Бунт в Петрограде и удивительное единодушие гражданской и военной верхушки, потребовавшей отречения, вовсе не были случайным стечением обстоятельств — переворот подготовили несколько видных оппозиционеров во главе с Александром Гучковым.
«Через ЦВПК в рабочие массы были брошены политические лозунги»
22 февраля 1917 года (по старому стилю) царь и верховный главнокомандующий Николай II по вызову своего начальника штаба Михаила Алексеева выехал из Царского Села в Могилев, в Ставку. И сразу, как по мановению волшебной палочки, 23 февраля в Петрограде начались беспорядки — забастовки и демонстрации рабочих.

Директива о начале волнений исходила от руководителей Центрального военно-промышленного комитета (ЦВПК), чего не скрывали они сами. Так, 23 февраля заместитель председателя ЦВПК Александра Гучкова (и будущий министр Временного правительства) Михаил Терещенко заявил промышленнику Владимиру Литвинову-Фалинскому: «Мы дадим приказ рабочим выходить на улицу». Согласно признаниям заместителя председателя Думы Николая Некрасова и того же Терещенко, революцией руководила «небольшая кучка людей» в пять человек. 25 февраля 1917 года агент по партии эсеров «Кочегар» сообщал Департаменту полиции, что «можно отметить руководящий центр, откуда получаются директивы», причем «центральный руководящий орган носит, видимо, внепартийный характер».
Организуя забастовки и демонстрации, гучковцы использовали Рабочую группу ЦВПК и ее низовые структуры на фабриках и заводах Петрограда — комиссии содействия Рабочей группе, а также связанные с ней кооперативы. Секретарь общего собрания ЦВПК народоволец Михаил Новорусский вспоминал, что «в первые дни революции, при установлении Временного правительства и при свержении самодержавия, Рабочей группе принадлежало одно из самых видных мест».

Но революции помогали и промышленники. В день отъезда Николая II, 22 февраля, связанный с Гучковым начальник Путиловского завода генерал Алексей Маниковский произвел локаут, приведший к началу всеобщей забастовки. Развитию забастовки содействовали руководители заводов, закрывавшие предприятия под предлогом недостатка топлива и сырья. Бастующие рабочие встречали сочувствие со стороны заводской администрации и, по сведениям британского посла Джорджа Уильяма Бьюкенена, «получили вознаграждение». По свидетельству большевика Тараса Кондратьева, в феврале 1917 года директора фабрик и заводов, разделявшие оппозиционные взгляды, сами организовывали забастовки, закрывая свои предприятия, и рабочим «волей-неволей приходилось бастовать».

Начальник Петроградского охранного отделения генерал Константин Глобачев, объясняя причины Февральской революции, вспоминал, что «через ЦВПК в рабочие массы были брошены политические лозунги» и пущены слухи «о надвигающемся якобы голоде и отсутствии хлеба в столице», которые не соответствовали действительности и являлись «провокационными — с целью вызвать крупные волнения и беспорядки». По сведениям князя Алексея Оболенского, беспорядки, происходившие 23-26 февраля, были организованы заговорщиками, чтобы «показать» Николаю II «безвыходность положения и тем принудить его к отречению».

23-26 февраля 1917 года в Петрограде толпы народа ходили между Знаменской и Казанской площадями. Лозунги демонстраций были мирными: «Хлеба!» — хотя его-то как раз в столице было вдосталь. Лидер большевиков Александр Шляпников, подразумевая ситуацию с продовольствием в Петрограде в феврале 1917 года, откровенно признавал: «Требования об урегулировании продовольственного дела были, но не носили основного характера. Для многих заводов продовольственный кризис вовсе не существовал, так как администрация предприятий производила для рабочих специальные заготовки продуктов». Так что лозунг «Хлеба!» имел исключительно политический, точнее — демагогический характер.

Пятерка Гучкова стояла и у истоков военного восстания, которое вспыхнуло в Петрограде 27 февраля и обеспечило победу Февральской революции сначала в столице, а затем — и во всей стране. «Я предполагаю, — писал меньшевик Николай Иорданский, — что восстание 27 февраля в его первой стадии получило направление от неисследованной до сих пор военной организации, связанной с заговором кружка либеральных генералов и антидинастической группы военно-промышленного комитета, но совершенно независимой от исторических революционных партий и их слабых тогда петербургских представительств». «Во главе заговора, — подчеркивал Иорданский, — стояли представители военно-промышленного комитета — Гучков, его заместитель по ЦВПК Коновалов и др. и молодые военные генералы, вроде Крымова, Деникина и др. К руководящим кругам примыкали и верхи думского Прогрессивного блока». Иорданский полагал, что «планомерное развитие восстания в день 27 февраля логично подтверждает существование такой организации. Она, вероятно, была недостаточно оформлена, не закончена, не приготовлена к повстанческой борьбе, связана только с одиночками и мелкими солдатскими кружками», однако «общая наметка первоначальных операций, несомненно, могла быть известна и той небольшой части солдат, которая уже находилась в сношениях с заговорщиками и которая имела возможность тайно получить указания от руководящей группы, из осторожности державшейся в тени».

Двоевластие установилось в считанные дни: в Таврическом дворце одновременно сформировались буржуазное Временное правительство и исполком Совета рабочих депутатов. Депутат-меньшевик Николай Чхеидзе (на фото) возглавил Исполком Петросовета.
Узнав о том, что беспорядки в Петрограде приобретают серьезный характер, Николай II покинул Могилев ранним утром 28 февраля. Но до Петрограда царь, как известно, не доехал. Потому что в Министерстве путей сообщения его передвижения контролировал член бюро ЦВПК Александр Бубликов. Он «с особенной внимательностью» следил за перемещениями царя и посланного на усмирение Петрограда батальона Георгиевских кавалеров во главе с генералом Николаем Ивановым и принимал меры «по задержанию таких поездов в подходящих для этого местах». 1 марта 1917 года монарха направили во Псков, где находился штаб главнокомандующего Северным фронтом генерал-адъютанта Николая Рузского. Гучков заявил Временному комитету, что отправится к императору за отречением, даже если не получит полномочий на это. Гучкову, как автору плана по задержанию царского поезда, было уместнее всего довести заговор до конца и, так сказать, поставить точку.

Как показало дальнейшее развитие событий, к вечеру 1 марта, когда Николай II оказался во Пскове у Рузского, мнение российского генералитета о необходимости царского отречения было уже давно сформировано. «Начиная с 1916 г., —вспоминала сестра одного из заговорщиков, Дмитрия Вяземского, княгиня Лидия Васильчикова, — во главе «информаторов» панического характера стоял Александр Иванович Гучков… У него имелись обширные связи во всей армии, и, ненавидя государя, он задолго до революции обработал общественное мнение среди офицерства в направлении желательности и даже необходимости отречения государя для благополучного окончания войны. Он не ограничился пропагандой среди младшего офицерства, а убеждал и старших начальников… Теперь можно с уверенностью сказать, что почти единодушный ответ командующих фронтами на вопрос государя, следует ли ему отрекаться, был следствием пропаганды на фронте Александра Ивановича Гучкова».
К заговору Гучкова оказались так или иначе причастны начальник Штаба верховного главнокомандующего (т.е. Николая II) генерал-адъютант Свиты его величества Михаил Алексеев и главнокомандующие Юго-Западным и Кавказским фронтами генерал-адъютанты Алексей Брусилов и великий князь Николай Николаевич (двоюродный дядя Николая II). «Лидером искусно и давно подготовленного заговора, — доносил из Петрограда в апреле 1917 года французский разведчик капитан де Малейси Второму бюро Генерального штаба Франции, — был Гучков, поддержанный техническими комитетами при содействии великого князя Николая Николаевича, охотно согласившегося на проникновение таких организаций в армию для ее снабжения. Менее открыто, но эффективно действовал генерал Алексеев по договоренности с большинством генералов, в т.ч. с Рузским и Брусиловым, не говоря о других, также предоставивших этим комитетам возможность проведения необходимой пропаганды в частях под их командованием. Алексеев уже давно контактировал с Гучковым, втайне содействуя всем своим авторитетом в армии ходу последующих событий».

Николай II (в центре) задолго до отречения попал во вpаждебное окружение своих генералов. Справа — начальник штаба Михаил Алексеев, слева — генерал-квартирмейстер штаба Михаил Пустовойтенко. Ставка верховного главнокомандующего, 1915 год
В 2.30 2 марта Рузский связался по телеграфу с Родзянко, их разговор продолжался до 7.30 и одновременно передавался в Ставку Алексееву. Рузский сообщил, что царь решил уступить оппозиции и выпустить манифест об учреждении парламентарной монархии с правительством, ответственным перед Государственной думой. Однако Родзянко заявил, что согласие на ответственное министерство запоздало, и высказался за отречение Николая II в пользу сына — Алексея Николаевича, при котором регентом должен был стать брат царя Михаил Александрович.

Утром 2 марта Алексеев из Могилева обратился к главнокомандующим фронтами и командующим флотами — его телеграмма содержала пересказ разговора Рузского с Родзянко. Сам Алексеев высказывался за отречение: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения».
Рузский во Пскове отправился на доклад к Николаю II и рассказал ему о своем ночном разговоре с Родзянко и телеграмме Алексеева. Император согласился подождать мнения своих командующих.

После 14 часов Рузский получил телеграмму от Алексеева, в которой воспроизводились ответы Николая Николаевича (главнокомандующего Кавказским фронтом), Брусилова (Юго-Западным) и Алексея Эверта (Западным). Все высказывались за отречение. «Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему императорскому величеству, — обращался Алексеев к Николаю II, — умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам». По получении телеграммы Алексеева Рузский направился к императорскому поезду, для подкрепления взяв с собой своего начштаба Юрия Данилова и начальника снабжений Сергея Савича.

В 14.30 в присутствии сотрудников Рузского начался его второй доклад Николаю II, которому генерал дал ознакомиться со сводной телеграммой Алексеева и сам высказался за отречение, будучи поддержан Даниловым и Савичем. После тягостного молчания, вспоминал Рузский, царь объявил, что, «как ему ни тяжко, но в данный момент для спасения родины, России, он решил отречься от престола в пользу своего сына. Регентом же назначает своего брата Михаила Александровича».

Причиной солидарности генерал-адъютантов Николая II с Родзянко было предварительное соглашение руководителей армии и лидеров оппозиции, прежде всего — Алексеева и Гучкова. Подразумевая этот «преступный союз», бывший министр финансов Петр Барк, хорошо знавший Гучкова, писал в декабре 1922 года: «Я ни минуты не сомневаюсь, что план убедить государя императора отречься был заранее разработан этими господами, и что командующие армиями, подготовленные низкой пропагандой, были готовы ко всем случайностям. Ответы этих генералов на телеграфный запрос в роковое число 2 марта были результатом долгой и тщательной подготовки». Безвыходность положения, в которую высокопоставленные заговорщики сознательно загнали своего суверена, эмоционально изобразил главнокомандующий Румынским фронтом генерал Владимир Сахаров, чей ответ на телеграмму Алексеева Рузский получил чуть позже, в 14.50.

Совет Родзянко об отречении Сахаров характеризовал как «преступный и возмутительный». «Горячая любовь моя к Его величеству, — телеграфировал Сахаров, — не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойная кучка людей, именуемая Государственная дума, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от внешнего врага и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии». В конечном итоге Сахаров, однако, тоже высказался за отречение.

«Что мне оставалось делать, когда все мне изменили?»
Фактически все генерал-адъютанты, начиная с великого князя Николая Николаевича, предали главу государства и своего верховного главнокомандующего, совершив по отношению к нему акт государственной измены. Вспоминая ситуацию, при которой произошло отречение, Николай II рассказывал Анне Вырубовой: «Куда я ни посмотрю, всюду вижу предательство». «Особенно больно» царя поразила телеграмма Николая Николаевича. «Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? — сразу после отречения сказал император дворцовому коменданту генералу Владимиру Воейкову. — Первый – Николаша». Не меньшее впечатление произвело на царя поведение Алексеева и главнокомандующих. Николай II говорил Вырубовой о «вероломстве» Ставки и начальника ее Штаба, и вообще «о грязном предательстве Алексеева и других генералов» экс-император отзывался «с большой горечью». «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого, — записал Николай II в дневнике 3 марта. — Кругом измена и трусость, и обман!»
Мнение о том, что Николай Николаевич, Алексеев, Брусилов, Рузский и Эверт нарушили военную присягу и изменили суверену, разделяли многие военные, в том числе и сами виновники отречения. Бывший военный министр генерал Александр Редигер, успешно подавивший революцию 1905–1907 годов, обвинял Алексеева и Рузского в том, что они «не исполнили своего “солдатского” долга в отношении государя». По поводу поведения Николая Николаевича генерал Николай Епанчин писал: «Что же должен был сделать верноподданный генерал-адъютант и дядя государя, получив депешу Алексеева? Он должен был ответить, что он не только не осмелится просить государя об отречении, но воспротивится всеми мерами, даже силою оружия, против тех, кто это сделает». Свое поведение расценивал как предательство Эверт, который осенью 1917 года, беседуя с князем Владимиром Друцким-Соколинским, «не скрывая и не прячась, открыто обвинял себя в предательстве государя». «Я, как и другие главнокомандующие, — говорил Эверт, — предал царя, и за это злодеяние все мы должны заплатить своею жизнью».

Перед Николаем II возникла дилемма — либо попытаться арестовать генералов-изменников, которые держали в своих руках нити управления всей армией, и, опираясь на верных генералов не только высшего, но и среднего звена, начать борьбу за власть, а значит — и гражданскую войну, что грозило поражением России в Первой мировой войне, либо — отойти в сторону, пожертвовав собой. Николай II поступил как христианин: «Нет той жертвы, — говорилось в телеграмме царя Родзянко, написанной около 15.00, — которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родимой матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем чтобы он оставался при нас до совершеннолетия, при регентстве брата моего, великого князя Михаила Александровича». «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России, — говорилось в телеграмме царя Алексееву, — я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно». Последние слова телеграммы прозрачно намекали на предательство Алексеева. Впрочем, посылку телеграмм Николай II отложил, поскольку узнал, что к нему во Псков из Петрограда едут члены Временного комитета Госдумы — Гучков и Василий Шульгин.

«Расстаться с сыном – это выше его сил»
Алексеев узнал о решении Николая II из телеграммы, отправленной из Пскова в 16.30. «Государь император, — телеграфировал Данилов, — в длительной беседе с генерал-адъютантом Рузским, в присутствии моем и генерала Савича, выразил, что нет той жертвы, которой Его величество не принес бы для истинного блага родины».

После получения этой телеграммы был составлен проект манифеста об отречении. Алексеев попросил директора Дипломатической канцелярии Ставки Николая Базили справиться с Основными законами, на каких условиях императору позволено отрекаться. Базили подал записку, в которой доказывал, что, «если бы император отрекся, он должен был бы передать власть своему законному наследнику — царевичу Алексею». «Я так и думал, — ответил Алексеев. — Теперь приготовьте мне поскорей манифест в этом смысле». Проект манифеста был передан по телеграфу Данилову в 19.40.

В 21.40 начались переговоры Николая II с Гучковым и Шульгиным. В конце беседы, сообщал позднее Рузский, царь намеревался подписать манифест об отречении в пользу цесаревича. В последнюю минуту, взяв перо, Николай II поинтересовался, разрешат ли ему и его семье жить после отречения в Крыму. Гучков ответил, что «это невозможно», поскольку экс-императору «нужно будет немедленно уехать за границу». По воспоминаниям самого Гучкова, он, говоря о необходимости отречения в пользу Алексея, прибавил, что, «конечно, государю не придется рассчитывать при этих условиях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущего государя тем, кто довел страну до настоящего положения». Выслушав заявление Гучкова, Николай II сказал, что «ради пользы России он готов на какие угодно жертвы, но расстаться с сыном — это выше его сил», а потому «на это он согласиться не может». После заявления Гучкова Николай II повелел переделать проект манифеста, ранее присланный из Ставки, в смысле передачи престола великому князю Михаилу Александровичу. Этот манифест и привезли в Петроград Гучков и Шульгин утром 3 марта.

Но выиграла ли от этого Россия? Из-за интриг этого авантюриста огромная страна, великая Российская империя, оказалась ввергнутой в смуту. К власти пришло недоношенное Временное правительство, которое должно было довести Россию до Учредительного собрания, но в составе этого правительства оказались одни государственные импотенты, впустившие в Россию большевиков — Владимира Ленина и Льва Троцкого.
В итоге — как кометы пронеслись по политическому небосклону России премьеры Временного правительства — князь Георгий Львов и Керенский. А потом пришел «матрос Железняк», объявивший, что «караул устал», а потому Учредительное собрание «закрыто». А потом большевики заключили с Германией сепаратный Брестский мир, предав союзников и отдав врагу огромные территории. Так закончилась эра псевдосвободы, которую открыл для России Гучков. Так были повергнуты в прах мечтания целых поколений русской интеллигенции, и это произошло по вине ее лидеров. А большевики все решили гораздо проще — раз Февраль 1917-го в отличие от Октября 1917-го сделали не они, значит, Февраль — порождение стихии.
«Революция предполагает волю, — записал 25 мая 1917 года поэт Александр Блок — он был близким другом одного из заговорщиков, Терещенко, — было ли действие воли? Было со стороны небольшой кучки лиц. Не знаю, была ли революция?».