ФИЛИПП МИРОНОВ
Документ № 176
«Требую именем революции и от лица измученного казачества прекратить политику его истребления» (Письмо Ф.К. Миронова В.И. Ленину)

31.07.1919
г. Саранск
Гражданин Владимир Ильич!

В № 158 газеты «Правда» от 20 июля объявлен конкурс на рабоче-крестьянские сочинения1. Дано десять тем, из коих хочется остановиться на самых жгучих для данного момента:

1. Почему некоторые крестьяне идут против Советской власти и в чем их ошибка?

2. Кто такие контрреволюционеры?

3. 25 июля на митинге мне подана записка: «Что такое революция и как должно жить человечество?» Эта 11-я тема, стоящая вне конкурса, уже казалась бы запоздавшею после того, как революция совершилась и строительство жизни человека на новых началах продолжается около двух лет, — выдвинутая всем ходом последних событий, — является самой жгучей, самой больной, ответа на которую жаждет услышать вся многомиллионная крестьянская масса, все трудовое казачество и как неотъемлемый член этого однородного тела — масса рабочая, не ослепленная утопическими полетами в область «любви к дальнему» за счет «любви к ближнему».

24 июня с.г. со ст. Анна я подал Вам шифрованную телеграмму, в которой, между прочим, писал2: «...Я стоял и стою не за келейное строительство социальной жизни, не по узкопартийной программе, а за строительство гласное, в котором народ принимал бы живое участие. Я тут буржуазии и кулацких элементов не имею в виду. Только такое строительство вызовет симпатии крестьянской массы и части истинной интеллигенции...»

И далее: «...не только на Дону деятельность некоторых ревкомов, особотделов, трибуналов и некоторых комиссаров вызвала поголовное восстание, но это восстание грозит разлиться широкою волной в крестьянских массах по лицу всей Республики. Если сказать, что на народных митингах в селах Новая Чигла, Верхне-Тишанка и др. открыто раздавались голоса: “Давай царя!”, то будет понятным настроение толщи крестьянской, дающей такой большой процент дезертиров, образующих отряды зеленых. Восстание в Еловатке на реке Терсе и пока глухое, но сильное брожение в большинстве уездов Саратовской губернии грозит полным крахом делу социальной революции. Я человек беспартийный, но слишком много отдал здоровья и сил в борьбе за социальную революцию, чтобы равнодушно смотреть, как генерал Деникин на коне “Коммуния” будет топтать красное знамя труда».

И далее: «...Политическое состояние страны властно требует созыва народного представительства, а не одного партийного, дабы выбить из рук предателей-социалистов почву из-под ног, продолжая упорную борьбу на фронте и создавая мощь Красной Армии. Этот шаг возвратит симпатии народной толщи — и она охотно возьмется за винтовку спасать землю и волю. Не называйте этого представительства ни Земским собором, ни Учредительным собранием. Назовите, как хотите, но созовите. Народ стонет. Я передал в Реввоенсовет Южфронта много заявлений (поданных на Дону). Между ними такое: крестьянин 34-го отдела3, переименованного в Ленинскую волость, семья 21 человек — своя коммуна, четыре пары быков. За отказ идти в коммуну комиссар быков отобрал, а когда крестьянин пожаловался, он его убил. Туда же я передал доклад председателя одного из трибуналов, Ермакова, от слов которого становится жутко. Повторяю, народ готов броситься в объятия помещичьей кабалы, но лишь бы муки не были так больны, так очевидны, как теперь. Чистка партии должна быть произведена по такому рецепту: все коммунисты после Октябрьской революции должны быть сведены в роты и отправлены на фронт. Вы сами увидите тогда, кто истинный коммунист, кто шкурник, а кто просто провокатор и кто заполнял все ревкомы, особотделы. Пример: Морозовский ревком, зарезавший 67 человек и потом расстрелянный».

А сколько ходит этих негодяев, еще нерасстрелянных.

Скажите, Владимир Ильич, может ли теперь поверить семья этого убитого крестьянина, его родные, соседи, и могут ли верить вообще все те, кто испытал на себе самовластие коммунистов, заявлению Председателя ВЦИК т. Калинина, когда он на митингах и беседах с крестьянами Казанской, Симбирской, Пензенской и Самарской губерний сказал о крестьянском хозяйстве так: «Я самым решительным образом заявляю, что коммунистический строй никогда не будет насильно заставлять крестьянство сваливать свою землю, не будет насильно соединять их дворовое имущество, скот и прочее. Кто хочет, пусть соединяется».

И еще говорил т. Калинин: «Социалистический строй не только никогда не будет бороться с отдельными крестьянскими хозяйствами, но даже будет всячески стараться улучшить их положение. На крестьянское хозяйство никто не может покушаться».

Эх, товарищ Калинин, не только покушаются на хозяйство, но если и ограбят, [а ты по простоте сердечной, желая найти правду, пожалуешься, то тебя убьют]4.

При личном свидании с Вами, Владимир Ильич, 8 июля я заявил Вам о сквозящем ко мне недоверии, ибо агенты Советской власти, совершающие каиново дело именем власти, знают, что я человек решительный и злых проклятых их действий не одобряю, как не должна одобрить их и власть, если она стоит на страже народного блага и если эта власть не смотрит на народ как на материал для опыта при проведении своих утопий, по крайней мере в ближайшем будущем, хотя бы и отдающих раем.

Я полагаю, что коммунистический строй — процесс долгого и терпеливого строительства, любовного, но не насильственного. О начавшемся недоверии я сужу по следующим данным. 4 июля была принята моя инициатива и последовало распоряжение (телеграмма Главкома № 5579/ау)5 о формировании Донского корпуса из двух кавдивизий и одной пехотной. Как формирование, так и командование этим корпусом поручено было мне на правах командарма. 19 июля, несмотря на тяжелое положение фронта, последовало указание, что должна формироваться пока одна кавдивизия6. Теперь мне известно, что последовало распоряжение о приостановлении и задержке всех эшелонов, направлявшихся в пункт формирования7.

Поводом к этому письму послужила та жестокость коммунистов, о какой мне поведали собравшиеся беглецы с Дона, а еще более — присланное мне письмо, указывающее на скрытый смысл этих жестокостей, с которыми я согласиться не могу, хотя бы они и творились «во благо социализма».

«В[есьма] секретно. Филиппу Козьмичу Миронову. Интересы мировой социальной революции в общем и в частности той революции в нашем дорогом отечестве, на нашем родном Тихом Дону, которая слишком задела наше с Вами собственное тело и которую желательно было бы довести до того пути, который нам указан незабвенными именами павших борцов за свободу, заставляют меня обратиться к Вам с этим письмом и, не желая быть ненужно красноречивым, а также как я считаю себя органически противником всякой лжи и политически совершенно беспартийным, я постараюсь передать только собственные впечатления и тот тупик, в котором я очутился, но вместе с тем, не желая быть на одной дороге со шпионами, я позволяю не называть ничьих имен, а только передать суть всего дела, и считаю это долгом совести.

Судьбе угодно было натолкнуть меня, совершенно неожиданно, на то, чего я совсем не ожидал. Мне случайно пришлось видеть один документ (секретный) [у] члена коммунистической партии, в котором говорилось: “...В Донской области произвести террор, арестовать и расстрелять всех богатых казаков во благо социальной революции и таким путем обезвредить казачье население и сравнять его с бедняками неимущими, а также выселить на казачьи земли Хоперского и Усть-Медведицкого округов из центра 100 тыс. бедняков, дабы подавить собственное самолюбие казаков“8. Это сразу же навело меня на мысль: где же обещание центра о неприкосновенности казачьих земель — ведь в наших округах помещичьих земель-то нет. Это оказалось утонченной ложью, и поэтому мне стало ясно, почему это так сторонятся нас, беспартийных, и нужно принять во внимание, что этот драконовский приказ был написан в апреле 1919 г., и теперь становится очевидным, почему вешенские казаки так ожесточенно сражались9: им просто было известно все, и они решили лучше умереть с оружием, чем быть расстрелянными. Дальше скажу Вам, что весною волею судеб я был посвящен в некоторые тайны особого отдела N-ской армии. И мне бросилось в глаза то обстоятельство, что большинство казаков и казачек без видимой вины присуждались к выселению из области с конфискацией имущества, и теперь я понимаю, что это делалось неспроста. После этого становится ясным, почему Миронов стал лишним на Дону весной 1919 г.: да просто потому, [что] его нужно было убрать, чтобы он не видел, что делалось с его родиной. Миронов должен был совсем исчезнуть, но вера в него всей армии не допускала этого, и, таким образом, мы еще можем с Вами переписываться. Но в стане наших врагов сложилось обратное мнение. 13 апреля я был захвачен в плен 202-м Сердобским полком, который перешел на сторону казаков, и по счастливой случайности оставшись живым. Мне пришлось наблюдать много интересного: командный состав — все коммунисты, и поэтому им тайны все известны: все они прямо и определенно говорили мне, что Миронов пойдет с нами (ничего не понимаю), и им известно было еще и тогда, что 14-я дивизия сдастся вся и откроет фронт, и еще курьезнее был один документ, полученный мною случайно. В то время он был принят мною за провокацию, но теперь он имеет что[-то] пророческое, а именно: из Милютинской станицы писали, что Миронов с 40 тыс[ячами] казаков выбивает коммунистов с Дона. Теперь я понимаю, что это не пустой звук, а именем Миронова пользовались обе стороны. Теперь перейдем дальше: я по мере своих скудных сил постараюсь передать все подмеченное мною в последнее время. Я столкнулся с коммунистами-казаками, и путем искусственно поднятых споров и доказательств от противного я убедился, что очень многие из них не видят дальше своего носа и путем словоизвержений “социализм”, “марксизм” и т.п. стараются прикрыть собственное убожество, и, захваченные на буксир “сильными” партии, идут в приготовленную им могилу, и я ужасно опасаюсь, что подобное политическое воспитание казаков идеями Маркса поведет к тому, что не десятки, а целые сотни и тысячи наших казаков будут не с нами. Я по дороге заходил и разговаривал с казаками и заметил, что казаки, воображая, что я тоже один из стаи “славных”, смотрели на меня не только недоверчиво, но с каким-то сарказмом. Но как только путем нескольких метких выражений доберешься до его сокровенных струн души, так лицо его принимает грустное выражение, он чутьем угадывает друга, и все их слова всегда были, “что биться-то они готовы, но не будут ли их усилия цепью рабства их же собственным детям и не будет ли т. Миронов выброшен как выжатый лимон...”» И далее: «Затем я постараюсь выяснить картину советского хозяйства в Саранске. Здесь “работники” проявили себя вовсю. Отобрали у крестьянина все, что можно было взять. Перевели во владение Совета дома, не считаясь ни с чем, и люди, не умевшие лениться и громадным трудом добывшие себе кусок, лишены его. Фруктовые сады поделены между соседями, считавшими неблагородным для себя достать ведро воды и вылить на дерево. Люди обложены разными налогами и буквально стонут под гнетом, но замечательно то, что евреи ни один не подпали под эту категорию, и, кроме того, у советских служащих — некоих Янковского и Халина — не национализировано ничего. И вот после всего этого сам собой возникает вопрос: скоро ли мы двинемся на Дон и что мы понесем туда — освобождение от угнетателей — Деникина и иже с ним, или же мы понесем на свой родной Дон тяжелые цепи рабства и насилия, и т.д...»

Сообщенное в этом письме меня удивило мало, ибо я уже в главных чертах видел политику коммунистов по отношению казачества, виноватого только в том, что оно темно и невежественно, виноватого в том, что оно по роковой ошибке случая родилось от свободного русского крестьянства, бежавшего когда-то от гнета боярского и батогов царских в вольные степи Дона; виноватого в том, что русский же народ при Петре I задушил ценою потоков крови его свободу; виноватого в том, что после навязанного рабства царская власть стала не в меру внимательною к казачеству и путем долгого казарменного режима вытравила из него человеческие понятия и обратила в полицейского и стражника русской мысли, русской жизни; виноватого в том, что агенты Советской власти «оказали» ему еще больше внимания и вместо слова любви принесли на Дон и Урал10 месть, пожары и разорение.

Чем оправдать такое поведение негодяев, проделанное в ст. Вешенской, той станице, которая первая поняла роковую ошибку и оставила в январе 1919 г. Калачево-Богучарский фронт11. Это поведение и вызвало поголовное восстание на Дону, если не роковое, то, во всяком случае, грозное, чреватое неисчерпаемыми последствиями для хода всей революции.

1. Комиссар Горохов забрал у бедного казака-старика несколько пудов овса и ячменя, а когда тот пошел к нему за платой, он его расстрелял... «во благо социальной революции».

2. У казака-бедняка преднамечена лошадь к реквизиции, почему-то она захромала. При расчистке копыта оказалась наминка. Кузнец дал заключение, что наминка может быть вызвана и искусственно... «Расстрелять»... — и казак расстрелян тоже, по-видимому, во имя социализма.

3. Комендант этой же станицы арестовал, угрожая расстрелом, своего помощника (он теперь у меня) только за то, что тот не нашел ему материала на тройку, т.е. не ограбил никого из жителей; другой товарищ вступился и угодил туда же. Вступилась, наконец, вся команда и освободила товарищей.

4. Хватали на улице казаков в хороших сапогах или штанах, арестовывали и снимали, а потом в тесном кружке бахвалились друг пред другом своею «добычей».

5. Некоторыми коммунистами было награблено всевозможного крестьянского и казачьего носильного платья несколько сундуков. Пред отступлением они начали все это продавать. Нашелся честный идейный коммунист и сделал заявку, их арестовали, но потом нажатые кнопки такими же приятелями-коммунистами этих грабителей [от]пустили на волю.

6. Морозовский ревком зарезал 67 человек, причем это проделывалось с такой жестокостью и бесчеловечностью, что отказываешься верить не факту, а существованию таких людей-зверей. Людей хватали ночью, приводили в сарай и здесь пьяные изощрялись, кто ловчее рубанет шашкой или ударит кинжалом, пока жертва не испускала дух; всех зарезанных нашли под полом этого же сарая. Жрецов социализма впоследствии, для успокоения возмущенной народной совести, расстреляли.

7. По пути 8-й армии трибуналами «во благо социальной революции» расстреляно более 8 тыс. человек.

8. Реквизированные золотые и серебряные вещи присвоены, причем дележ происходил на глазах отступающего от кадетских банд населения (хут. Березовский Усть-Медведицкой станицы).

9. В сл. Михайловке у одной девушки из-под лифчика коммунисты вынули последние 7 тыс. руб.

О масле, яйцах и прочих видах довольствия молчу: это население обязано было давать без рассуждений, помня о винтовке в случае сопротивления.

Вот кто контрреволюционеры!

Невозможно, не хватит времени и бумаги, Владимир Ильич, чтобы описать ужасы «коммунистического строительства» на Дону. Да, пожалуй, и в крестьянских губерниях это строительство не лучше.

Коммуна — зло: такое понятие осталось там, где прошли коммунисты. Потому-то [так] много «внутренних банд», много дезертиров. Но дезертиры ли это?

Большая часть крестьян судит о Советской власти по ее исполнителям. Можно ли удивляться тому, что крестьяне идут против этой власти, и ошибаются ли они со своей точки зрения?

Нужно ли удивляться восстанию на Дону; нужно [ли] удивляться долготерпению русского народа?

Некто Д. Баров в № 136 газеты «Правда» в статье «На Дону»12 нежно касается событий в ст. Вешенской, боясь, видимо, обидеть коммунистов; события эти для него приняли только «неутешительный вид», а восставшие против насилия и гнета казаки переименованы в «белогвардейски настроенных»13.

Вид невинно расстрелянного казака за свой же овес и ячмень или вид зарезанных людей, совершенно верно, — «вид неутешительный»...

А другой советский корреспондент, некто А.В., все зверства, насилия и ужасы вылил в общей фразе: «Не всегда тактичные действия представителей власти».

Подленькая душа писак самодержавия перешла и в души писак Советской власти. Слуги свободного слова в лакейской ливрее народу не нужны.

Может быть, Владимир Ильич, Вы спросите меня, по какому праву я это позволяю Вам писать?

Не могу согласиться, не могу допустить, чтобы на все эти ужасы Вы смотрели бы поверхностно и чтобы все это делалось с Вашего одобрения.

Не могу дальше молчать, ибо нет сил выносить народные страдания во имя чего-то абстрактного, отдаленного.

Даже в области социальности коммунистический произвол начинает давать себя чувствовать, и когда меня стараются уверить, что коммуны — дело доброй воли, я верить теперь отказываюсь.

Вот пример.

Пред нами приговор полевого суда при гарнизоне ст. Усть-Медведицкой от 5 октября 1918 г. по делу фельдшера Багрова, обвиняемого в публичной агитации в своем хут. Горбатове большевизма и мироновских порядков, в воспрепятствовании казачьей мобилизации, в порицании Войскового правительства и бывшего атамана Каледина, занимался шпионством в пользу Миронова... к каторжным работам сроком на пять лет с лишением всех прав состояния и последствиями по ст. 23-229 УОН.

Этот каторжник, освобожденный из тюрьмы по занятии в январе месяце ст. Усть-Медведицкой, обратился впоследствии как фельдшер к комиссару-еврею с просьбой об определении на службу по своей специальности, то сей «коммунистический муж» спросил: «Вы коммунист?» — «Нет». — «Тогда и места нет...»

И когда теперь читаешь жирно напечатанными буквами обращение коммунистов от имени рабочих («Саранская правда», № 65 от 27 июля)14: «Товарищи крестьяне! Мы, рабочие, не хотим вами командовать, мы помогаем вам и ждем от вас помощи», — то чувствуешь, какой ложью это дышит. Достаточно этот же газетный лист перевернуть, чтобы на следующей странице прочитать: «Постановлением Саранской чрезвычайной комиссии подвергнуть тюремному заключению: гр[ажданина] Сенчук за нападки на сотрудника чрезвычкома и публичное поношение коммунистов сроком на один месяц и гр[ажданина] г. Саранска Грамм за публичное поношение советских работников — сроком на один месяц».

Выходит: «Никакой критики не позволяем». «Стоять — смирно — и что бы я ни делал — ни звука». Вот тут и поверь Председателю ВЦИК т. Калинину, когда он говорит крестьянам: «Никакого давления на крестьян. Никакого давления и насилия со стороны партийных товарищей и со стороны правительства Советской Республики на крестьян не должно быть. Мы несем крестьянам коммунистическое учение, но вместе с тем мы сами должны у этих крестьян учиться».

Что коммунисты именно командуют и кричат везде «смирно», об этом говорит нам и одно из постановлений призываемых на военную службу села Анны Богучарского уезда Воронежской губернии: «Слушали: О свободе слова на волостном съезде. Постановили: Слово свободы задушено местной властью».

Говоря о причинах последних неудач на юге, на столбцах «Известий» (№ 131 и 132)15 некто Беляков-Горский пишет: «Боевой опыт не только настоящей, но и вообще всех войн показывает, какая тесная связь должна установиться между фронтом и тылом, прежде чем боевые операции станут планомерными в своем развитии. Тем большее внимание необходимо было обратить на тыл Южного фронта, по той простой причине, что этот тыл представлял собой громадную территорию, густо населенную нереволюционизированными казаками. Нужно было овладеть симпатиями этого тыла, привить ему коммунистические идеи без ущерба для его моральных, физических привычек, выработанных веками».

Только при таком успешном закреплении тыла боевая линия Южного фронта могла быть несокрушимой.

Для закрепления тыла необходимо было знать его психологию, особенности, слабые места и т.п. К сожалению, такого знания тыла у политических руководителей Южного фронта не оказалось. Та политическая работа, которую проделывали политотделы в армии и среди прифронтового населения, оказалась совершенно неприменимой к казачеству.

Наши части проходили вперед в полном порядке, ничем не вызывали ропота и возмущения у казаков, которым так много рассказывали и писали о «зверствах» большевиков. Впечатление, следовательно, было самое благоприятное. Казачество успело сродниться с Красной Армией. Когда же наши части прошли, казачество осталось в одиночестве. За организацию взялись политотделы армии, дивизии и бригад, но, к сожалению, в силу своей технической ограниченности и чисто бюрократической организации они не сумели выполнить ни одной из своих огромных задач. В результате развернулась картина ужасающей путаницы и произвола отдельных личностей. Тыл был предоставлен в распоряжение, может быть, очень надежных коммунистов, но совершенно не знающих ни психологии казачества, ни его особенностей. Они его рассматривали как контрреволюционный элемент, опасный сверху до низу. И малейшее недовольство, вызванное теми или другими фактами, подавляли силой оружия, а не силой слова. При таких условиях не могло быть и речи о закреплении тыла.

Наскоро сколоченные волостные и окружные ревкомы функций своих не знали, на казачество смотрели глазами усмирителей. И вот начались реквизиции, конфискации, аресты и т.п. Хуже всего то, что все это проделывалось без надлежащего разъяснения, без определенной системы. Растерявшееся казачество разводило руками, ахало, удивлялось, возмущалось и, в конце концов, пришло к такому выводу, что «коммуния» — дело неподходящее, ибо коммунисты «дюже» свирепы. А вот Советы, в которых сидят бедняки и правят по-справедливому, — вещь хорошая. А потому: «Да здравствуют Советы и долой коммунистов!» Отсюда все и загорелось. Все это, вместе взятое, помимо того, что восстановляло казачество против нас, разлагало также и южные армии. До них докатывались слухи о восстаниях, некоторым частям приходилось даже усмирять повстанцев. Все это нервировало армию. Она спрашивала: «Почему эти восстания?» Несомненно, что армия видела наши ошибки, возмущалась и расшатывалась...

А если бы гражданин Беляков-Горский спросил Реввоенсовет Республики или Троцкого: «А что, не подавал ли чего-нибудь Миронов в марте месяце?», то ему ответили бы: «Подавал».

А подавал вот что я:

«Чтобы казачье население Дона удержать сочувствующим Советской власти, необходимо:

1. Считаться с его историческим, бытовым и религиозным укладом жизни. Время и умелые политические работники разрушат темноту и фанатизм казаков, привитые вековым казарменным воспитанием старого полицейского строя, проникшим во весь организм казака.

2. В революционный период борьбы с буржуазией, пока контрреволюция не задушена на Дону, вся обстановка повелительно требует, чтобы идея коммунизма проводилась в умы казачьего и коренного крестьянского населения путем лекций, бесед, брошюр и т.п., но ни в коем случае не насаждалась и не прививалась насильственно, как это “обещается” теперь всеми поступками и приемами “случайных коммунистов”.

3. В данный момент не нужно бы брать на учет живого и мертвого инвентаря, а лучше объявить твердые цены, по которым и требовать поставки продуктов от населения, предъявляя это требование к целому обществу данного населения, причем необходимо считаться со степенью зажиточности его.

4. Предоставить населению под руководством опытных политических работников строить жизнь самим, строго следя за тем, чтобы контрреволюционные элементы не проникали к власти, а для этого:

5. Лучше было бы, чтобы были созваны окружные съезды для выбора окружных Советов и вся полнота власти передана была бы исполнительным органам этих съездов, а не случайно назначенным лицам, как это сделано теперь, и т.д.»16

На этом моем докладе член Реввоенсовета Республики Аралов написал такую резолюцию: «Всецело присоединяюсь к политическим соображениям и требованиям и считаю их справедливыми».

Да. Только один т. Аралов присоединился, только он один оказался дальновидным, но по пословице: «Один в поле не воин» — оказался бессильным проявить свое влияние на благоприятное завершение гражданской борьбы на Дону на благо рабочих и крестьян, на благо исстрадавшегося обманутого казачества.

Таковы плоды недоверия и коммунистического самомнения без знания самых элементарных принципов жизни.

Вместо политической мудрости, вместо политического такта, вместо искреннего стремления к прекращению братского кровопролития пришлось в марте месяце прочитать в газетах такую заметку: «Новые губернии. По вопросу об определении границ Царицынской губ. и о выделении Ростовской губ. подтверждается предыдущее постановление — в состав Царицынской губернии войдут: Царицынский уезд, южная часть Камышинского уезда, Царевский, Черноярский, второй Донской округ, Усть-Медведицкий округ, часть Сальского округа и Хоперский...»

Делалось именно то, что должно было питать контрреволюционное течение на Дону в казачьих массах. Делалось то, на что указывал генерал Краснов в своих приказах и воззваниях, зажигая пожар на Дону в апреле 1918 г. И то, что казалось провокацией в устах красновских кадетских банд — уничтожение казачества, — стало неопровержимым фактом, как только он стал советским.

Само собой разумеется, при такой политике коммунистов мира никогда не будет и контрреволюция будет жить.

Происходит именно то, от чего когда-то предупреждал марксистов (коммунистов) Михайловский: «Не сшибайте лбами двух разрядов людей».

Кому это нужно — не секрет: стоит быть только внимательным к тому, что проделывают над казачьим населением, а вместе с ним заодно и над русским народом.

Сшибают лбами казака и крестьянина, казака и рабочего. Боятся, чтобы эти люди не столковались и не примирились, что не в интересах тех, кто наметил адский план уничтожения казачества, план, который теперь так грубо обнаружил свой скелет: им нужно туда-сюда пройти по казачьим областям и под видом усмирения искусственно вызываемых восстаний обезлюдить казачьи области, опролетарить, разорить остатки населения и, поселив потом безземельных, начать строительство «коммунистического рая».

А я считаю это диким безумием, нелепостью.

Не верю, чтобы честные рабочие фабрик и заводов помирились с фактами вырезывания людей и безвинных расстрелов таких же рабочих деревни, как и они сами, хотя бы и во имя социального строительства. Не верю, потому что рабочие больше всего страдали от произвола, и произвол-то и заставил их идти на баррикады, а произвол как таковой, во имя чего бы он не совершался, всегда будет произволом. Не верю, чтобы честный рабочий позволил делать от его имени обращения, дышащие ложью... Не верю, чтобы честный рабочий жаждал крови и согласился все разрушить до основания даже в хуторе, станице и деревне, с которой он почасту еще не порвал не только духовной связи, но и физической.

Может быть, Владимир Ильич, Вы скажете, я увлекаюсь. Нет, зверские приказы по экспедиционному [корпусу] отдавались. Достаточно Вам потребовать, и Вы убедитесь.

Это ли не пример истребления?

Есть на Дону хут. Сетраков Мигулинской станицы; хутор большой, когда-то служил местом лагерных сборов для казаков, что устраивались ежегодно при самодержавии. В этом хуторе восставшие казаки Казанской и Мигулинской станиц захватили красного коменданта и с ним 30 красноармейцев и хотели их расстрелять. Казаки хут. Сетракова всем хутором вступились и отстояли красноармейцев. Восставшие казаки удалились, а в это время в хутор пришел Богучарский полк из экс[педиционных] войск и, собрав под видом митинга до 500 казаков, начал их избиение. Пока сообщили спасенному ими коменданту и пока он прискакал и с возгласами: «Стой, стой... Что вы делаете... Этот хутор наш, советский... Они меня спасли и людей...» потребовал остановиться, то услыхал в ответ: «Нам до этого дела нет — мы исполняем приказ...»

Из 500 безоружных, мирных казаков, коменданту удалось спасти только 100 [человек], а 400 полегли «во благо социализма».

Мне подан список с именами 28 расстрелянных казаков ст. Боковской. Есть такие отметки: «Совершенно без вины», «Ни за что», «Не мог выплатить контрибуции», «Не дал Горохову спичек» и т.д.

Комиссар Горохов видел во всем контрреволюцию; всего им расстреляны 62 человека. И заканчивает этот список подавший, быв. помощник коменданта, таким заключением: «Все эти лица, на обороте поименованные, расстреляны без всякого суда и допроса комиссаром Гороховым, а именно более из-за того, так как мне было известно, что на них была возложена большая контрибуция денежная, которую они не в силах были выплатить в такое короткое время».

Вот ответ на тему: «Кто такие контрреволюционеры?»

Наша советская печать такие деяния белых называет зверством. Как позволите, Владимир Ильич, назвать эти деяния красных?

Если Вам это не известно, то знайте теперь. За это ни современники, ни потомство не благословят.

Вся деятельность коммунистической партии, Вами возглавляемой, направлена на истребление казачества, на истребление человечества вообще.

Да что иное можно думать, прочитав телеграмму наивного гражданина Ружейникова, вопящего с Урала: «Москва. Кремль. Президиум ВЦИК. Копия — Совет Народной Рабоче-Крестьянской Обороны17. Казачий отдел. Снова довожу до сведения о линии поведения Уральского областного ревкома. Его большинство ведет к окончательному срыву Советской власти в области. Большинство членов ревкома слепо проводят крайнюю политику т. Ермоленко: “Самое беспощадное истребление казачества”.

Город и область разграблены, возвращающиеся беженцы не находят своего имущества, часто не впускаются в свои дома. Началось самочинное переселение в дома беженцев крестьян пограничных уездов, захватывающих живой и мертвый инвентарь. Нелепыми огульными арестами в городе и области все население сильно терроризовано. Огульный арест попов отталкивает от Советской власти фанатически настроенные область и города. Хозяйство города и области в катастрофическом положении. Необходима немедленная реорганизация ревкома и указание проводить позиции центра. Считать всех перебежчиков военнопленными и направлять в Москву нахожу крайне нецелесообразным, исключающим всякую возможность организации Советской власти в области. Подтверждением всего вышеизложенного привожу инструкцию Советам: “§ 1. Все оставшиеся в рядах казачьей армии после 1 марта объявляются вне закона и подлежат беспощадному истреблению; § 2. Все перебежчики, перешедшие на сторону Красной Армии после 1 марта, подлежат безусловному аресту; § 3. Все семьи оставшихся в рядах казачьей армии после 1 марта объявляются арестованными и заложниками; ...§ 7. В случае самовольного ухода одной из семейств, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все семьи, состоящие на учете данного Совета; § 8. В случае самовольного ухода одного из членов семьи, объявленных заложниками, подлежат расстрелу все члены данной семьи; ...§ 11. Все сражавшиеся против Красной Армии с оружием в руках перебежчики, перешедшие после 1 марта и освобожденные из-под ареста, — лишаются права голоса, находясь на положении деревенской буржуазии...”»18

Ведь когда глубоко вдумаешься в смысл этой телеграммы, освещающей адский замысел насадителей «коммунизма», то не знаешь, что придумать для выхода из создавшегося положения уральского казачества.

Уральский казак, оставшийся до 1 марта, по слепоте, в рядах белогвардейцев, — должен умирать в боях, в борьбе.

Уральский казак, поняв после 1 марта свое заблуждение, хотел бы бросить ряды белогвардейцев и уйти на сторону красных, не должен забывать, что § 1 «Инструкции Советам» он объявлен «вне закона и подлежит беспощадному истреблению».

Компромисса никакого: уральский казак, а за ним, наверное, и донской, должны помнить: и до 1 марта — смерть, и после 1 марта — смерть.

Что это означает в переводе? — Если уж смерть, так лучше с оружием в руках, чтобы дороже продать себя, чем быть повешенным, как собака.

А что из себя представляет вся инструкция, как не медленную смерть всего казачества: жен, детей19.

И это на языке коммунистов называется «во благо социализма». И прислонив казака к стене, поставив его в невозможные условия, коммунисты и их вожди пред общественным мнением для оправдания своих злодеяний кричат о контрреволюционности казаков и о необходимости покончить с ними.

Если бы рабочие знали эту искусственно создаваемую контрреволюционность, я уверен, они прокляли бы и коммунизм, и коммунистов, и вождей.

В высшей мере своевременно, именно теперь всем нам вспомнить одно место из Джона Стюарта Милля: «Если предположить, что правительство находится в полном единомыслии с народом и вовсе не склонно проявлять принудительную власть, кроме случаев, когда оно признает это необходимым в виде уступки требованию так называемого гласа народа, то я тем не менее все-таки отрицаю, что народ имеет право проявлять власть над свободой слова самостоятельно или через посредство своего правительства, так как подобная власть сама по себе противозаконна. Самое лучшее правительство имеет на такое насилие не больше права, нежели дурное правительство. Это стеснение свободы речи пагубно даже тогда, когда оно применяется правительством в согласии с общественным мнением, и еще более пагубно, когда применяется правительством вопреки общественному мнению»20.

В телеграмме к Вам, Владимир Ильич, я молил изменить политику, сделать революционную уступку, чтобы ослабить страдания народа и этим шагом привлечь народные массы на сторону Советской власти, а следовательно, и в сторону укрепления революции. На путь уступок Советская власть встала уже давно. Это мы видим в вопросе со средним крестьянством. Уступка, конечно, временная: пока не покончено с казачеством, а там тот же план безумия и над средним крестьянством.

Это мы видим и во внешней политике. В № 162 «Правды» от 25 июля с.г. помещен Ваш ответ американскому журналисту на его вопрос: «На каких условиях Советская власть согласилась бы заключить мир?» Вы говорите: «Напомню лишь основное условие: мы готовы заплатить все долги Франции и другим государствам, лишь бы мир был на деле, а не на словах только миром, т.е. чтобы он был подписан и утвержден правительствами Англии, Франции, Соединенных Штатов, Японии, Италии и т.д.»21 Опыт с декретом аннулирования долгов не удался, а между тем, только этот опыт и заставил иностранные государства вмешаться в нашу внутреннюю политику.

Опыт этот обошелся очень дорого русскому народу. Этот опыт, если мы его будем продолжать только во имя теперь собственного спасения, грозит потерею всех революционных завоеваний. Неужели можно быть так[им] наивным и поверить, что правительство Франции и др. государств, прочитав Ваш ответ американскому журналисту, бросятся с мирными предложениями? Нет, они великолепно учитывают создавшееся положение на нашем гражданском фронте и поспешат завершить победу контрреволюции, чтобы не допустить у себя такого «коммунистического рая», какой мы видим у себя, — «рай», во имя которого целый многомиллионный разряд людей — казачество — обрекается на истребление. Насильственно построенную коммуну ждет участь коммуны Парагвая. Но тогда зачем же такая жестокость и к казакам, и к русскому крестьянству, истребляющим друг друга по своей слепоте? А отсюда — не пора ли покончить и с опытом коммунистического строительства, чтобы русскому народу не остаться при разбитом корыте, и не пора ли заговорить не с американскими журналистами, а с русскими социалистическими партиями — меньшевиками и левыми эсерами. Мы видим, что прямолинейность почти погубила дело.

Мне остается ответить на вторую тему: «Что такое социализм и как должно жить человечество», или, скорее, не ответить, а сказать, что я ответил на митинге 25 июля22 в селе Посопе Саранского уезда, чтобы Вы и партия не сказали, что я контрреволюционер и изменяю трудовому народу. Я смотрю с точки зрения беспартийного.

«Социальная революция» — это переход власти из рук одного класса в руки другого класса. До революции власть была в руках царя, помещика, генерала, капиталиста, в руках буржуазии, а теперь она перешла в руки рабочего, в руки крестьянина (тут-то, конечно, уж врешь). За это теперь идет борьба. Вместе с властью в руки трудящихся перешли земля, фабрики, заводы, железные дороги, пароходы и капитал, и вообще все средства производства, какие были в руках капитала орудием угнетения трудящихся масс.

Вот этот-то переход всех средств производства и называется их социализацией (социализацией средств производства).

Лично я и борюсь пока за социализацию средств производства, т.е. за укрепление этих средств производства за трудящимися массами, за рабочими и трудовым крестьянством. Лично я убежден, и в этом мое коренное расхождение с коммунистами, что пока мы не укрепили этих средств производства за собою, мы не можем приступать к строительству социальной жизни. Это укрепление я называю фундаментом, на котором и должен быть построен потом социальный строй, строй коммуны. Фундамента мы еще не построили, ибо контрреволюция, нами же, по злому умыслу, питаемая, в полном разгаре, — а уже бросились строить дом (коммуну). Постройка наша похожа на ту постройку, о которой Христос сказал, что подули ветры, раздули песок, сваи-столбы упали — и дом рухнул. Он рухнул потому, что не было фундамента, были лишь подведены столбы.

Да, Владимир Ильич, трудно, особенно теперь, отвечать массе, когда она разочарована в плотниках-коммунистах, когда из соседнего леса высматривает голова дезертира и, насторожив уши, жадно прислушивается: не тут ли истина, не здесь ли кроется спасение земли и воли, на которую посягает Колчак—Деникин. И чувствуя этот напряженный слух, чувствуя на себе жадные взгляды толпы, ты продолжаешь: «Человечество должно жить так: никакого насилия над человеком, над человеком, что трудится. Он свободно должен работать, хотя бы над тем, с чем застала его революция. Еще лучше, если мужику перепадет что от революции из земли помещичьей. А в это время, пока идет борьба с контрреволюцией, борьба за укрепление средств производства, в это время деревня наводняется газетами, брошюрами, книгою: идет усиленная работа по воспитанию человека, по воспитанию деревни. Один за другим сменяются лекторы, доказывая преимущества коммунистического строя. А там, недалеко от деревни, на части бывшей помещичьей земли опытный агроном руководит строительством коммунистического хозяйства бедняков, выделившихся для общей жизни, для общего труда, для общей радости и горя.

Наконец приходит в деревню радостная весть: Колчак—Деникин разбит, контрреволюция головы больше не поднимет. Средства производства остались за трудящимися массами.

В деревню снова потянули[сь] апостолы социализма, апостолы коммунизма (но только не современные коммунисты), но уже не с книжками, листовками и брошюрами, а с орудиями производства — с машинами. Вот и к вам пришла такая машина, что зовется трактором и пашет землю паром. «Ну, граждане, — обращается коммунист, — мы приехали на деле доказать то, что говорили на словах. Покажите нам, какой участок земли вы решили запахать на будущий год». Земля указана. Разъясняется крестьянам, сколько времени нужно, сколько людей, лошадей и проч., чтобы поднять этот участок их силами по старому способу. «А вот мы, — продолжают коммунисты, — с одним техником, что правит машиной, да с двумя-тремя подручными от вас вместо двух дней вспашем эту землю в десять часов». Через десять часов слова претворены в дело, истина доказана: мужик сам увидел то, чему он не верил. На будущую пахоту он уже сам будет искать машину. И так необходимо проделать со всеми видами обработки земли: боронованием, посевом, жатвою.

Наконец, сжатый хлеб обмолочен и ссыпан в амбары. Вы рассчитываете, что по числу едоков на обсеменение и на непредвиденные обстоятельства нужно на год столько-то пудов. А столько-то пудов остается в излишке. Снова расчет на мануфактуру, деготь, соль и т.п. предметы первой необходимости. А в это время на ваши сельские Советы, фабрики и заводы уже прислали расценки на все предметы потребления, которые тут же лежат в общественной лавке. Вы получаете за хлеб нужные предметы и распределяете между собой, и т.д.

И вот путем долгого, терпеливого и упорного показа народ поймет преимущества общности труда и общности распределения продуктов и сам потянет в артели и коммуны, но только не тяни его силою, как это делается теперь. На это нужен не один десяток лет. Но еще раз повторяю: никакого насилия.

Так, приблизительно, в главных чертах поясняешь людям будущую жизнь человечества, касаясь, конечно, и библиотек, и клубов, и вопросов образования. На всех этапах гражданской борьбы с контрреволюцией я проводил гуманность и любовь к сдавшемуся, побежденному врагу, полагая это одним из могучих средств наискорейшего прекращения братского кровопролития. Оказывается, я глубоко заблуждался, что видно теперь из имеющихся данных. Коммунистам не прекращение борьбы нужно, а ее продолжение — с целью уничтожения всего зажиточного, даже с крестьянской точки зрения. Такой политики я больше поддерживать не могу. На одном прошении сдавшихся 29 января казаков и обратившихся ко мне за содействием я написал: «Предлагаю во имя революции и правды, и справедливости начальнику 15-й дивизии возвратить просителям лошадей и снаряжение. Не думаю, что темнота и невежество казаков будут зачтены им за преступление. Люди эти достойны жалости, но не мщения, да, месть штука обоюдоострая и никогда к цели не ведет: трудовому народу это не нужно. 15 февраля 1919 г., хут. Зотовский Распопинской станицы. Командгруппой Ф. Миронов. Политком Бураго»23.

С такими взглядами, повторяю, мне не по пути с коммунистами. Вот где кроется корень недоверия ко мне, и коммунисты правы: их политики истребления казачества, а потом зажиточного крестьянства я поддерживать не стану.

Коммунисты, повторяю, правы. На безумие, которое раскрылось только теперь перед моими глазами, я не пойду и всеми силами, что еще остались во мне, буду бороться против уничтожения казачества и среднего крестьянства. Только теперь стал понятен мне дьявольский план коммунистов, и я проклинаю минуты, когда по наивности укреплял их позицию.

Теперь, Владимир Ильич, судите, кто я.

Я не могу дальше мириться с тем насилием, с тем анархо-коммунистическим течением, которое господствует теперь в нашей Республике, с течением, что осудило целый многомиллионный разряд людей — казачество — на истребление. Я не могу согласиться с тенденцией «все разрушай, да зиждется новое», с разрушением всего того, что имеет трудовое крестьянство и что нажило оно путем кровавого труда, чтобы на этом разрушении начинать новую жизнь, полную новых опасностей, и которая хороша пока только в теории. Я сторонник того, чтобы, не трогая трудового крестьянства с его бытовым и религиозным укладом жизни, не нарушая его привычек, увлечь его к лучшей и светлой жизни личным примером, показом, а не громкими, трескучими фразами доморощенных коммунистов, на губах которых у большинства еще не обсохло молоко, большинство которых в прошлом представляли общественные подонки, не в силу условий, а в силу преступной своей природы, и большинство которых не может отличить пшеницы от ячменя, хотя с большим апломбом во время митингов поучает крестьянина ведению сельского хозяйства.

Останавливаясь на приведенных выдержках из речей Председателя [ВЦ]ИК т. Калинина, декретах и нашей Конституции и сравнивая все это с действительностью, видишь, как далеки слова от правды.

На словах — одно, в жизни — другое.

Получается впечатление, что т. Калинин как бы занимается обманом народа, исполняя невольно чью-то злую волю, за которой скрыто: «разрушить все до основания».

Правда, я не хочу обвинить т. Калинина в политической недальновидности, нет, лично я верю и в его идейность, и в его искренние стремления прийти на помощь трудовому крестьянству, облегчить ему жизнь, но хочу только сказать: какая польза крестьянину от его утешительных обещаний и заверений и как может идти крестьянин к нему доверчиво со своей жалобой, если его сейчас же после отъезда т. Калинина хватают за горло, арестовывают и говорят: «Не смей жаловаться». Неудивительно поэтому, что в газетах бдительные «стражи» Советской власти радостно восклицают, что при проезде т. Калинина жалоб приходится выслушивать все меньше и меньше...

Нет, Владимир Ильич, жалоб много, о, как много, но знаете, кому их крестьянство, утратив веру во власть, выдает: дремучим лесам.

В лесах не дезертиры скрываются, а жалобы.

Но эта двойственная политика может окончательно подорвать авторитет Советской власти в глазах трудового крестьянства, как подорвала в глазах трудового казачества. Даже все честное, что пошло на службу Советской власти, теперь в недоумении спрашивает себя: что хочет Советская власть и есть ли эта власть. Есть партия, это верно, ибо ее давление каждый восчувствовал основательнейшим образом, но власти нет.

Я не хочу сказать, что все трудовое крестьянство отшатнулось от Советской власти. Нет, в ее блага оно еще верит и не хочет возврата власти помещиков и капиталистов, но измученное в напрасных поисках правды и справедливости, блуждая в коммунистических сумерках, оно только обращается к вам, идейным советским работникам: «Не сулите нам журавля в небе, дайте синицу в руки».

Теперь я хочу сказать еще несколько слов о себе. Во-первых, о последнем недоверии ко мне, ярко обнаруженном в деле формирования порученного корпуса. Когда на фронте и внутри страны у нас плохо, когда, дай Бог, чтобы я ошибся, мы стоим пред последним испытанием, весы которого склоняются не в пользу нашу, ибо этого не видит только слепой да узколобый коммунист, продолжающий утверждать, что он — все, а остальное — ничто. Я все-таки хочу остаться искренним работником народа, искренним защитником его чаяний на землю и волю и, прибегая к последнему средству, снимаю с себя всякую клевету коммунистов, с которыми я никогда не соглашался в их узкопартийной политике, губящей дело революции.

Тот же обнаруженный дьявольский план уничтожения казачества, а за ним, как покончено будет с казачеством, придет черед и за средним крестьянством, заставляет меня повторить заявление на митингах, какое я делал при виде творимых коммунистами безобразий, что, если так будет продолжаться, придется, покончив борьбу «с Красновым», воевать с коммунистами24.

А теперь, раскрыв свои задушевные мысли и взгляды, заявляю:

1. Я — беспартийный.

2. Буду до конца идти с партией большевиков до 25 октября, если они будут вести политику, которая не будет расходиться ни на словах, ни на деле, как шел до сих пор.

3. Всякое вмешательство сомнительных коммунистов в боевую и воспитательную сферу командного состава считаю недопустимым.

4. Требую именем революции и от лица измученного казачества прекратить политику его истребления. Отсюда раз [и] навсегда должна быть объявлена политика по отношению казачества, и все негодяи, что искусственно создавали возбуждение в населении с целью придирки для истребления, должны быть немедленно арестованы, преданы суду и за смерть невинных людей должны понести революционную кару. Без определенной открытой линии поведения к казачеству немыслимо строительство революции вообще. Русский народ, по словам Льва Толстого, в опролетаризации не нуждается. Социальная жизнь русского народа, к какому принадлежат и казаки, должна быть построена в согласии с его историческим, бытовым и религиозным мировоззрением, а дальнейшее должно быть предоставлено времени. В практике настоящей борьбы мы имеем возможность видеть и наблюдать подтверждение дикой теории: «Для марксизма настоящее только средство, и только будущее — цель», и если это так, то я отказываюсь принимать участие в таком строительстве, когда весь народ и все им нажитое рассматривается как средство для целей отдаленного будущего, абстрактного.

А разве современное человечество — не цель, не человечество, разве оно не хочет жить, разве оно лишено органов чувств, что ценою его страданий мы хотим построить счастье какому-то отдаленному человечеству. Нет, пора опыты прекратить.

Почти двухгодовой опыт народных страданий должен бы уже убедить коммунистов, что отрицание личности и человека есть безумие.

Будем помнить: «Парижскую коммуну зарезал мужик», — зарезал после того, как в нем не захотели признать личность и человека.

5. Я борюсь с тем злом, какое чинят отдельные агенты власти, т.е. за то, что высказано Председателем ВЦИК т. Калининым буквально так: «Комиссаров, вносящих разруху и развал в деревне, мы будем самым решительным образом убирать, а крестьянам предложим выбрать тех, кого они найдут нужным и полезным».

Хотя, увы, жизнь показывает другое. Я знаю, что зло, которое я раскрываю, является для партии не новостью и Вы, как представитель власти, по мере сил своих, тоже боретесь с ним, но почему все те люди, что стараются указать на зло и открыто борются с ним, преследуются вплоть до расстрела. Возможно, что после этого письма и меня ждет та же участь, но смею заверить Вас, Владимир Ильич, что в лице моем подвергается преследованию не мой индивидуальный протест против разлившегося по лицу Республики зла, а протест коллективный, протест сотен тысяч и десятков миллионов людей. При всей кровожадности коммунистов всей России им все-таки не перестрелять...

6. Я не могу быть в силу своих давнишних революционных и социальных убеждений ни сторонником Деникина, Колчака, Петлюры, Григорьева, ни др. контрреволюционеров, но я с одинаковым отвращением смотрю и на насилия лжекоммунистов, какие они чинят над трудовым народом, и в силу этого не могу быть и их сторонником.

7. Всей душой, страдая за трудовой народ и возможную утрату революционных завоеваний, — я чувствую, что могу оказать реальную помощь в критический момент борьбы, при условии ясной и определенной политики к казачьему вопросу и полного доверия ко мне и моим беспартийным, но жизненно здоровым взглядам. А заслуживаю ли я этого доверия — судите по этому письму.

Отражая этим письмом не личный взгляд на создавшееся положение, а взгляд многомиллионного трудового крестьянства и казачества, — счел необходимым одновременно копии этого письма сообщить моим многочисленным верным друзьям.
31 июля 1919 г., г. Саранск.
Искренне уважающий Вас и преданный Вашим идеям комдонкор
гражданин казак Усть-Медведицкой станицы [Миронов]
РГВА. Ф. 24406. Оп. 3. Д. 1. Л. 63–73об. Машинописный экземпляр; ЦА ФСБ РФ. С/д Н-217. Т. 5. Л. 32–42.