировался в процессе революционных событий; опираясь исключительно на дореволюционные организационные структуры, большевики не только не смогли бы прийти к власти, но и даже осуществить сентябрьскую «большевизацию Советов». Тем не менее, замечание Грамши по поводу ведущей организационной роли РСДРП(б) / РКП(б) в ходе революции представляется безусловно верным. Возможно, чтобы не возникало путаницы с оттенками русского марксизма, имеет смысл использовать термин «коммунистическая» по отношению к этой революции. В этом контексте принципиально важно, как сама революция осознавала себя. Безусловно, любая идеология несёт в себе элемент несоответствия реальности: идеологемы порождаются сферой желаемого, а желаемое в точности никогда не совпадает с действительностью, в нём присутствует элемент иллюзорности. И идеологии, помимо прочих своих функций, выполняют задачу формирования иллюзий. Представление о том, что революция имеет пролетарский характер, является одной из таких иллюзий. Тем не менее, эта иллюзия выполняла консолидирующие задачи и формировала образ будущего — того горизонта, к которому революция стремилась. Фактически контролируемая Коммунистической партией, революция выступала от имени пролетариата, себя саму понимала как конкретное проявление пролетарской диктатуры и собственные цели связывала с интересами рабочего класса. При этом количество рабочих в руководящих структурах «пролетарской партии» составляло очевидное меньшинство, чем объяснялись и регулярные требования Ленина о включении рабочих в состав ЦК, и облегчённые, предельно лояльные условия для вступления в партию рабочих. В ходе революции проявилось и ещё одно структурное противоречие между пролетарским самосознанием революции и её повседневными, текущими задачами: образовательный ценз большинства рабочих не соответствовал требованиям, предъявляемым задачами государственного управления. Вследствие этого основу управленческого (бюрократического) аппарата составили выходцы из других социальных слоёв. Теоретики РКП(б) воспринимали эту ситуацию как временную, предполагая, отчасти вполне справедливо, что со временем образовательный уровень рабочего класса дорастёт и до решения подобных задач. Опасность дальнейшей «депролетаризации» партии порождала и регулярные партийные чистки, начавшиеся ещё во время революции. Симптоматично, что именно такая, «пролетарская», идеология породила к концу революции новый тип оппозиционных программ: лозунг «Советы без коммунистов», громко озвученный в Кронштадте в марте 1921 года, был лозунгом той части рабочего движения, которое не хотело ставить знак тождества между рабочим классом и нерабочей по своему социальному составу партией. Рабочие отряды внесли огромный вклад в победу красных в Гражданской войне, но и в рядах РККА они также не были большинством. К началу Первой мировой войны численность рабочего класса в стране составляла примерно 18,3 миллиона человек. К 1917 году их число уменьшилось до 15 миллионов (из-за мобилизации). При этом на крупных предприятиях и на транспорте (а именно в этих отраслях, согласно выводам марксистских теоретиков, формировалось наиболее сознательное ядро рабочего класса) работало в 1917 году 4 миллиона 320 тысяч человек. Этот марксистский вывод необходимо скорректировать ссылкой на то обстоятельство, что в этих же отраслях активно формировались и группы «рабочей аристократии», склонные к конформистскому типу политической деятельности. Население России в 1913 году (без Финляндии) составляло 166,7 миллиона человек. Нехитрые подсчёты подсказывают, что к началу революции численность рабочего класса колебалась в пределах 11-13% от общего числа населения. При этом значительное количество рабочих были рабочими в первом поколении, и пролетарские элементы в их мировоззрении были весьма поверхностными. И если следовать выводам марксистской идеологии, то пролетарская революция проводится в интересах очевидного социального меньшинства. Но если бы это было так, то Красное движение не смогло бы прийти к победе. (В годы Гражданской войны количество рабочих в стране уменьшилось ещё больше, и не только за счёт призывов в ряды РККА, но и по причине закрытия многих промышленных предприятий из-за экономического хаоса, разрухи и голода.) Началась депролетаризация городов, связанная с оттоком рабочих в сельскую местность. Реальной движущей силой революции была армия. По способу своего осуществления революция была военной революцией в точном смысле этого слова. Лозунг Ленина, прозвучавший в самом начале Первой мировой войны — о превращении войны империалистической в войну гражданскую, с начала 1918 года обрёл предельно полное воплощение. Реалии Гражданской войны — это регулярные военные формирования, использование современной, по тем меркам, военной техники, пусть и не в тех масштабах, какие были на Западном фронте Первой мировой, и подвижные линии фронта. «Республика в кольце фронтов» — отнюдь не метафора, а простая констатация фактов. Армии сражались в Гражданской войне, и одна из армий в этой войне победила. В рамках военных технологий того времени человек превращался в дополнение к инструментам, которые он обслуживал. Льюис Мамфорд, американский философ ХХ века, близкий к марксизму, обратил внимание на влияние механизации на общественные отношения: техника перестраивает общество в соответствии с собственными параметрами, превращая социальные институты и организации в собственное подобие. Главной мегамашиной (согласно Мамфорду) является государство. Но если древняя техника сохраняла в сфере государственного управления элементы иррационального и технократического, то техника начала ХХ века, наоборот, предельно рационализировала процессы социального управления, превратив их в сферу применения технологий. Процесс «расколдовывания мира» (Макс Вебер) стремительно ускорился. Новое, революционное государство в 1917-21 годах ещё находилось в фазе создания и только приобретало характер тотальной механистичности, но в армиях этот процесс шёл быстрее. В результате Гражданская война превратилась в войну социально-технических машин, в которой идеологический фактор выполнял функцию технической настройки. Внешнее пространство войны превратилось во фронт, и такая участь ждала и её внутреннее пространство. Контрреволюция действовала не только на внешних границах республики, но и внутри неё. И на этом внутреннем, «невидимом» фронте действовала особая, специфическая машина — ВЧК. Машинообразность действия предполагает наличие чётких критериев, в соответствии с которыми действие происходит. В ситуации революции таким критерием стала «классовая оценка» деятельности разных социальных групп. Зачистка этих групп стала главной задачей «внутреннего фронта», трансформировав социальное пространство страны в сферу террора. Именно в период революции «классовая борьба» стремится обрести форму «тотального террора», и если кому-то из враждебных классов удавалось эту террористическую сеть преодолеть, а таких случаев было немало, то причина этого не в гуманизме революционеров, а в несовершенстве технологий. (В другом политическом лагере, у белых, происходило то же самое: белый террор существовал параллельно с красным. Но Белое движение не имело единой (государственной) организации. Соответственно, и белый террор оказался менее совершенным, и белые армии — менее эффективными.) Террор всегда — дитя механизации, продукт превращения материальных технологий в социальные. Рождение террора совпадает с рождением гильотины, давшей возможность поставить процесс уничтожения «опасных элементов» на поток. Эта связь террора с техникой позволяет сделать предположение, что в технически более развитой стране террор приобрёл бы более совершенные, более тотальные формы. Главной стратегической целью российских большевиков была Германия, и можно только догадываться, какие масштабы революционный и контрреволюционный террор приобрёл в этой стране, если бы пламя революции разгорелось в ней по-настоящему. В любом случае, количество жертв в процентном исчислении было бы несоизмеримо выше в сравнении с Русской революцией. Связь между социальными процессами и техническими вновь актуализирует вопрос: что было бы со страной, если революция началась бы в России на десять лет позже. Военная машина сделала бы огромный шаг вперёд в своём развитии, и, например, те же конные армии были бы уже не актуальны, и война на внутреннем фронте также велась бы более эффективно. Советские историки часто писали о «пролетарском характере» РККА. Это утверждение спорно по нескольким причинам. Во-первых, армия, сохраняя у тех, кто входит в её ряды, отчасти психологические установки, сформированные в довоенной жизни, создаёт новые модели социального поведения и формирует новый тип самосознания. Армия осознаёт себя в качестве самостоятельной особой силы, не являющейся простым продолжением того или иного класса. Во-вторых, социальный состав РККА был, в большинстве своём, именно крестьянским. И непосредственное руководство этой армией осуществляли, как правило, отнюдь не пролетарии, а кадровые офицеры царской армии. Советская пропаганда любила вспоминать о пролетарском происхождении Климента Евфремовича Ворошилова, но стоит помнить и о том, что общее руководство РККА с лета 1919 года осуществлял Сергей Сергеевич Каменев, выпускник Николаевской военной академии Генерального штаба, а его непосредственным помощником был Борис Михайлович Шапошников, окончивший ту же академию. Именно крестьянство и стало основной социальной группой, участвовавшей в революции и Гражданской войне. Именно от позиции крестьянства зависела судьба революции. Это не удивительно, т.к. именно оно являлось самой большой социальной группой в стране, по своей численности превосходившей все остальные, вместе взятые. По данным 1913 года, в городах проживало лишь 14,2% населения России. Сложившиеся исторические обстоятельства предоставили крестьянству возможность выбора между сражающимися друг с другом военными лагерями. Руководители красного лагеря отчётливо понимали то, насколько важна связь между революцией и крестьянским миром. Уже 26 октября 1917 года II Всероссийский съезд Советов рабочих и солдатских (по сути, крестьянских) депутатов принимает Декрет о земле. Декрет предусматривал национализацию земли с последующей безвозмездной передачей её крестьянам. Советский официоз приписывал авторство этого закона большевикам, но, в действительности, закон имел небольшевистское происхождение, представляя собой синтез законотворчества юристов эсеровской партии и частных крестьянских инициатив. Тем не менее, РСДРП(б) принятием этого декрета повернула, как казалось, крестьянство в сторону безоговорочной поддержки революции. Особенно контрастно действия новой власти выглядели на фоне белых правительств, которые, как правило, старались переадресовать решение крестьянского вопроса будущей послереволюционной власти. Но в эту, внешне безоблачную, атмосферу отношений между революцией и крестьянством вмешались экономический хаос, политика военного коммунизма и продразвёрстка. События на фронтах Гражданской войны чётко коррелируют с настроениями крестьянской массы. Когда политика большевиков по отношению к деревне была относительно мягкой, крестьянство поддерживало революцию, что проявлялось в активном участии в военных действиях в составе РККА и в лояльном отношении к новой власти в тылу. Когда же требования к крестьянству со стороны власти ужесточались, начиналось массовое дезертирство из армии, усиление крестьянского присутствия в белых армиях и появление самостоятельных крестьянских военных формирований; «зелёный шум» (Н.Устрялов) одинаково агрессивно относился в эти периоды и к белым, и к красным. Последняя большая военная операция, проведённая в ходе Гражданской войны на европейской территории России, была столкновением не между красными и белыми, а между красными и зелёными (Антоновское восстание). В восстании участвовали крестьяне, и в его подавлении также участвовали выходцы из деревни. Но, несмотря на все сложности во взаимоотношениях между революционной властью и крестьянством, последнее никогда не становилось на позиции полного отрицания революции. И именно это обстоятельство сыграло решающую роль в победе Красной армии. При том, что цели крестьянства в революции также могут быть охарактеризованы как социалистические, крестьянские представления о социализме серьёзно отличались от марксистских. Это был общинный социализм, наличие которого ещё в XIX веке зафиксировал А.И.Герцен, отрицавший частную собственность на землю, но признававший исключительно индивидуальный способ землепользования, пусть и с некоторыми элементами кооперации, требовавший от общины активного участия в решении проблем крестьянского общества и не признававший ни использования наёмного труда на земле, ни какого-либо активного участия государства в жизни этого общества. Если марксизм ориентировался на создание общественной формации, не имевшей каких-либо аналогов в прошлом, то крестьянство, наоборот, вдохновлялось архаическими образами и идеями, апеллировало к древнему прошлому, часто, кстати, принимая за него реалии, сложившиеся лишь в XIX веке. По сути, в одном социально-политическом процессе соединились два типа революционных ожиданий: РКП(б) вела общество по пути революции модернистскоготипа, а основная социальная сила этой революции — крестьянство отстаивало идеи революции консервативной. Естественной платформой их объединения было неприятие капитализма; этот антикапиталистический пафос смог объединить самые разные силы в рамках относительно единого революционного действия и обрести подлинно религиозный характер. Революция в сознании многих её участников и в восприятии последующих поколений воспринималась как подлинно сакральное событие, и в последующем противостоянии официальной советской идеологии и православия проявилась не просто борьба идей, а именно борьба религий. И тот же взрыв московского Храма Христа Спасителя в декабре 1931 года, например, был проявлением именно религиозной войны, моментом торжества одной религии над другой, событием, значение которого аналогично тому, которое сопутствовало разрушению языческих храмов самими христианами. История часто движется по кругу. Гармония между двумя пониманиями революции — модернистским и консервативным — не могла быть устойчивой и долгой. Противоречие между ними обнаружилось уже в первые годы НЭПа. И послереволюционная диктатура пролетариата — это машина, предназначенная, в первую очередь, для осуществления господства РКП(б) (ВКП(б)) над крестьянством. Итоги Великой русской революции 1917-1921 гг. были двойственными. Экономика страны была разрушена: промышленное производство в 1920 году в сравнении с 1913 годом сократилось в 7 раз, продуктивность сельского хозяйства составила лишь две трети довоенной (данные И. Пушкарёвой). Ситуация усугублялась развалом транспорта. С учётом потерь в Первой мировой войне, Россия потеряла за 7 лет около 20 миллионов человек. Ещё несколько миллионов оказались в эмиграции: только в Европе к зиме 1920 г. числилось свыше 2 миллионов эмигрантов из России. Страна попала в гигантскую демографическую яму. Изменилась и социальная психология: страна получила население, привыкшее решать практически все проблемы военным способом. При этом подавляющему большинству участников революции казалось, что в полной мере своих целей она не достигла. НЭП воспринимался как отступление и частичное поражение. В первой половине 1920-х внутри РКП(б) проходит волна самоубийств, порождённых разочарованием в социальной действительности. Но, с другой стороны, перед страной открылась возможность модернизации и создания общества, основанного на идеях социальной справедливости. И создавать такое общество приходилось предельно быстро: ресурс доверия к РКП(б) был ограничен, не могли долго ждать и внешнеполитические обстоятельства. Версальский мир создал очень неустойчивый мировой порядок, и неизбежность Второй мировой войны была очевидна для всех правительств Европы. В этих условиях грядущая модернизация страны стала условием не только победы в будущей войне, но и единственным гарантом сохранения России на геополитической карте мира. И главным вопросом послереволюционной российской истории стал вопрос не о формах проведения модернизации, но о её скорости. Перефразируя сталинский лозунг, можно сказать, что в этой ситуации «скорость решала всё»… С 1950-х годов начинается подлинный расцвет СССР именно как социального государства. К этому времени страна имела развитую промышленную инфраструктуру, включавшую в себя передовой, сверхсовременный ВПК, передовую науку, общее бесплатное и качественное образование, качественное бесплатное медицинское обслуживание и многое, многое другое, чем советский человек имел полное право гордиться. Под влиянием советской социальной политики менялась и социальная политика западных государств. Конкуренция с СССР заставляла эти государства ограничивать сферу капиталистических отношений, перенимать элементы социалистической социальной модели. Главное, что отличало советское общество от общества западного, это приоритет символического потребления над потреблением материальным. Советское общество обладало чёткой системой ценностей, орие