Начало смеркаться. А мы все шли… Наконец по обочинам дороги замелькали сады, дома. Нас подвели к зданию школы. Она была пуста. На полу валялась солома. Мы были так утомлены, что как только подали команду: «Отдыхать!» — все повалились прямо на пол. Только Михаил Иванович примостился у окна и в свете угасающей зари принялся писать. Он писал свой последний протест коменданту лагеря. Писал от имени всех капитанов. Вот текст этого документа, сохранившегося до наших дней: «Коменданту ИЛАГ- 13. 22 апреля 1945 года. Руперсбуш. Господин комендант, в связи с принятием вами решения об эвакуации лагеря советских интернированных мы, капитаны советских судов, не касаясь принципиальной стороны вопроса эвакуации, так как это ваше право, считаем своим долгом заявить протест против способа эвакуации, которая, как нам объявлено, будет произведена маршевым порядком. Ничего более губительного и опасного для существования интернированных мы себе не представляем. Истощение интернированных, особенно той группы, которая была безвыходно заключена в лагере в продолжении трех с половиною лет, настолько велико, что окончательный упадок сил после первых же километров пути, массовая заболеваемость и, как следствие, смертность интернированных неизбежны. Отсутствие обуви, преклонный возраст и подорванное здоровье большинства безусловно будет способствовать этому. А если прибавить еще серьезную опасность при передвижении по дорогам Германии в настоящее время, то становится ясным, что истребление, по существу, единственной в Германии группы советских интернированных — предрешено. Как бы вы нас ни рассматривали в данный момент, после войны, независимо от того, как она кончится, перед немецким правительством так же, как и перед всем миром, вопрос о нас будет стоять, как об интернированных, с соответствующей ответственностью за их уничтожение. Мы, капитаны советских судов, неся на себе ответственность перед правительством Советского Союза за сохранность жизни вверенных нам команд при любых обстоятельствах, заявляем вам наш протест. Капитан п/х «Днестр» Богданов». Совсем стемнело. Последние строчки Михаил Иванович дописал с трудом. Не было времени отшлифовать стилистику. «Коряво получилось. Ну, ничего. Смысл ясен. Надо, чтобы бумага попала к фон Гувальду, пока не тронулись дальше. Попрошу Вейфеля передать сейчас же. Он теперь сделался более покладистым». Утром выяснилось, что бежал матрос Михаил Малыханов. Его не стали искать, но когда на следующем привале интернированные не так быстро, как этого хотелось коменданту, разобрали свои вещи и построились, был дан залп из автомата. Наповал был убит выходец из Чехословакии Ковган и ранен студент морского техникума Заглядимов. К счастью, появившийся фон Ибах приостановил расстрел. Он что-то резко сказал коменданту, показав пальцем на лоб. Эта расправа произвела на всех удручающее впечатление. Подыхающий зверь еще показывал зубы. Колонна тронулась в путь. А гитлеровцы в беспорядке отступали. То и дело встречались бегущие солдаты в расстегнутых кителях, без головных уборов, многие из них были пьяны. На вопрос Вейфеля: «Где американцы? Куда драпаешь, свинья?» — один солдат махнул рукой, вытащил фляжку со спиртом, приложился к ней, заорал: «Алее капут! Хайль Гитлер!» — и побежал дальше. На дороге валялись поломанные винтовки, автоматы. В одной из канав сидело несколько мальчиков, одетых в солдатскую форму. Они с ужасом глядели на нас и дрожащими руками старались зарядить винтовки: боялись, не сделаем ли мы им чего-нибудь худого. Это были солдаты последнего гитлеровского призыва. Вейфель поглядел на них и в сердцах сплюнул: с такими Германию не отстоишь. Но кое-где части СС пытались организовать сопротивление наступающим американцам. Натягивали телефонные провода, по обочинам дороги тянулись бикфордовы шнуры. При малейшей возможности моряки рвали эти провода и шнуры, делали все, чтобы навредить фашистам. Если уж умирать, так чтобы вспомнили недобрым словом… Пока колонна интернированных медленно двигалась к Дунаю, в Вюльцбурге происходили трагические события. Больные не спали. Тревожно тянулась ночь. Иногда мимо замка проносились автомашины, наполненные орущими песни пьяными солдатами. Но в лагерь никто не заехал. Днем моряки вместе с больными офицерами и генералами вышли на плац, на прогулку. Вскоре на двор комендатуры привели несколько десятков ост-арбайтеров — советских людей, пригнанных из оккупированных районов Советского Союза. Их пинками и криками загоняли в подвал. Командовал молодой эсэсовский офицер. Увидя на плацу генерала Сотенского, у которого была перевязана голова, офицер подозвал его. Они обменялись несколькими фразами — Сотенский знал немецкий язык. Генерал кивнул головой и подошел к Долженко: — Попрошу вас, скажите вашим ребятам, чтобы помогли выйти на двор генералу Шевчуку… Он в камере и очень слаб. Этот офицер сказал, что меня и его сейчас посадят в машины и увезут в хороший госпиталь. Когда опомнились! А потом приедут за всеми оставшимися. Долженко приказал более крепким морякам помочь Шевчуку, и вскоре, попрощавшись, генералы вышли за ворота. Прошла вторая ночь в покинутом лагере. Всю охрану замка представлял один солдат, дежуривший у входных дверей. Утром и его не оказалось. В городе шла перестрелка, иногда пули достигали стен замка и с противным цоканьем отбивали штукатурку. Скоро все затихло. Стрельба прекратилась. — Наверное, Вайсенбург взяли американцы, — сказал Долженко. — Надо спуститься в город разведать обстановку. Сходи узнай, как там, и быстренько обратно. Только осторожно. — приказал стармех одному из моряков. Но не успел тот выйти за ворота, как вернулся обратно. Лицо его было перекошено от ужаса. — Георгий Александрович! Выходите скорее! Генералов убили! Долженко не раздумывал. С помощью товарищей он с большим трудом выбрался за ворота. То, что он увидел, заставило его поникнуть головой: перед ним лежал труп генерала Шевчука. Рядом валялись окровавленные острые камни. — Георгий Александрович! Вот второй труп… Под стеной замка, заваленный камнями, лежал генерал Сотенский, убитый так же зверски, как и Шевчук. Стармех стянул берет с головы. — Шапки долой, ребята, — сказал Долженко, — эти люди погибли как мученики. Подумайте только… Больных, беззащитных убили… В госпиталь повезли! Какие сволочи! Моряки стояли, обнажив головы. Потом они, как могли, вырыли могилы и похоронили генералов у дороги в замок. Вернулся человек, посланный в город. Он сообщил, что в Вайсенбурге американцы. До Дуная оставалось несколько километров. Утомленные двухсуточным маршем, интернированные еле шли. Стемнело. Охрана окружила колонну плотным кольцом. Люди шли тесно, плечо к плечу. Всех охватило тревожное ожидание. Сейчас должно начаться… Сейчас или никогда. Еще минута, другая, — и от штаба поступит команда: «Разбегаться!» Темно, лес рядом… Но все было тихо. В голове колонны что-то громко закричал Вейфель. Колонна замедлила движение, повернула и сразу же очутилась в какой-то деревне. В темноте еле различались силуэты сараев и крестьянских домиков. Ни огонька, ни человека на улице, где-то лаяла собака. — Стоп! Привал до утра! — передали по колонне. Подталкивая прикладами, нас загоняли в огромный серый и очень длинный сарай. Когда я вошел туда, то в первый момент ничего не мог разобрать. Потом, кое-как привыкнув к темноте, понял, что мы находимся в сарае, доверху наполненном соломой и сеном. Здесь были сложены десятки тонн соломы. Почему немцы поместили нас именно в этот сарай? Зашевелилось неприятное чувство. А что, если они задумали нас сжечь? Наконец все интернированные были в сарае. — Можете отдыхать. Курить запрещается, — сказал стоящий в дверях Вейфель и задвинул тяжелый засов. Измученные моряки бросились на солому. В сарае было темно и сухо, приятно пахло сеном. Страшно хотелось спать, но в такой обстановке мы спать не могли. Собрался штаб, вызвали всех командиров групп. — До Дуная осталось восемь километров, — сказал Богданов, — сейчас наступил самый опасный момент. Вы все слышали о приказе Гитлера уничтожать военнопленных. Объяснят американскими бомбежками. Погибли при эвакуации — и концы в воду. Вейфель сказал, что завтра нас поведут дальше… — Не хотят ли они нас сжечь здесь? — промолвил Шилин. — Такое громадное количество соломы… — Кто знает? От них можно ждать всего, но не думаю. Опасно для деревни. Могут все спалить кругом. Во всяком случае, надо быть готовыми и к этому. Разобрать крышу, благо она здесь легкая, деревянная, проделать, где возможно, наблюдательные отверстия, у всех щелей расставить посты. Чуть что — поднимать тревогу. Несмотря на усталость, начали выполнять приказ штаба. Разобрали в двух местах крышу. Сарай был старый, и проделать отверстие не составляло большого труда. Установили посты. В деревне затихли все звуки. Наступила ясная звездная ночь. У сарая слышались голоса разговаривавших между собой часовых. Пока все выглядело мирно. Я улегся на солому, но заснуть не мог. Казалось, что вот-вот раздастся крик наших дозорных: «Огонь! Поджигают!», но в конце концов усталость взяла свое, и я заснул тревожным, некрепким сном. Снились мне кошмары, я задыхался, солома попадала в рот… Разбудил меня боец моей группы Ростислав Рогозин: — Вставайте. Два часа. Вам заступать. Встанете к щели у дверей. В четыре разбудите Юру Ратьковского. Он вас сменит. Ростик проводил меня к наблюдательному пункту. Это была довольно широкая щель между досками. В нее хорошо просматривался кусок улицы и клочок звездного неба. На скамейке у дома спал часовой. Видно, его совсем не интересовал сарай и то, что в нем происходит. Для него война уже закончилась, и он не мог дождаться, когда попадет в плен к американцам или сумеет убежать в свою деревню. Ничто не нарушало спокойствия. На небе против моей щели ярким фонариком светила одна из моих любимых звезд — Вега. Я всегда определялся по ней в море. Сейчас она мерцала приветливым голубоватым светом, напоминая мне прошлое. Вернется ли все, о чем я мечтал четыре года? Теперь-то я научился ценить жизнь, и прав был тот, кто сказал: «Умейте находить радости в малом». Каждый прожитый день должен быть радостным. И если на душе станет скверно, придут какие-нибудь неприятности и упадет настроение, достаточно вспомнить одно слово «Вюльцбург» для того, чтобы все изменилось и все горести показались бы пустяками… Зашевелился солдат на скамейке, и я сразу вспомнил про Дунай. Что ждет нас впереди? Кому выпадет счастливый билет вернуться домой живым? И выпадет ли? Два часа прошли в размышлениях. Хотелось подвести итог своей жизни. Времени потом не будет. Завтра, вернее уже сегодня, нас поведут к Дунаю… Пришел Юра Ратьковский. — Ну, что нового? — спросил он. — Идите поспите еще, если сможете. Я совсем не спал. Разные мысли одолевают… — Никакого движения не заметно. Как будто вымерло все. Я уступил свое место у щели Ратьковскому и улегся на солому с твердым намерением заснуть. Думай не думай, ничего не изменится. Солнечные лучи через многочисленные дыры и щели проникли в сарай и осветили спящих моряков. Я открыл глаза. Подо мной — я лежал на верхних кипах- совещался штаб. — За ночь не произошло ничего особенного, — говорил Дальк, — вахтенные доложили, что в деревне тихо, не видно ни унтеров, ни охраны. Надо попробовать выйти из сарая. Просить, чтобы нас выпустили на двор. У дверей стоит один солдат… — Давайте попытаемся, — поддержал его Балицкий, — скажем, что по нужде… Богданов подошел к двери и принялся громко стучать. Тотчас же отозвался солдат: — Что вам? Чего стучишь? — Выпустите нас. — Погоди. Доложу офицеру. В щель было видно, как солдат, оставив винтовку, куда-то пошел. Через минуту он вернулся в сопровождении офицера, которого в лагере звали «Чайник» за длинный нос. Он работал в бухгалтерии комендатуры и к интернированным непосредственного отношения не имел. Заскрипел засов. Двери распахнулись. — Господа, — произнес Чайник, лицо у него было испуганное, — прошу вас соблюдать спокойствие. Я оставлен командованием лагеря для того, чтобы передать вас американцам по всей форме. По спискам и вашим паспортам. Со мною восемь солдат, которые будут вас охранять. — А где остальной гарнизон, комендант, наши генералы? — с волнением спросил Богданов. — Они ушли туда, — офицер неопределенно махнул рукой. — Сдаваться в плен американцам, а я вот должен быть с вами… — Выпустите нас. Чайник помолчал, потом сказал: — Хорошо. Если вы мне обещаете, что ваши люди дальше этой изгороди никуда не будут ходить и не разбегутся. Понимаете, я должен передать вас по списку. — Ладно. Ребята, выходи! — крикнул Богданов таким веселым голосом, какого мы давно не слыхали. Моряки высыпали на двор. В первую минуту никто не мог сообразить, что произошло. Неужели свободны? Неужели вместо расстрела на Дунае или страшной смерти от огня в соломенном сарае — свобода? Невероятно! Этого никто не ожидал. Бурная радость охватила всех. Люди смеялись, выкрикивали какие-то слова, обнимались, хлопали друг друга по спинам, у некоторых по щекам текли слезы… Конец унижениям, мукам от голода, фашистским побоям и окрикам… Неужели скоро мы станем полноправными людьми, сбросим форму лагерников, оденемся как следует и приедем на Родину? А там нас ждут дорогие люди, море и корабли, по которым мы так стосковались. Это была ни с чем не сравнимая радость. И если люди могут быть беспредельно счастливыми, то такими людьми были мы. В эту минуту мы забыли все плохое: четыре года гитлеровской тюрьмы, ужас нашего положения. Впереди сверкало и искрилось наше будущее… Вдруг раздалась пулеметная очередь. Мы бросились врассыпную. Над деревней низко летел самолет с черными крестами на крыльях и стрелял прямо в толпу. Это были последние укусы умирающей гадюки. К счастью, никто не пострадал. Навстречу морякам из соседнего сарая бежали военнопленные, которые провели с нами бок о бок столько времени и не могли обменяться даже рукопожатием… Они увидели, что нас выпустили, выбили дверь и выбежали на волю. Но наш доверенный был озабочен. Когда прошли первые приступы неудержимой радости и люди снова обрели возможность думать о чем-то другом кроме свободы, Михаил Иванович сказал: — Если в нашу деревню Мекенлое, так она называется, забредет группа отступающих эсэсовцев, то нам голов не сносить. Они нас уничтожат. Надо, чтобы сюда скорее пришли американцы. А где они? Как — то нужно… Через полчаса Чайник захотел поговорить с Богдановым. Но его не оказалось в деревне. В разговорах, планах на будущее, в мечтах о бифштексах и чистых простынях прошло три часа. Их не омрачало даже отсутствие Богданова. Мы были уверены, что ничего плохого с ним не случится, Михаил Иванович пошел по какому-то важному делу и скоро вернется. Мы не ошиблись. Раздалось тарахтенье моторов, и в деревню въехали два маленьких бронетранспортера. На одном из них прямо на крыше сидел улыбающийся Михаил Иванович, на другом Аранович. Управляли машинами американцы, У нашего сарая они остановились. Из первого выскочил американский лейтенант со светлыми усиками над верхней губой и, разбрасывая сигареты, закричал по-английски: — Давайте всех фрицев сюда. Берите сигареты, мальчики! Мы привезем вам еще. Но фрицы уже выстроились и стояли как на параде, во главе с Чайником, ожидая своей участи. Чайник держал в руках список и мешок с нашими мореходными книжками. — Ну? Что ты хочешь мне сказать? — повернулся к нему американец. — Господин офицер, — начал дрожащим голосом Чайник, — я уполномочен комендантом ИЛАГ-13 передать вам по списку советских интернированных и их документы… Всего было интернированных двести двадцать моряков и… — Заткнись! Меня это не интересует. Давай документы, вонючка. Возьмите их, капитан, — обратился он к Богданову, — и скажите мне, что с этими мордами сделать? Расстрелять? — Не надо, — махнул рукой Богданов. — Здесь оставили самых безобидных. Лейтенант подошел к побледневшему Чайнику, сорвал с него погоны и ударил солдат. Потом он скомандовал: — Оружие! Солдаты стали бросать в кучу свои винтовки и автоматы. Во время этой операции многоствольные пулеметы американских транспортеров были направлены на немцев. Из машины вылез огромный негр и принялся ударами о землю отбивать приклады. — Вот что, — проговорил лейтенант, молча наблюдая за тем, как негр справляется со своим делом. — Мне некогда здесь прохлаждаться. Фрицев я заберу с собой. Пусть там с ними разбираются. Вы, капитан, можете делать здесь все, что угодно. Деревня ваша. Можете насиловать, грабить, выгонять немчуру из домов — одним словом, все. Они заслужили это. Эй вы, садитесь! Солдаты поняли и полезли в машины. С ними сел и Чайник. С непокрытой головой стоял старик, бургомистр деревни Мекенлое. Он с ужасом смотрел на американцев, на моряков и военнопленных. Сейчас от его деревни не останется камня на камне… Начнется разбой, грабеж… — Я попрошу вас, лейтенант, как только вы попадете в штаб Третьей американской армии, — сказал Богданов, — немедленно сообщите кому-нибудь из представителей советского командования, что мы находимся здесь и с нетерпением ждем машин для продвижения домой, в Советский Союз. — О'кей. Через несколько дней я буду в штабе и передам все, что вы просите. Желаю вам счастья. И не особенно-то стесняйтесь здесь. Гуд бай! Да… Если что-нибудь понадобится, американская комендатура в Эйхштадте. Городишко в нескольких километрах отсюда. Бронетранспортеры развернулись и выехали за околицу. К Богданову подошел бургомистр. Он все еще прижимал шляпу к груди. — Господин капитан, мы вам дадим все. Будем резать свиней, кур, коров, готовить пищу… Освободим жилье. Только попросите своих людей не бесчинствовать. Это было бы ужасно. Здесь живут добрые крестьяне, труженики. Остались почти одни женщины. — Приготовьте квартиры и еду. Об остальном не беспокойтесь. Мы не эсэсовцы. Старик, кланяясь, пятясь задом, исчез. А мы стояли, не зная, что делать дальше. Моряки не привыкли еще к своему новому положению. Капитаны собрались в кучку, о чем-то посовещались, и Богданов сказал: — Зовите всех сюда. Надо сказать несколько слов. Я никогда не забуду этого первого общего собрания интернированных моряков. Тут же у соломенного сарая Михаил Иванович взволнованно сказал: — Ну что ж, товарищи, поздравляю вас. Мы свободны. Но до Родины путь далек. Будем прилагать все силы, чтобы проделать его быстрее. Мы очень нужны дома. Моряков не хватает. Сейчас мы в какой-то степени являемся представителями своей страны. Помните об этом. Высоко несите честь и звание советского человека. Не дайте возможности немцам говорить о нас плохо. Это только поможет их пропаганде. Вот все, что я хотел вам сказать и что просили передать капитаны судов. Если бы он тогда знал, что творили гитлеровцы на нашей земле… К вечеру мы получили комнаты и в молниеносно организованной общественной столовой были накормлены вкусным сытным ужином. Впервые за четыре года я вытянулся на свежих прохладных простынях, положил голову на мягкую подушку и укрылся настоящим одеялом. «Свободен, свободен, свободен!» — это слово не оставляло меня, с ним я и заснул безмятежно и счастливо. #МорскиеРассказы