Предыдущая публикация
М.
С. Знаменский. Пятидесятые годы в Тобольске (продолжение)
Под влиянием напускного благочестия и подвижнических трудов я сумел уверить себя, что меня тянет из скучных классов в сад — не распускающиеся деревья, не пробуждающаяся природа, а стремление удалиться от праздной суетной болтовни товарищей в уединение, где могу молиться внутренне и внутренне беседовать с Богом.
И чем дальше шло время, тем дальше распространял я свое отвержение всего мирского, так что чрез неделю после отъезда отца, в один из великолепнейших весенних дней, я предпочел класс математики, как мирскую мудрость, и поместился в излюбленном месте семинарского сада на свежей зелени среди густых кустов смородинника. Конечно, пробуждающаяся природа со стаями поющих птиц, с копошащимися в новорожденной траве насекомыми могла способствовать внутренней моей молитве гораздо больше, чем начавшееся повторение алгебры. Но все ли могли понимать это? Увы, не все! И придя на другой день в класс, я убедился в этом самым наглядным образом, рассматривая врученный мне цензором для рассмотрения классный журнал, где мое благочестивое удаление было прозаически формулировано небытием в классе по лености. И против такого цензорского сообщения стояла ректорская резолюция: «послать Знаменского ко мне». Хотя прочитав эту резолюцию, я много любви и всепрощения соединил в своем взгляде на не ведающего, что творит, цензора, но вместе с тем подумал и о том мучении, которое постигнет в будущем этого не поощряющего внутреннего благочестия человека.
Что же касается до того наказания, за которым надлежало мне самому лично заявиться к отцу ректору, то я старался, насколько возможно, опоэтизировать его, придав ему колорит мученичества за святое дело; по правде сказать, этому много мешала мысль, приписываемая мной внушению злого духа, мысль, что мой первый мученический подвиг будет изображен Калистовым с самыми реальными подробностями: с паром, несущимся из сенок, из которого он сделает облака, окружающие всегда мучеников; из служительского же фартука, надеваемого осужденными на эту операцию, он сумеет сделать епитрахиль.
Робко забилось мое сердце, когда, поднявшись на ректорское крыльцо, я столкнулся с выходящими от него семинаристами; на людях бы и смерть красна, но в передней его я застал еще порядочное количество всевозрастных юношей.
Ректор читал нагоняй какому-то неуклюжему философу, с каждою фразою спадая со своего грозного тона — и конец нагоняя: «ну ступай, да смотри у меня, исключим» был уже сказан совершенно апатично.
— А ты зачем? — обратился он к следующему, совершенно возмужалому богослову.
— За проповедью.
— А! Ну сейчас...
Он ушел и вышел с проповедью.
— Слишком снисходительная рецензия, балует вас Иван Терентьевич слишком, слишком... «что ни слово, то мысль, что ни мысль, то бисер». Слишком снисходительно. В проповеди больше значит Слово Божие, чем мысль человеческая... Ну иди, Бог тебя благословит...
— А ты, — обратился он к философу, — задачи не подаешь... Наставник жалуется, — и он уже совершенно апатично принялся толковать о необходимости подавать задачи. Наконец нас осталось только трое.
— Ну, ты что?
— День моего ангела, позвольте в церковь.
— Иди, а ты?
— День моего...
— Тоже... Ну иди... Да после обедни в классы... А ты тоже именинник?
И прежде чем я успел победить злого духа, соблазнявшего меня промолчать, и решился возразить и объяснить причину моего прихода, ректор уже решил:
— Ну, иди и ты, и скажите цензору, что уволены к обедне.
Я вышел торжествующим: не знак ли это для меня высшего покровительства, против которого и ректор не может ничего поделать! Я упускал только из виду свое умолчание пред ним.
Простояв в церкви, просидев затем следующую перемену, я отправился домой и нашел на своем столе только что полученное от отца письмо: первое длинное письмо, какое только пишут к взрослым.
«Милый Миша, наконец я в Ялуторовске, и до сих пор не огляделся; думы тяжелые, которые преследовали меня в Тобольске, не оставляют еще и здесь. Проклятая комиссия, о которой стараешься забывать наяву, видится во сне. Во многом приходится заводиться снова, и проданное за полцены покупать по настоящей.
Вечером я приехал, а утром на другой день получен в Правлении указ из Консистории вследствие предложения Владыки. Из этого указа видно, что я главный виновник раскольнического возмущения в Ялуторовском округе, что я отдан под строжайший надзор и об этом дано знать по всей епархии. По этому случаю я отослал к архиерею оправдательное объяснение; копии с этого же объяснения при письме послал жандармскому чиновнику, у которого я пред отъездом из Тобольска был по случаю напоминания мне архиереем, чтобы я приготовился к объяснению по раскольническому делу, и из выписки, данной мне для прочтения, увидел, что какой-то из отступившихся в раскол сказал: о притеснениях от священников жаловался протопопу, и он обещал сих священников сместить. Жандармский чиновник сказал, что обо мне и помину не было, показал мне вывод из дела, где об этом тоже нет ни слова, сам ездил к архиерею и спрашивал у него: с чего вы припутали к делу Знаменского, он так же прикосновен к делу, как и я. Все это он передал мне, так что указ этот был сюрпризом для меня. Понимая, что все это не что иное, как отрыжка и следствие нашей комиссии, я решился то же самое объяснение и указ Консистории послать при письме Обер-прокурору вроде явки на будущее время».
Письмо это я перечитывал несколько раз, и после каждого раза костюм мой в виде рясы исчезал от меня. И с этих пор Калистов опять мог рисовать мой профиль с надеждой постигнуть тайну патриотического моего взгляда, бродящего по классу с пожеланием выцарапать кому-нибудь глаза.
Узнавши об этом казусе, Ф. Визин бросился к жандармскому полковнику и рассказал ему его.
— Ну, вы мне не новость рассказываете, я раньше вас узнал, какой сюрприз готовит Консистория своему следователю. Был по этому случаю у архиерея и говорил с ним, он мне сказал: успокойтесь, я это дело хорошо давно знаю.
— Но, однако, видите, чем оно разыгралось?
— Да, вижу, и так его не оставлю, попросите кого-нибудь, кто имеет право переписываться, — значительно улыбнулся он, — известить вашего знакомого протоиерея и посоветуйте ему послать подробную записку в Синод, а я с этою же почтой напишу шефу.
Чтобы впоследствии опять не возвращаться к этому делу, я забегу вперед и сообщу, что бумага полковника свое дело сделала — решением Синода отменено было постановление Консистории, дело вытребовано в Петербург. Микульский ушел в страны отдаленные — члены Консистории смещены и заменены новыми.
Между тем время идет своим чередом, ему нет дела ни до каких ревизий, смещений и замещений, оно совершает свои операции над всеми смертными, и захлороформированное человечество не чувствует этих операций. Коснется свежий воздух, придет в себя тот или другой и с ужасом заметит ущерб в себе: здесь отхвачен талант и дарование и взамен его деревяшка служебного долга; здесь высохло сердце и вместо пламенных стремлений к добру лежит запас эгоизма. И не узнают себя эти очнувшиеся. Благо, если еще иной вздохнет о прошлом, но мало таких, большинство иронически относится к прошлому и мирится с настоящим.
Много оно сделало нового. Знакомый нам поэт сокрушил свою лиру. Коронатов не скрежещет зубами, он женился и через пень-колоду исправляет пока свою учительскую обязанность: все его мысли и стремления на списках вакантных священнических мест. Он математически рассчитал, что учительского оклада на двух не хватит. Машенька Крайцева хандрит и разочарована, над ее темными бровями легла складка с тех самых пор, как блистательная блондинка Анненкова, с которой она была неразлучна на всех балах и торжествах, устраиваемых для прибывшей грозной силы, с кучей блестящей молодежи, исчезла из Тобольска, переменив свою фамилию на фамилию, носимую одним из этих блестящих. Хандрит ли она по подруге? Жаль ли ей веселого времени, тех ухаживаний петербуржцев, удивлявшихся, что на болотистой почве Тобольска могли явиться с такими тоном, манерами и образованием, такие две девицы, как Крайцева и Анненкова. Кто может решить тайну сердца... Много оставила по себе следов эта плеяда грозных сил... Многие хандрили после них до того, что вслед за исчезнувшим князем начал исчезать почти весь алфавит правоправящих. Исчез из Тобольска и Калистов, хоть, разумеется, не вследствие ревизии — ему вышло приказание явиться в Петербург, и он уехал.
Что же касается до меня, то время принесло мне сознание того, что вечно учиться невозможно, что век живи, век учись — только говорится, на деле же не так... Год, два и три, а там и вышвырнут тебя из храма науки: дескать, ну-ка, братец, покажи, как хороший поп обедню служит, или как-де пишутся отношения, внушения и рапорты, или как играется сигнал: рассыпьтесь, молодцы, за камни и кусты... И, сознав такую истину, я принялся мучиться решением вопроса: что лучше выкинуть на широком житейском поприще: показать ли человечеству обедню, или отношение, или же сигнал. И вдруг нежданно-негаданно явилась в наше правление бумага: не желает ли кто по окончании учебных лет сообщать человечеству о свекловице и севооборотах, о грызунах, о почве и подпочве — таковых желающих милости просить пожаловать туда-то. От этой бумаги екнуло сердце, так на меня и повеяло родными липами, только что оттаявшею разрыхленной землей, запахом цветов и скошенного сена, словом, всеми прелестями домашней ялуторовской жизни. Я готов был закричать «Эврика» и лететь летом туда, в это далекое местечко, где преподается вся эта мудрость, и к довершению счастия приглашали даже философов.
И я улетел... Все вышепрописанные личности исчезли из глаз моих, но не из привыкшего к ним сердца, и часто вставали они передо мной чуть не в реальной ясности — особенно при получении писем с родной стороны, где говорилось о них.
Публикуется по: Библиотека Альманаха «Тобольск и вся Сибирь». М.С. Знаменский. Воспоминания и дневники / Сост., подг., текста, предисловие, комментарии Л.П. Рощевской, сост., подг., иллюстр, Е.П. Швецовой, - Тобольск, 2013.
#Знаменский_190_лет
Следующая публикация
Нет комментариев