Побег от смерти.

Ирина Гавривашева. Продолжение, часть 2.
Отпустить душу…
На двери палаты белая простынь. Глубокая ночь, но там горит свет. Сквозь простынь просвечивается силуэт женщины, сидящей возле кровати. Она сидит почти неподвижно, только изредка роняет голову на грудь — она не спит уже много суток и иногда усталость одолевает ее. Она проваливается в сон на несколько секунд, но тут же с ужасом просыпается. «Нельзя спать, нельзя! Надо следить» — эти слова она произносит снова и снова. Она сидит возле своей дочки. Возле смертельно больной дочки. Девочка бледная и очень истощенная. Она уже 2 недели не может глотать. А еще с каждым часом нарастает дыхательная недостаточность. Ребенок мучительно умирает от удушья.
А врачи… они признали опухоль неоперабельной. И все что смогли предложить, так это смертельную дозу снотворного «чтоб побыстрее отпустить душу». Врач назвал это «более простым выходом» чтоб не мучалась ни Наташа, ни ее дочка. Наташа отказалась. Она все еще верила, что это не конец, что вот случится чудо и девочка пойдет на поправку. Только вера в это чудо давала ей силы сидеть возле кровати, не отрываясь сутками.
Девочка находилась в полусознательном состоянии. От постоянной нехватки кислорода ее сознание туманилось, она то проваливалась в нечто наподобие сна, то тихо стонала. Она почти не разговаривала, на это требовалось слишком много энергии, а взять ее было неоткуда. Неделю назад врачи отменили все поддерживающие капельницы. Они посчитали все меры по поддержанию жизни девочки излишними. И теперь девочку мучила не только одышка, но и дикая жажда. Иногда сквозь сон она шептала «вода, вода». Вода мерещилась ей и мечтала она не о том, чтобы выжить, а о том, чтобы утолить невыносимую жажду. Но она этого не могла, поэтому лишь беспомощно плакала, когда слышала звук льющейся воды.
Этой ночью девочке было особенно плохо. Она тяжело дышала, а временами переставала дышать на 10–15 секунд. Мать не отрывала взгляда от едва двигавшейся грудной клетки. И тут начался настоящий ад — девочка тяжело вздохнула и… и начала медленно синеть. Дыхание прекратилось. Мать с ужасом смотрела на все более синее лицо. Она знала что делать — она подскочила со стула и стала делать искусственное дыхание «рот в рот». Она не звала никого на помощь, она знала, что это лишено всякого смысла — заведующая отделением запретила все активные вмешательства по поддержанию жизнь. В развитых странах это называется пассивной эвтаназией и считается незаконным, а у нас это зовется заботливо — «отпустить душу». Наташа снова и снова вдыхала воздух в легкие своей дочери. Даже сейчас она верила, что борьба имеет смысл. И через 10 минут девочка сделала несколько самостоятельных вдохов. Но через полчаса снова остановка дыхания. И снова «рот в рот», до головокружения, до потемнения в глазах. И мысль только одна — не упасть, не потерять сознания, ведь дочке так нужен этот воздух, который сама вдохнуть она не может. Борьба продолжалась несколько часов. И когда после очередной остановки дыхания девочка открыла глаза, в них была такая боль. «Мама, оставь меня, не дыши, дай умереть, я так больше не могу» — слова девочки были еле слышны, а на ее глазах наворачивались слезы.
Женщина закрыла лицо руками и отошла. Она слышала, как девочка последний раз тяжело вздохнула и утихла. Наташа рыдала, беззвучно рыдала. А еще кусала губы… до крови, не чувствуя боли. Она сидела, закрыв лицо руками несколько минут, когда вдруг подскочила. На лице у нее была такая решительность, она кинулась к дочке. Она была уже вся синяя, пульса не было. Сердце остановилось. Это был конец.
Но мать знала, что еще имеет возможность это изменить. И она кинулась реанимировать дочку. Без эмоций, как робот: 15 нажатий на грудную клетку, 2 вдоха. И так бесконечное число раз. Она не смотрела на время, не думала о том, насколько поврежденным окажется мозг дочки после столь длительной остановки сердца. Она знала одно — она должна реанимировать девочку. И вот делая очередной «вдох» она положила руку девочке на шею и почувствовала пульс. Сердце снова билось!!! Она продолжала искусственное дыхание...
...Она продолжала искусственное дыхание с таким энтузиазмом, как будто выиграла борьбу с болезнью. Как будто вот сейчас она вернула девочку к жизни, и болезнь уйдет, и ее дочка снова будет здоровой.
Когда девочка пришла в себя, почувствовала во рту вкус крови. Она тогда не знала что это не ее кровь, это кровь ее матери, которая искусала себе губы, наблюдая за умиранием своего ребенка. Девочка знала одно — ее мать вернула ее. Снова сюда, снова в этот мир бесконечного удушья и жажды. В тот момент она почти ненавидела свою мать за это. Она не верила в утопию матери о долгой и счастливой жизни. Она не верила, что эта отвоеванная у смерти ночь имеет хоть какое-то значение.
Но мать… она как будто знала, ради какого будущего она боролась со смертью. Она как будто знала, что пройдет 7 лет, и я скажу ей спасибо за то, что не отпустила мою душу тогда. За то, что благодаря ее фанатичной вере я получила возможность прожить эти 7 лет, несмотря на опухоль. Семь лет тяжелой борьбы с болезнью, но все же сем лет жизни. Мама и сейчас иногда ночами сидит возле меня, наблюдая за дыханием. Она знает, что впереди еще много битв за мою жизнь. Но она так же четко знает, что никогда больше, ни на мгновение не отпустит нить моей жизни. Даже если ситуация будет казаться безвыходной. Даже если будет стоять сердце, она не отпустит мою душу…"
Ирина Гавришева
Лезть на стену…
«Опять, неужели опять!!!» — крик тети Светы разносился по коридору. Мама на лежачей каталке как раз вывезла меня к телевизору, но не успела довести до холла, когда раздался этот крик. Я видела, как тетя Света стоит возле своей палаты и лезет на стену… в прямом смысле слова. Она обдирала пальцы до крови, кровавые полосы оставались на окрашенной стене… А тетя Света все продолжала хвататься ногтями за ровную стену, пытаясь залезть по ней. Куда? Зачем? Я не знала, не знала, наверное, и она. Из ее палаты доносился крик Димы «Мама, пожалуйста, не надо, мама…». Этот крик иногда прерывался рыданиями. А еще кашлем. Моя мама оставила меня в каталке в коридоре и побежала в палату к Димке. Я слышала, как она успокаивала его, а он продолжал кричать «Что с мамой?». Еще несколько мамочек в отделении подбежали к тете Свете, стараясь оторвать ее от стены. Но она вырывалась и снова кидалась туда. Снова и снова она цеплялась ногтями за краску и кричала «Не могу, я больше не могу!!!». Я услышала, как в ординаторской вызывают реанимацию. А тетя Света все продолжала кричать и лезть на стену. От этого зрелища внутри все холодело, хотелось закрыть глаза и не видеть этого, хотелось закрыть уши и не слышать ее криков и Димкиного плача. Хотелось вырваться их этого ада! Но я была вынуждена смотреть на это. Так же, как еще несколько детей, а медперсонала в отделении как будто и не было. Одна медсестра бегала вокруг тети Светы пытаясь всучить ей стакан с валерьянкой.
Несколько мамочек не прекращали попыток оттянуть тетю Свету от той злосчастной стенки. Они тоже рыдали… от собственного бессилия, от обиды, от страха. Моя мама выскочила из Диминой палаты, ее руки были в крови. «Света, где лекарства?» — она теребила тетю Свету в надежде узнать у нее, где лежат спасительные для Димки лекарства. Но в тот момент это было бессмысленно. Тетя Света билась в истерике от того, что у ее сына снова носовое кровотечение, а тромбоцитов то всего 4. Это значит, что унять это кровотечение не смогут несколько дней, это значит, что снова надо где-то искать доноров. А где их возьмешь, когда переливание нужно чуть ли не каждую неделю в огромных объемах. Носовое кровотечение — это снова тампонада носа под общим наркозом, после которого ее Дима будет отходить долго и мучительно. А еще он будет переставать дышать… У нее не осталось моральных сил снова проходить через это. Это было свыше ее сил!!!
Хлопнула дверь лифта, и в отделение забежали врачи реанимации. Им навстречу вышла заведующая отделением, что-то шепнула на ухо и опять ушла в ординаторскую. Под моим взглядом она опустила глаза. Просто опустила глаза, ей и в голову не пришло передвинуть меня так, чтобы мне не было видно этого жуткого зрелища. А просить кого-то в такой ситуации я не имела морального права…
Врачи реанимации, несмотря на сопротивления тети Светы, сделали ей какой-то укол. И через полчаса она начала утихать. Через полчаса!!! А эти бесконечные 30 минут она все так же кричала и лезла на стену. Снова и снова… и мы все это видели и слышали. И нам, детям, ставало неимоверно жутко от того, что наша болезнь делает с нашими матерями. А еще было стыдно за себя… за то, что мы больны, за то, что мы обрекли дорогих нам людей на такие страдания. «Если завтра вот так вот полезет на стенку моя мать, в этом виноват буду только я!» — так в тот момент думал каждый из нас…
Засыпающую тетю Свету увели в мою палату. Ее положили, и кто-то из мам остался присматривать за ней, чтобы, проснувшись, она не наделала глупостей. Все же остальные кинулись на помощь Диме. Моя мама пробежала мимо меня в палату и вернулась назад с кошельком. Димке нужны были лекарства, а где тетя Света положила кошелек, не знал никто. И мама, ни на мгновение не задумываясь, достала свои деньги. Я увидела, что еще кто-то вынес кошелек. Кто-то из мам, накинув первую попавшуюся куртку, схватил деньги и побежал в аптеку. Моя мама уговаривала Диму успокоиться, она же той ночью сидела возле него, когда он бредил после наркоза. Тете Свете сно...Тете Свете снова и снова кололи снотворное, не давая ей проснуться. Тетя Надя сидела возле нее, не выключая свет. А еще она ухаживала за собственным больным сыном и за мной. Она поворачивала меня, поила, кормила.
Она и моя мама не спали сутки, потом ухаживать за Димой взялась мамочка из другой палаты, тетю Свету тоже перевели под опеку кого-то другого. Ей еще 3 дня запрещали даже близко подходить к палате, где лежал ее сын. В туалет ее водили под конвоем, ни на мгновение не оставляя одну. Как-то проходя мимо стены, на которую она пыталась залезть, тетя Света покосилась на царапины на краске и на свои обломанные до крови ногти и робко спросила: «Неужели это я…?». Когда ей, наконец, разрешили зайти в палату, Димка посмотрел на нее и очень спокойным голосом сказал: «Еще раз так сделаешь, и я выпрыгну вот в это окно!!!». И заплакал. Плакала и тетя Света. Совсем по-другому, тихо и беспомощно. Она обняла своего сына. Она прижимала его к груди и испытывала жгучий стыд за то, что в такой нужный момент оставила своего ребенка без помощи. Его спасли другие, те, у кого своих проблем не меньше. В тот вечер она подходила к каждой мамочке, которая возилась с ней или с Димой, тихо брала их руки и прижимала к своему сердцу. А ей никто и никогда больше не напомнил о том дне, когда она лезла на стену, пытаясь заглушить переполнившее ее отчаянье…"
ИринаБалкон
«Девочки, вашу м…, кто оставил балкон открытым???» — Лена закончила вопрос еще несколькими не очень нормативными словами. И тут же к кому-то обратилась: «Катя, чего ты там стоишь, иди сюда!». Она говорила это подозрительно ласково, все в отделении хорошо знали ее буйный нрав и острый язык. Поэтому со всех палат начали выскакивать мамы. И не зря… Катя, совсем молодая женщина, попавшая сюда вместе со своей дочкой неделю назад, стояла у самых перил и как-то нехорошо смотрела вниз. Все знали этот взгляд, почти каждый когда-то так же смотрел на асфальт там, далеко внизу, до которого лететь целых 5 этажей. Почти каждый прошел через это неудержимое желание одним прыжком решить все проблемы. Именно поэтому при появлении в отделении новеньких, особенно с признаками повышенной нервозности, балкон закрывают на ключ. В этот раз кто-то не уследил и Катя, которая еще 3 дня назад кричала на все отделение что выпрыгнет, оказалась на балконе.
— Катя, ну иди сюда! Чего ты там стоишь? Нет там внизу ничего интересного, иди сюда!
— Нет, оставьте меня. Я не хочу жить! Моя девочка, моя Валечка, ведь ей всего-то 2,5 года! За что??? Ради чего мне жить? У моей дочки рак! Она умрет! Я не хочу на это смотреть! Не хочу и не могу!!! — и она еще больше перегнулась через перила.
— У меня тоже у сына рак, ну и что? — долго тетю Лену не хватило на ласковый тон — Да, многие тут умирают, но некоторые и выживают! Но выживают только при условии, что их лечат! Если ты будешь лечить свою дочку, то ей может повезти как тому мальчику из 5 палаты! У него уже 4 года ремиссии. И у тебя такое может быть!
— Нет, нет!!! Как можно капать ребенку эту химию, ей же от нее так плохо! Как можно жить тут, где дети умирают? Я лучше умру сейчас! — она сделала решительный шаг вперед…
— Мама, мама, иди сюда — по коридору шла Валечка. Еще с волосами, еще без характерных щек…
— Хочешь прыгать? Вперед! Только можешь прямо сразу с собой взять Валю! Без твоей помощи она не выживет! Кто будет покупать ей лекарства? Твой муж алкоголик? Кто будет следить за ней во время капельниц? Медсестры? Не смеши меня!!! На, бери ее на руки и прыгай вместе! — Лена подхватила ничего не понимающую Валю на руки и протянула Кате.
— Нет, нет, убери ее! Как ты можешь… — глаза Кати расширились от ужаса.
— А ты как можешь? Эгоистка! Ей, видите ли, тяжело! Да ты подумай, каково твоему ребенку сейчас! А еще лучше подумай, каково ей будет после твоего прыжка! Давай, вперед! Только тогда Валечка отправится на тот свет буквально через пару недель! О да, не будет мучительного лечения, ведь лекарств то в больнице нет! Будет мучительная смерть от лейкоза! Так давай, бери ее и прыгай! Чего ты? Страшно? Так будет лучше вам обоим, давай! Давай! Давай!!!
Катя стрелой выскочила с балкона и, рыдая, побежала куда-то за территорию отделения.
— Лена, как думаешь, там она себе «приключений» не найдет?
— Может и найдет, но не сегодня. Сеанса психотерапии хватит на ближайшие сутки, а там… Вот только найду сейчас ту заразу, которая балкон не закрыла, и сброшу с него. Или следующий раз заставлю проводить «переговоры».
Лену когда-то тоже сняли с края балкона. Сняла женщина, у которой в это время ребенок был в реанимации. Ребенок через 2 дня умер. Но Лена всегда говорила, что та женщина хоть и потеряла собственного ребенка, но спасла ее Володю." Ирина Гавришева ...
Надежда умирает последней…
У Раисы Горбачевой лейкоз… Об этом знало все наше отделение. И все отделение напряженно следило за тем, как разворачивались события. Дети постарше тяжело вздыхали «У нее есть деньги на лечение в Германии, а мы…». Но каждый вечер мы собирались возле телевизора, включали новости и напряженно ожидали волшебного сюжета о выздоровлении Горбачевой. Но информации было мало, и она была не так оптимистична, как нам хотелось. По отдельным фразам, по формулировкам мы складывали для себя представление о том, что там происходит. А ничего хорошего не было. С каждым днем сюжеты ставили все короче и, трудно даже описать, они были пронизаны какой-то неловкостью. Такой, какая живет у нас в отделении после смерти кого-то из детей. Когда все взрослые понимают что происходит, но делают вид что все нормально. Но при любых вопросах неловко опускают глаза и переводят разговор в другое русло.
Так было и по телевизору. Мы уже понимали, что произошло, мы знали, что даже деньги и клиника Германии оказались беспомощными перед лейкозом. Понимали это и наши родители. Все чаще они начинали уговаривать нас вместо новостей смотреть мультики. А все отделение громко ругалось и требовало переключить на новости. Все, от самых маленьких до подростков сидели, затаив дыхание. Все ждали чуда. Ждали, несмотря на то, что все факты были против этого чуда. Но мы надеялись. Спасение Раисы Горбачевой для нас всех означало бы возможность победить болезнь! А ее смерть… мы пока даже представить не могли, что такие деньги и Германия не смогут спасти ее…
Наши мамы днем тайком от нас слушали новости по радио. А потом вечером все настойчивее предлагали посмотреть мультики. А мы все настойчивее добивались переключения телевизора на заветные новости… Я помню, как сидя перед экраном телевизора, увидела что мальчик, сидящий рядом, судорожно, до побеления косточек скрестил пальцы. Он, как и мы все, мечтал о том, что бы женщине в другой стране стало легче. А она, жена первого Президента СССР даже не догадывалась о том, сколько сейчас скрещенных пальцев за нее держат дети по всему СНГ. Она не догадывалась, какие надежды эти дети возлагали на нее.
А в один день нам не дали включить новости. До ругани, до слез, но родители отказались включить новости. Мы сразу поняли, в чем дело. И в отделении снова повисла напряженная тишина. А потом, вечером, воспользовавшись переполохом в отделении (кому-то было плохо) кто-то из ребят вытащил из тумбочки радио, и 15 детей разного возраста прижали уши к приемнику. Мы знали что услышим, просто знали. Но наши сердца были не способы принять это, мы все еще надеялись на чудо. Мы надеялись, что родители что-то напутали или мы что-то не так поняли. И что сейчас мы услышим очередной отчет о том, что борьба продолжается. Но… в тот вечер мы разошлись по палатам со слезами на глазах. Наши надежды рухнули. Рухнули в один день. И в сердце была обида на судьбу, которая «наградила» нас болезнью, на врачей, которые не умеют лечить, и на Раису Горбачеву, которая предала всех нас своей смертью. В тот вечер все мы были уверены, что обречены… мы не верили в возможность выздоровления, но где-то в глубине души все еще жила надежда. Для многих из нас эта надежда умирала последней, уже после нас."
Первая любовь
— Мама, кто там лежит во второй палате? Я много раз видела, как оттуда выходит женщина, но ни разу не видела ее ребенка.
— Там лежит мальчик, Виталик. Он на год старше тебя — ответила моя мама — у него лейкоз, состояние очень тяжелое. Поэтому он и не выходит.
— Ему же там, наверное, скучно? Все один и один. Может, я могла бы к нему в гости ходить, в игры играть?
— Хорошо, я узнаю.
В тот же вечер я переступила порог палаты, где лежал Виталик, держа под мышкой несколько настольных игр.
— Привет, я Ира.
— Привет… — голос был совершенно равнодушный — я Виталик — он смотрел сквозь меня и молчал.
— Я игры принесла, выбирай, в какую будем играть? — Виталик равнодушно пожал плечами…
Мы сидели, переставляли фишки на игровом поле, а я все присматривалась к нему. Совершенно бледное лицо, характерные «преднизалоновые» щеки. И очень грустные голубые глаза. Глаза, которые всегда смотрели сквозь предметы, Виталик мало разговаривал. Если я что-то спрашивала, односложно отвечал и снова замолкал. Он был очень раздражительным. Особенно когда речь заходила о будущем.
Он знал, что особого будущего у него нет. Миелолейкоз. 3 месяца лечения от бронхитов, ревматизма и т. д. Когда его положили в это отделение, он уже не мог ходить сам. Анализы, обследования показали, что лечить его химиопрепаратами нельзя — сердце еле работало. Он лежал уже 2 месяца и просто ждал смерти. Врачи ходили и разводили руками. Его мама панически боялась говорить ему о диагнозе и тешила себя надеждой, что Виталик его (диагноз) не знает. А он знал все и понимал все.
Как-то мы сидели с ним, и я сказала: «Вот закончим тут лечение и встретимся, погуляем по городу». Впервые за неделю, что мы были знакомы, в его глазах вспыхнул какой-то огонек. Он приподнялся на локтях и резко швырнул игровые фишки в сторону: «Неужели ты до сих пор не понимаешь, что я отсюда уже не выйду?! Я смертник!!! Мне жить-то осталось считанные недели, а может и дни!». Он кричал это, глядя мне в глаза, что тоже было впервые за время нашего знакомства. Виталик крикнул это, а потом закрыл руками лицо, и я услышала, как он всхлипывает. Он был прав, я тогда еще не понимала всю тяжесть его состояния. Стараясь загладить свою вину, я осторожно прикоснулась к его руке «Виталик, прости меня!». А он повернулся ко мне и сказал: «Это ты меня прости» и улыбнулся. Впервые за неделю улыбнулся.
Мы проводили с ним много времени. Иногда мы разговаривали о всяких несущественных вещах, иногда молча играли. А я ощущала все большую и большую привязанность к этому бледному и равнодушному мальчику. Вечерами я молила Бог об одном — сохранить жизнь Виталика. И через две недели случилось чудо — контрольная пункция показала отсутствие бластных клеток. Виталик был здоров! Ему прокапали всего три флакона химии, а один из самых упорных видов лейкоза — миелолейкоз отступил. В тот вечер, когда мы узнали результаты анализов, мы с ним вместе сидели в палате и смеялись. А потом он обнял меня за плечи и сказал: «Помнишь, как ты говорила — закончим лечение и еще погуляем по городу? Я думаю, скоро мы сможем это сделать». Виталик ожил, и физически, и психологически. Ему начали стандартное лечение.
Вскоре я выписалась. Уехала на обследование в Киев. И туда папа передал мне письмо от Виталика. Теплое, нежное письмо. Он писал, как скучает по мне, как ждет моего возвращения. Приглашал меня погостить у него. Я отвечала такими же теплыми письмами. Между нами возникли какие-то детские и романтичные чувства, похожие на любовь. Я с замиранием сердца ждала от Виталика писем, он рисовал в своих письмах сердечки…
Постепенно его письма стали какими-то сумбурными. Он писал много, особенно о своих чувствах, но почти ничего не говорил о своем состоянии. Я в то же время потеряла возможность самостоятельно ходить. Долго не решалась написать об этом Виталику… Вдруг он не сможет любить меня такой? Когда же скрывать это стало невозможным, с замиранием сердца призналась ему, какая я теперь. В ответ получила...
...В ответ получила очень нежное письмо, где он говорил, что моя коляска не имеет значения, что все у нас будет хорошо. Мы строили по-детски наивные планы. Но я чувствовала, что он чего-то не договаривает. Но закрывала на это глаза. Я не хотела полной открытости, я боялась ее, ведь тогда я должна была рассказать о том, что умираю. Я не хотела, что бы он знал…
А потом, через год после нашего знакомства, в марте 1999 года мне пришло от Виталика очень странное письмо. В нем было много теплоты и нежности, а еще какая-то грусть. И много-много недосказанного. Я в то время была уже в крайне тяжелом состоянии. Я была уверена, что доживаю последние месяцы. Я ответила Виталику таким же недосказанным письмом и легла в больницу.
…Мое сердце остановилось через 3 дня после того, как остановилось сердце Виталика. Меня реанимировали, спасли. Его нет… это было уже невозможно, лейкоз разрушил его сердце окончательно. Моя мама долго не решалась сказать мне о смерти моего друга, о гибели моей первой любви. Я поняла это сама, когда за 2 месяца не получила ни одного письма от Виталика. Я поняла это, но признаться себе в этом просто не могла. Я все еще надеялась. Как-то я сказала маме: «Нужно написать Виталику еще раз. Может быть он не получил предыдущих писем» и увидела на глазах мамы слезы. Я подняла взгляд, в котором был один единственный вопрос, и мама кивнула. «Давно?» — все, что могла спросить я. Мама снова кивнула и сказала: «Прости, что я тебе не сказала». Я простила, простила и маму, за то, что скрыла от меня… и Виталика, за то, что он меня покинул… и саму себя за то, что осталась жить…
У меня не осталось даже фотографии Виталика. Он мечтал подарить мне фото, где он будет с волосами. Мы с ним вместе ждали того момента, когда выпавшие после химии волосы отрастут. Увы, мы так и не дождались этого, на память о моей первой любви у меня осталась только стопка писем, изрисованных сердечками…"
Ирина Гавришева
Мы с тобой одной крови…
Женщина в халате и тапочках стояла возле дверей станции переливания крови и плакала. Прохожие не обращали на нее внимания, все шли мимо погруженные в свои проблемы. А женщина эта не знала, как вернуться в палату, как зайти и сказать своему сыну, что доноров нет, и крови на станции тоже нет. И что ему остается только погибать от кровотечения. Она не знала, как это сделать, поэтому просто стояла на улице, прислонившись спиной к стенке.
— Оля, что случилось — еще одна женщина в халате и тапочках подошла к дверям станции переливания крови. С ней был какой-то мужчина.
— Доноров, нет доноров! И крови нет, не дают больше, говорят, что осталось только 2 флакона, это неприкасаемый запас — Оля расплакалась сильнее — а где мне их, доноров, взять в чужом городе???
— Доноры нужны срочно?
— Да, у Вити гемоглобин уже неделю 50, а тут еще и кровотечение… Не знаю, я просто не знаю что делать!!!
— А у моего гемоглобин 80. А какая группа нужна?
— Первая
— И у нас первая… я вот донора нашла, бесплатно мужчина согласился. Давай он для твоего Вити кровь сдаст. А мы как-нибудь продержимся — женщина шепнула что-то мужчине и ушла. Ушла быстро, не оглядываясь. Она искала доноров 3 дня, и сейчас отдала того единственного, кто согласился помочь. Завтра ей снова надо будет пускаться на поиски, но сейчас, в этот момент она знала, что поступила правильно, ведь у ее ребенка есть время дождаться помощи, а у Вити нету…"
Ирина Гавришева
"Когда страшно…
Мне плохо, очень плохо. Уже не первый день. Уже не первый раз за сегодня. Реаниматологи ходят ко мне с ужасающей регулярностью, но забирать к себе отказываются. Поэтому я медленно умираю на глазах у всего отделения, на глазах у моего соседа по палате, шестилетнего Антохи…
И опять мучительная одышка… опять провал… опять тошнотворный вкус резины на губах — значит уже пришли реаниматологи и делают искусственное дыхание. Это хорошо, это значит, что я выиграла еще пару часов…
Разговоры врачей… малопонятные медицинские термины… ставшая привычной фраза «остановка дыхания», ставшее привычным «ей уже недолго осталось» сказанное равнодушным голосом, не глядя на меня. Правильно говорят — человек ко всему привыкает… вот и я уже привыкла… вот и меня уже не пугают эти слова… как будто это нормально — слышать о своей скорой смерти…
Болезненные попытки найти вену, не прекращая искусственного дыхания. Я болезненно морщусь, иногда тихо ойкаю… А еще рассматриваю стену, напротив — Антохина кровать, на которой разбросаны машинки… опять я своими приступами прервала ребенку игру — улыбаюсь сама себе. Рядом с кроватью тумбочка, на ней тоже машинка, наверное, Антоха положил ее туда, когда выходил из палаты, чтоб не мешать реаниматологам, вот и дверца тумбочки открыта, она почему-то подрагивает. Опускаю взгляд на пол — из-под дверцы тумбочки выглядывают детские тапочки…
Боже мой!!! Рывком срываю с лица маску и сдавленным голосом зову «Антон!». Из тумбочки раздается тихий стон и всхлипывание. Медсестра, поняв, что происходит, подбегает к тумбочке, распахивает дверцу. Антоха сидит в тумбочке, уткнувшись лицом в колени и закрыв уши ладошками, он тихо всхлипывает. Медсестра выхватывает Антоху из тумбочки, берет на руки… «Антоша, почему ты плачешь?»… В ответ жалобный голос «Мне страшно!!!» и рыдания…
11 вечера. Антоха сидит в столовой, сонно положив голову на стол. Он не хочет идти в палату… он боится, боится меня, боится моей болезни, боится смерти, тяжелый дух которой поселился в нашей палате. Все отделение уже не первый час уговаривает Антона вернуться в палату. Наконец он соглашается. Антоха стоит на пороге палаты, внимательно разглядывая меня… «Антоша, заходи!» — зову я его… он еще раз недоверчиво осматривает меня и делает шаг в палату…
— А ты больше не будешь умирать? Мне ТАК страшно когда ты умираешь…
— Не буду! — вру я Антону
— Честно?
— Честно! — еще раз вру и про себя молю Бога, чтобы меня забрали в реанимацию и освободили Антоху от ужаса созерцания чужой смерти… Мне страшно умирать в одиночестве реанимационной палаты,… но еще страшнее мне умирать на глазах у шестилетнего ребенка!"
Ирина Гавришева
"День учителя
Как-то так вышло, что 5 или 6 мамочек из отделения оказались, так или иначе связанными с педагогикой. В обычной кутерьме все как-то забыли про профессиональный праздник, когда кому-то позвонили коллеги поздравить. Тут же было принято решение отпраздновать день учителя.
В столовой сдвинули столы, на тарелочках аккуратно нарезанная колбаса, сыр, сало, лимончик. Все как положено в теплой компании. Когда все уже сели и приготовились говорить тост, обнаружилось, что спиртного-то нет. А без спиртного вроде бы и не праздник вовсе. Бежать за вином было уже поздно, когда вдруг кто-то вспомнил, что у него в палате стоит бутылка водки. Водка, которую покупали, чтобы растирать температурящих больных. Бутылка немедленно была выставлена на стол. Но коллектив исключительно женский, поэтому водку в чистом виде никто не пьет. Снова задачка,… но и тут нашлось решение — у кого-то из детворы выпросили бутылку «спрайта», ним и решено было разбавлять горькую. Разлили по первой, выпили за то, чтобы встретить следующий день учителя не здесь.
И тут в отделение зашла дежурная врач. Кто-то быстрым движением схватил бутылку со стола и сунул мне в коляску за спину. Хорошо заткнуть бутылку не успели, и я почувствовала, как футболка у меня на спине становится влажной. А еще характерный водочный запах ставал все сильнее. Дежурная врач окинула столовую взглядом. На столе явно стояла закуска, но из напитков был только «спрайт», а в чашках тоже поднимались газовые пузырьки. Но запах алкоголя был явным…
— Вы же знаете, что распитие спиртных напитков в больнице запрещено — строго обратилась она к мамочкам.
— Конечно, а как же! — зашумели они, глядя на дежурного врача честными до неприличия глазами.
— Встаньте, пожалуйста, и отойдите от столов — врач была полна решимости найти улики группового пьянства. Но на стульях, в руках у мамочек ничего не было.
И тут я увидела, как двое ребятишек тыкают пальцами на пол под моей коляской и смеются. Я все сразу поняла — водка стекала с коляски и под ней начала образовываться интригующая лужица. Незаметно я дернула ближайшую ко мне мамочку и многозначительно покосилась на пол. Она опустила взгляд, хихикнула и стала так, чтобы закрыть эту лужу от взгляда дежурного врача. Мы с ней переглядывались и с трудом сдерживали смех.
— Ира, а не от тебя ли пахнет водкой? — врач стаяла прямо возле меня и водила туда-сюда взглядом по моему истощенному телу. Действительно, представить, что эти тридцать килограмм живого веса могут пить водку, было сложно.
— У меня температура была, водкой растирали — сочиняла я на ходу, вспомнив изначальное назначение этой бутылки.
— Аааа, ну тогда ладно — врач еще несколько раз принюхалась ко мне и ушла из отделения. Все, кто был в столовой, разразились смехом. Только мамочки из соседнего отделения, которые пришли посмотреть у нас телевизор, не могли понять всеобщего веселья.
Все, что осталось в бутылке, разлили по чашкам и выпили за удачную конспирацию. Потом были разговоры допоздна, разные разговоры. Вспоминали о прошлой жизни, мечтали о будущей. И только мыслям о настоящем, заполненном борьбой, в этот вечер было не место…"
Ирина Гавришева