29 октября 1889 года скончался Николай Чернышевский.

Десять историй-зарисовок из жизни Николая Гавриловича.
1) Чернышевский и кулачные бои
Во многих местах Саратова, по воскресным и праздничным дням, в то время бывали кулачные бои, на которых присутствовали, а иногда и участвовали наши дворовые и о которых они с увлечением рассказывали нам. Обыкновенно мы дрались между собою, чтобы попробовать наши силы или согреться, когда озябнем, но, подстрекаемые дворовыми, затевали и сами нечто вроде кулачных боев. Николай Гаврилович пересиливал нас, как младших, но старший мой брат очень часто его поколачивал. Это тоже забавляло нас. Когда же мы подросли, то, увлеченные рассказами дворовых о кулачных боях, без позволения родителей ходили на ближайшее от нас место кулачных боев — Валовую улицу. Там, около кабачка, прозванного «Капернаум», одна стена семинаристов во главе с кулачным бойцом семинаристом Федором Соболевским вступала в бой с другою стеною тулупников и нередко побеждала их. Мы с удовольствием смотрели на эти бои, оценивая бойцов по достоинству, но никогда не участвовали в них.
Так-то мы тогда пользовались удовольствиями! Не в душных комнатах, на елках или танцевальных вечерах, как теперь родители тешат своих детей, а на лоне природы»,- заключил свой рассказ В. Д. Чесноков.
Физические развлечения и гимнастические упражнения на свежем воздухе очень укрепили организм Николая Гавриловича и развили его силы. Рассказывают, что в семинарии он почти не расставался с книгою даже во время перемен. Когда шалуны-товарищи начнут беспокоить его и отрывать от занятий, то он выскочит из-за парт, бросится на учеников и прогонит их всех, причем многим порядочно намнет бока. В Саратовской гимназии он также был известен за сильного. Во время перемены иногда учителя испытывали друг друга, кто сильнее, и тягались на палках. Николай Гаврилович большею частью перетягивал даже сильного, громадного роста своего товарища Евлампия Ивановича Ломтева, учителя истории.
2) Чернышевский-педагог
На виду всех учеников гимназист Егоров, сын советника палаты государственных имуществ, бросил в своего товарища комком бумажки, будучи уверен, что Н. Г. не заметит, но ошибся в своем предположении. Николай Гаврилович ловко усмирил его: «Что вы, Егоров, бросаете бумажками? — сказал Н. Г.- Я на вашем месте пустил бы в него камнем. Да-с. А вы как думаете?» Мальчик очень сконфузился и с тех пор при Н. Г. не решался шалить в классе. Шалости, которые проделывали ученики в классе других учителей, у Н. Г. не имели уже цели.
3) Чернышевский и следователи
После ареста Николаю Гавриловичу задали вопрос прежде всего о сношениях его с Герценом: «Вот у нас в руках письма Герцена к вам».- «Письма у вас, не у меня; что же вы ко мне обращаетесь? Я никаких писем от него не получал и за содержание его писем отвечать не могу».
4) Чернышевский и народ
Во время дороги Николая Гавриловича из Петербурга в Сибирь был такой случай: он и его конвоиры переправлялись на большом пароме через какую-то речку; конвоиры отошли к краям парома, а Николай Гаврилович завел разговор с ямщиком в таком роде:
— И что тебе за надобность ямщиком быть? Столько у тебя денег, а за прогонами гонишься.
— Что ты, батюшка, Христос с тобой; какие- у меня деньги? Никаких нет.
— Рассказывай. Вишь, у тебя на армяке заплат сколько, а под каждой заплатой деньги небось зашиты.
При дальнейшем разговоре ямщик понял, что Николай Гаврилович шутит, и разговор закончился словами ямщика:
— Кто за народ стоит, все в Сибирь идут,- мы это давно знаем.
5) Чернышевский и прошение о помиловании
Я увидел Чернышевского сидевшим на скамеечке, лицом к озерку, в сером одеянии, с открытой головой. Я подошел к нему и представился, проговорив, что мне, между прочим, поручено генерал-губернатором спросить вас: «Всем ли вы довольны? Не имеете ли претензий?» Он встал со скамейки, быстро оглядел меня сквозь очки с ног до головы, оглядел, не торопясь, самого себя, нагнув при этом голову. Затем, приподняв ее, он проговорил: «Благодарю вас! кажется, всем доволен и претензий не имею». Я попросил его сесть, сел и сам рядом, проговорив, что мне еще нужно поговорить с ним по одному важному обстоятельству. Он сел просто, непринужденно, без всякого видимого интереса на сухощавом, бледно-желтоватом лице, поглаживая рукой свою клинообразную бородку, глядя на меня через очки невозмутимо спокойно. При этом я заметил его откинутые назад волосы, морщины на широком, загоревшем лбу, морщины на щеках и сравнительно белую руку, которою он поглаживал бороду. Я приступил прямо к делу: «Николай Гаврилович! я послан в Вилюйск с специальным поручением от генерал-губернатора именно к вам… Вот не угодно ли прочесть и дать мне положительный ответ в ту или другую сторону». И я подал ему бумагу. Он молча взял, внимательно прочел и. подержав бумагу в руке, может быть, с минуту, возвратил мне ее обратно и. привставая на ноги, сказал: «Благодарю. Но видите ли, в чем же я должен просить помилования?! Это вопрос… Мне кажется, что я сослан только потому, что моя голова и голова шефа жандармов Шувалова устроены на разный манер,- а об этом разве можно просить помилования?! Благодарю вас за труды… От подачи прошения я положительно отказываюсь…»
По правде сказать, я растерялся и, пожалуй, минуты три стоял настоящим болваном.
— Так, значит, отказываетесь, Николай Гаврилович?!
— Положительно отказываюсь! — И он смотрел на меня просто и спокойно.
— Буду просить вас, Николай Гаврилович,- начал я снова.- дать мне доказательство, что я вам предъявил поручение генерал-губернатора…
— Расписаться в прочтении? — докончил он вопросом.
— Да, да, расписаться…
— С готовностью! — И мы пошли в его камеру, в которой стоял стол с книгами, кровать и, кажется, кое-что из мебели. Он присел к столу и написал на бумаге четким почерком: «Читал, от подачи прошения отказываюсь. Николай Чернышевский».
6) Чернышевский шутит над жандармом
Не любил и враждебно относился Н. Г. к местной администрации. Губернатора Черняева и преосвященного Дионисия, при посещении ими Вилюйска, не принял, о чем сообщил и мне, не объяснив причин. С своим сторожем-жандармом в первое время проделывал невинные шутки. Свыше, т. е. из Питера, было предписано иметь за Чернышевским особо бдительный и в то же время незаметный для него надзор днями. Днем Н. Г. мог ходить свободно даже по окрестностям города. Жандарм должен был иметь за ним неослабный надзор, не упускать его из виду, не давая в то же время Чернышевскому заметить этого. Н. Г., конечно, это заметил или догадывался об этом. Чтобы подшутить над жандармом, Н. Г. отправлялся в соседний лесок; в последнем, как будто бы считая себя вне надзора, подбирал полы пальто и пускался бежать, как бы устраивая побег. Тогда сердце жандарма не выдерживало: он пускался вдогонку за Н. Г. с криком: «Николай Гаврилович, Николай Гаврилович, куда вы? Остановитесь!» Сделав моцион, Н. Г. останавливался и шел шагом, как будто ни в чем не повинный. Эти шутки Н. Г. позволял только в первое время, пока не удостоверился в простосердечии жандарма и его семейства, пока не приобрел в жене жандарма даровую и терпеливую слушательницу высказываемых им дум и мечтаний, а может быть, и стонов наболевшего сердца
7) Чернышевский прощает
Гвардейский офицер X. позволил себе какую-то дерзкую выходку относительно супруги Николая Гавриловича, о чем много, как я помню, говорили тогда в Петербурге; генерал Потапов пригласил Чернышевского для объяснения по означенному делу и в разговоре, заявил, что если Николай Гаврилович желает, то офицера заставят извиниться перед ним и перед супругой, на что Николай Гаврилович сказал:
— Ну, это будет очень тяжело для офицера,- для его самолюбия; не надо, бог с ним.
8) «…принудительной работы гораздо больше в журналистике, чем на каторге»
…как-то в Астрахани местные великосветские дамы пожелали познакомиться с Чернышевским и поэтому упросили бывшего в то время там астраханским губернатором князя Вяземского пригласить его к себе; Чернышевский пришел, и его, между прочим, стали расспрашивать о житье на каторге.
— А что, Николай Гаврилович, тяжело вам было? Воздух в тюрьме дурной?
— Нет, ничего. Воздух как воздух, если в комнате нет скученности.
— Ну, а пища,- спросила одна из дам,- вероятно, ужасно скверная?
— Да я и прежде часто ел черный хлеб. Семья моя жила хорошо, а мне некогда было и пообедать всякий день как следует.
— Но, наконец, ваше помещение? Простору нет в каземате?
— Да видите ли, у меня и прежде был маленький кабинет, в который, бывало, кроме наборщиков и Некрасова, по целым неделям никто не заглядывал.
— А принудительные работы?
— Да принудительной работы гораздо больше в журналистике, чем на каторге.
Так ничего и не вышло из этого разговора. И так всегда. О чем, бывало, ни спросят — все хорошо. Таким покойный Н. Г. Чернышевский остался и до конца своей жизни.
9) Чернышевский сбрасывает Толстого с корабля современности
— А Толстым увлекаетесь? — спросил он, лукаво смотря на мою жену.- Превосходный писатель, не правда ли?
Жена сказала свое мнение и спросила об его собственном отношении к последним для того времени произведениям Толстого.
Чернышевский вынул платок и высморкался.
— Что, хорошо? — спросил он, к великому нашему удивлению. — Хорошо я сморкаюсь? Так себе, не правда ли? Если бы у вас кто спросил: хорошо ли Чернышевский сморкается, вы бы ответили: без всяких манер, да и где же какому-то бурсаку иметь хорошие манеры. А что, если бы я вдруг представил неопровержимые доказательства, что я не бурсак, а герцог, и получил самое настоящее герцогское воспитание. Вот тогда бы вы тотчас же подумали: А-а, нет-с, это он не плохо высморкался, — это и есть настоящая, самая редкостная герцогская манера… Правда ведь? А?
— Пожалуй.
— Ну, вот то же и с Толстым. Если бы другой написал сказку об Иване-дураке, — ни в одной редакции, пожалуй, и не напечатали бы. А вот, подпишет граф Толстой — все и ахают. Ах, Толстой, великий романист! Не может быть, чтоб была глупость. Это только необычно и гениально! По-графски сморкается!..
10) Сибирская легенда о Чернышевском
В заключение приведу здесь легенду, которая сложилась о Чернышевском еще при его жизни в далекой Сибири, на Лене.
Чернышевского привезли в Россию летом, а я ехал тем же путем осенью того же года.
Трудно представить себе что-либо более угрюмое, печальное и неприветное, чем приленская природа. Голые скалы, иногда каменная стена на десятки верст, и наверху, над вашей головой, только лиственничный лес да порой кресты якутских могил. И так почти на три тысячи верст. Русское население Лены — это ямщики, поселенные здесь с давних времен правительством и живущие у государства на жалованье. Это своего рода сколок старинных «ямов», почтовая служба для государственных целей, среди дикой природы и полудикого местного населения, среди тяжкой нужды. «Мы пеструю столбу караулим, — говорил мне с горькой жалобой один из ямщиков своим испорченным полурусским жаргоном: — пеструю столбу, да серый камень, да темную лесу». В этой фразе излилась вся горькая жизнь русского мужика, потерявшего совершенно смысл существования. «Столбы для дому бей в камень, паши камень и камень кушай… и слеза наша на камень этот падет», — говорил другой.
Эти люди, которые, как все люди, все ждут чего-то и на что-то надеются, везли Чернышевского, когда его отправляли на Вилюй. Они заметили, что этого арестанта провожают с особенным вниманием, и долго в юртах этих мужиков, забывающих родной язык, но хранящих воспоминание о далекой родине, толковали о «важном генерале», попавшем в опалу. Затем его провезли обратно и опять с необычными предосторожностями.
В сентябре 1884 года, через несколько месяцев после проезда Чернышевского по Лене в Россию, мне пришлось провести несколько часов на пустынном острове Лены в ожидании, пока пронесется снеговая туча. Мы с ямщиками развели огонь, и они рассказывали о своем житьишке.
— Вот разве от Чернышевского не будет ли нам чего? — сказал один из них, задумчиво поправляя костер.
— Что такое? от какого Чернышевского? — удивился я.
— Ты разве не знаешь Чернышевского, Николай Гавриловича?
И он рассказал мне следующее:
«Чернышевский был у покойного царя (Александра II) важный генерал и самый первейший сенатор. Вот однажды созвал государь всех сенаторов и говорит: — «Слышу я — плохо у меня в моем государстве: людишки больно жалуются. Что скажете, как сделать лучше? Ну, сенаторы… один одно, другой другое… Известно уж, как всегда заведено. А Чернышевский молчит. Вот, когда все сказали свое, царь говорит: — „Что же ты молчишь, мой сенатор Чернышевский? Говори и ты“. — Все хорошо, твои сенаторы говорят, — отвечает Чернышевский, — и хитро, да все, вишь, ее то. А дело-то, батюшка-государь, просто… Посмотри на нас: сколько на нас золота да серебра навешано, а много ли мы работаем? Да, пожалуй, что меньше всех! А которые у тебя в государстве больше всех работают — те вовсе, почитай, без рубах. И все так идет навыворот. А надо вот как: нам бы поменьше маленько богатства, а работы бы прибавить, а прочему народу убавить тягостей.
Вот услышали это сенаторы и осердились. Самый из них старший и говорит: — „Это, знать, последние времена настают, что волк волка съесть хочет“. — Да один за одним и ушли.
И сидят за столом — царь да Чернышевский — одни.
Вот царь и говорит: — „Ну, брат Чернышевский, люблю я тебя, а делать нечего, надо тебя в дальние места сослать, потому с тобой с одним мне делами не управиться“.
Заплакал, да и отправил Чернышевского в самое гиблое место, на Вилюй. А в Петербурге осталось у Чернышевского семь сынов, и все выросли, обучились, и все стали генералы. И вот, пришли они к новому царю и говорят: — „Вели, государь, вернуть нашего родителя, потому его и отец твой любил. Да теперь уж и не один он будет, — мы все с ним, семь генералов“.
Царь и вернул его в Россию, теперь, чай, будет спрашивать, как в Сибири, в отдаленных местах народ живет… Он и расскажет…
Привез я его в лодке на станок, да как жандармы-то сошли на берег, — я поклонился в пояс и говорю:
— Николай Гаврилович! Видел наше житьишко?
— Видел, — говорит.
— Ну, видел, так и слава-те господи».
Так закончил рассказчик, в полной уверенности, что в ответе Чернышевского заключался залог лучшего будущего и для них, приставленных караулить «пеструю столбу да серый камень».
Я рассказал эту легенду Чернышевскому. Он с добродушной иронией покачал головой и сказал:
— А-а. Похоже на правду, именно похоже! Умные парни эти ямщики.
По книге «H. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников»