Это было 44 года назад

ИСТОРИЯ ОДНОГО НОВОГОДНЕГО СТИХОТВОРЕНИЯ
Окончание рассказа
Я в волнении топчусь кругами по бетонному «стакану», то и дело заглядывая в бойни́цы и то и дело больно ударяюсь о приклад пулемёта РПД, накрепко прикрученного к подвижному поворотному столику и направленному в сторону оголо́вка стартового комплекса. В бетонном стакане диаметром чуть больше метра явно раздаётся запах пирога с гусятиной и картошкой. К нему примешивается острый запах квашеной белокочанной капусты, обильно сдобренной постным маслом из местной старинной маслобойни села Троицкого…
Я ещё несколько раз сглатываю, пытаясь протолкнуть внутрь густой горький ком, застрявший в горле. То ли от пригрезившегося, то ли от звучащей в караульном помещении песни у меня в носу начинает пощипывать… Я очень сентиментален и чувствителен с детства… «Как хорошо, что на посту темно, и я здесь один, – думаю я, шмыгая носом и тыльными сторонами обеих рук размазывая по скулам и щекам невесть откуда взявшуюся влагу… А из динамиков снизу до поста доносятся проникновенные, задушевные слова нашей любимицы — Валентины Толкуновой:
…Минуты сказочные эти
Навек оставлю в сердце я.
Дороже всех наград на свете
Мне песня тихая твоя.
Поговори со мною, мама
О чём-нибудь поговори.
До звёздной полночи до самой
Мне снова детство подари…
Удивительная нежность в голосе певицы в очередной раз приводит мою душу в трепет. Перед глазами снова появляются мои близкие. Среди них средний брат Юлай — похоже, в Уфимском профтехучилище полиграфистов, где брат учился после восьмилетки, начались зимние каникулы.
И вот к моим родным медленно подступают сказочные персонажи, то ли виденные когда-то на экране нашего поселкового клуба, то ли зародившиеся в моём сознании только что…
Первым, озираясь по сторонам и мелко-мелко кланяясь кому-то, входит невысокий суетливый старичок с седыми завитыми волосами, в смешной ливрее. Этот непоседливый старенький дед и есть Добрый Волшебник. У него позолоченные пуговицы и пряжки на ботинках с высокими квадратными каблуками. Следом за ним в просторную прихожую нашего финского дома с достоинством вступает сказочный Принц в длиннополом парчовом камзоле со стоячим воротником, на его пальце сверкает громадный бриллиант… А вот, будто пройдя сквозь стену, в полутьму вплывает высокая, стройная Фея Счастья — в изумительном, сверкающем драгоценными камнями наряде то ли королевы, то ли владычицы морской…
В эту минуту мне на посту становится совсем одиноко и грустно… Однако я из последних сил заставляю себя смотреть в амбразуры и думать о главном — о боевой задаче, которую перед дежурной сменой ставил замполит роты старший лейтенант Бровкин, у которого — надо же, такое совпадение! — ресницы и брови были белыми-белыми, как у альбиноса. Я, отвлекаясь от своих грустных мыслей, пытался вспомнить слова замполита, сказанные перед строем, но они не шли на ум. Перед глазами стоит огромная полутёмная прихожая комната нашего дома, с громадной вешалкой, где умещалось несметное число одежд… По белоснежным выбеленным стенам мелькают сполохи огня, пробивающиеся сквозь щели печного творила, через которое мы топили нашу «печь-голландку».…
А вот среди давешних сказочных персонажей появляется наша вторая бабушка, это соседка – О́ля-аби́й Лысе́нко, или тётя Оля-Хохлушка. Она немедленно сбрасывает с себя старенькое пальтецо и оказывается в простеньком платьице в серую полоску, с рукавами до локтей и в своём неизменном переднике. Правой рукой Оля-аби́йка прижимает к своему довольно крутому боку вместительную чашку, которая наполнена самолепными пельменями из свинины, прикрытыми большой глубокой столовой тарелкой и дымящимися в полутьме. Однако запах, идущий из чашки, исходящей паром, начинает заполнять пространство прихожей комнаты и перебивать аромат пирога с гусятиной…
В левой руке Лысэ́нчихи, как шутливо звала себя пожилая дородная соседка, неожиданно появляется маленькая бутылочка объёмом 0,250 литра, которую она поднимает выше головы. Эту скляночку наша всеобщая любимица всегда ласково называет иной раз четверту́шечка иной раз чеку́шечка…
Слышатся смех гостей из Сказки и неизменная, как обычно, с порога, шутка-прибаутка тёти Оли под частушки или припе́вки:
Давай выпьем до дынца́,
Там нэма́е hиминца́.
А шо ти́льки на дынцы́ –
То нас…́алы горобцы́!
Поставив на обеденный стол пельмени и склянку, наша любимица тут же перемещается обратно в прихожую и оказывается в центре событий. С давних пор эта достаточно вместительная комната была своеобразной сценой для выходов бабушки-Хохлушки, сиротливо проживающей свой век неподалёку от нас — в ухоженном и всегда чистеньком просторном двухкомнатном финском домике. Когда одиночество и тоска очень тесно охватывали душу нашей тёти Оли, она бросала дела в своём доме и, прихватив какие-нибудь гостинцы, всегда приходила к нам.
Пожилая и любимая нами бабушка Хохлушка, не дожидаясь ответа на свой стук в дверь, обычно широко распахивала её и, ещё не переступив порог дома, принималась громко петь свои прибаутки. Затем тётя Оля сбрасывала с себя старенькое пальтишко и начинала, нет, не плакать и причитать, тётя Оля начинала плясать. Пол прихожей гулко отзывался на топот ног Лысэнчихи, которая имела приличный вес. Тётя Оля, достаточно высокая и плотная, с силой притопывает по крепким половицам ногами, обутыми в подшитые валенки, высоко взмахивает руками и в такт подпевает:
Ты почаще ходы́;
Да побольше носы́!
Когда рубль, когда два,
Когда ру́бля полтора,
Когда сала кусок,
Когда мыла брусок,
А когда мне несчастной
Чечеви́чки мешок...
Под эти видения снова, неожиданно для меня, в голове созревают новые сочетания слов:
Пусть принесут они веселья,
Улыбок, радости, добра…
Мои родные впервые будут праздновать встречу Нового года без меня, они, скорее всего, будут не веселы… Наверняка зная это, я сознательно добавляю две строчки, которые получились у меня грустными:
Пусть принесут чуть-чуть печали,
Воспоминаний до утра…
Очевидно, бессознательно я хочу, чтобы мои близкие обязательно и почаще вспоминали меня. Хотя я знаю, у нас дома обо мне говорят каждый день…
Ещё несколько оборотов рукоятки прожектора… Лёгкая позёмка на улице перерастает в слабую метель. Никаких китайских диверсантов, которыми нас, солдат-первогодков, стращали старослужащие и сержанты, не обнаруживаю. Под зимний скрип не смазанной и промёрзшей оси прожекторного устройства я снова и снова шепчу снизошедшие восемь драгоценных строк, крепко запоминая их.
Внизу, в общей комнате карпо́ма, где всю ночь горит яркое освещение, звучат заключительные аккорды песни о маме. Я чувствую, что ещё немного, ещё чуть-чуть и в голове проклюнутся новые сочетания слов, строки. До завершения праздничного послания мне не хватает ещё одного четверостишья… В эти минуты я забываю о том, что хотел адресовать своё поздравление в стихах конкретному человеку.
Невольно прислушиваюсь к словам диктора «Армейской волны». Он с чувством в голосе читает письмо учительницы, приславшей в редакцию радио поздравление в связи с двадцатилетием со дня рождения своего любимого ученика. Это очень серьёзное, скажу я вам, в масштабах армии и в условиях казарменного бытия событие! Это — юбилей!
Совсем неожиданно мне вспоминаются мои коллеги, женщины-учителя нашей поселковой школы-восьмилетки. Весенним вечером второго мая они все вместе с супругами пришли проводить меня на службу. А на рассвете, отогнав на пастбище коров, вместе со многими односельчанами, по традиции — к шести утра, мои коллеги пришли к нашему дому — прощально помахать рукой, когда я буду отъезжать в райцентр, в военкомат.
В тот памятный вечер люди, большинство из которых пришли к нам в дом, как было принято в те годы, без приглашения, просто — на проводы, веселились. Моя первая учительница Нина Мартыновна Тя́нутова, раскрасневшаяся и слегка взволнованная событием, сидя на табурете в сторонке, наклонив голову и устремив взгляд в одну точку, ная́ривает на гармони плясовую. Весёлые от располагающей обстановки и выпитой водки семейные пары и гости-одиночки выбивают дух из свежезалитого по случаю проводов в армию, но уже успевшего затвердеть бетонного настила перед верандой.
Я до службы не усугубля́вший, и блюдя себя этим вечером ещё и по наставлению старшего лейтенанта Максимова из райвоенкомата, обхожу гостей — каждый хочет сказать мне пару тёплых слов…
Сосед дядя Гри́ня, фронтовик, тащивший после одного тяжёлого боя на себе раненого командира и отморозивший пальцы ног, с неизменным своим ба́диком стоит у забора и что-то с жаром доказывает другому соседу-фронтовику — Аверьянову Николаю Степановичу.
– Ну, я же знаю, жи́д ття подра́л! Я и по-немецки могу: ю́к тур-та́р у́р! – громко, но беззлобно, вперемешку с известной только ему тарабарщиной, говорит подвыпивший раскрасневшийся дядя Гриня… Его собеседник, с боями бравший в начале сорок пятого Будапешт, не единожды раненый и имеющий сильнейшую контузию, которая на всю оставшуюся жизнь отразилась на его психике, молча кивает своему соседу: «Так-так, Григорий…».
…И на старуху бывает проруха…
К сожалению, прощание на проводах стало и нашей последней встречей с дядей Гриней. Тридцать с лишним лет проходил он с застрявшим осколком немецкого снаряда в голове, а покинул этот мир неожиданно и быстро — от банальной простуды, переросшей то ли в воспаление лёгких, то ли в пневмонию. Физически крепкому, если не сказать, могучему мужику, точный диагноз в районной больнице был поставлен слишком поздно… Умер наш фронтовик в возрасте шестидесяти с небольшим лет. Впрочем, многие сверстники истопника́ поселковой бани Григория Кузьмича Веденина, тоже носившие в теле железные трофеи войны, а в душе и в подсознании — испытанный страх и ужас, боль от ран и боль утрат, не намного пережили своего товарища…
Большинство дорогих моему сердцу фронтовиков не дожили до 70–65 лет… Среди них мои близкие родственники, доводившиеся мне дедушками и дядьями: Шаги́т Буканба́ев, Мирхаки́м Ишмухаме́тов, мамины старшие братья — Кузяшевы Талха́, Гибадулла́ и Абдулла́, бабушкины родные братья — Надршины Мадари́к и Кара́м, и другие наши близкие родные — первый среди башкир Герой Советского Союза Гафиятулла́ Арасла́нов, Герой Советского Союза Салма́н Биктими́ров (муж бабушкиной племянницы, маминой двоюродной сестры Розы).
Среди дорогих мне фронтовиков — наши односельчане и знакомые: Мидха́т баба́й Бураканов, инвалид войны дед Халиулла́ бабай Гибаду́ллин (вернувшийся с фронта почти глухим), Григорий Майоров (опытнейший врач-терапевт с протезом кисти правой руки), дядя Миша Абрамов и Михаил Чернявский из села Ташлы́, Александр Шмаль из посёлка Теренса́й, Василий Свиридов и Михаил Колесников из Подле́сного и его двоюродный брат Михаил Шубин из Башкирии.
По соседству жили в нашем посёлке и в райцентре Тюльган Николай Аверья́нов, Иван Са́льников, Дмитрий Лине́цкий, Мурзаба́й Казбула́тов, Иван Шестако́в, Иван Пота́шников, Михаил Кондра́тьев, Василий Тя́нутов, Василий Ампле́ев, Станислав Буцки́х, Василий Свири́дов, Антонина и Михаил Ледя́йкины, бывший танкист Гизылхак Мухамедья́ров, в армии я служил под командованием генерала дивизии Ракетных войск Стратегического назначения (в/ч 34159) Дани́льченко, вместе с командир хозвзвода нашего Ракетного полка прапорщиком Кура́киным и множество других… Говорят, у многих просто не выдержало сердце… А много ли их сердцам, надорванным войной, было надо?
Одна очень показательная деталь, которая была характерна для большинства знакомых и не знакомых мне фронтовиков, доживших, скажем, до перестроечного 1985 года… Ни в повседневности, ни в праздники не видел на их груди орденов и медалей, а если видел, то исключительно редко. Не носил их и муж сестры нашей бабушки — Шагит бабай, которого мы с малолетства считали своим родным дедушкой. И наградную планку редко кто из бывших солдат имел и носил, даже по большим праздникам.
В 80-е годы — время «Место́в нет!» на всё — даже на места не только в ресторанах, но и в банях — среди абсолютного большинства фронтовиков не было принято, ты́ча себя в грудь, лезть куда-то без очереди… Это были железные люди: сходили на войну, вернулись израненные, избитые, но не озлобившиеся.
Своим родственникам и односельчанам — всем, кто воевал и не воевал, кто работал на шахте вместе с нашим отцом, а потом всю жизнь поминал его тихим добрым словом, кто доброжелательно относился к нашей неполной семье и помогал в трудную минуту, — я всем со службы регулярно, по поводу любого, мало-мальского праздника писал коротенькие письма и подписывал открытки. Собирался сделать это и после боевого дежурства, в канун наступления 1975 года — года 30-летия Великой Победы. Святые времена пережили мы в своей юности, други мои дорогие, святые…
Внизу, в сушилке караульного помещения неожиданно гаснет лампочка. Я молчу. Минут пять ничего не происходит. Это, скорее всего, сержант Ушма́нов решил проверить меня, мою бдительность… Хотя я ни разу за полгода не давал повода для недоверия к себе… Если я уснул, значит, ко мне можно будет подкрасться незаметно… Ну, конечно же, это начальник караула, его тело белеет внизу. Мои глаза, более чем за полтора часа привыкшие к темноте, вполне различают «чёрную кошку» в тёмной комнате.
Анатолий тихо подходит к почти трёхметровой лестнице и начинает бесшумно подниматься вверх. Недовольный, что начальник нарушил моё одиночество и творческий процесс, я затаился… «Врё-ё-ё-о-о-ошь, товарыш сержант, не возьмешь…». Когда начальнику караула остаётся до упора ещё пару ступенек, я нарочито громко, дурашливо кашляю и, одновременно согнув правую ногу в колене, с силой выпрямляю её и впечатываю подошву кирзового сапога в стальную решётку люка прямо над головой ничего не подозревающего «инспектора» исполнения Устава Караульной службы.
Прошло 35 лет с той ночи, а я до сих пор не могу понять мотива своего поступка. Не нахожу ему объяснения. Хоть ты режь меня…
– Ой, й-й-ё-ё-о-о-о-о…ать – раздаётся то ли испуганный, то ли раздосадованный голос сержанта. Спустя секунду, я слышу звук падения тела…
Ну, надо же беде случиться в такой ответственный для меня момент! Только в тишине и покое хотел было дописать поздравление своей девушке… «Жид ття подрал! Гад проклятый!», – как говаривал в подобных случаях наш сосед дядя Гри́ня. А там внизу — высота чуть не два с половиной метра… Только бы крепко не ушибся, на расшибся бы сержант…
«А, ничего, почитай, и не случилось, – мгновенно вспомнился анекдот про Василия Ивановича, который сорвался с высоты 10 метров, и, дабы не ударить в грязь лицом перед Анкой, сквозь слёзы говорит: «Да что я, пять-шесть раз с лошади не падал, что ли?».
Тут же в сушилке загорается свет. Здесь появляются новые действующие лица: здоровый ростом, флегматичный Володя Ведме́дев по прозвищу «Мишка», призванный из-под Куйбышева, и свердловчанин Коля Киши́гин, земляк и помощник Ушма́нова по караульной службе. Призванный весной из Перми, мой одногодок Толик Черка́сов, заспанный и взъерошенный, появляется последним… Через 20 минут ему идти мне на смену… Я хорошо вижу, что происходит в освещённой комнате. Меня же никто до сих пор не видит. Начальник всё ещё лежит, согнувшись, в позе эмбриона и глухо, сквозь сжатые губы стонет. Он в тёмно-синих сатиновых трусах и в домашних шлёпанцах, сшитых из старого шинельного сукна. Тут и смех, и слёзы… Начальник караула и жалок, и в то же время ситуация складывается комическая… Коренастый Николай, лучший стрелок роты, шустряк и забияка, задирает голову и, уставившись прямо в решётчатый люк и пытаясь разглядеть меня, кричит:
– Ты что, Акадэ́мик, совсем очумел? (Последнее слово прозвучало, конечно же, в другой транскрипции…) Чем ты его так садану́л?
Моё лицо начинает пылать, мне становиться невыносимо стыдно за свой необдуманный поступок... Перед глазами появляется мама, и мне явственно слышится её голос, она говорит, как всегда, на чисто русском языке, только первое слово звучит на нашем родном: «Улы́м, сынок, что с тобой? Ты никогда в жизни так не поступал! Что случилось? Сынок, твоего товарища на службу проводила такая же, как я, мать... Она ждёт его здоровым-невредимым домой... Ну и что, что он использовал недозволенный приём проверки... Всё равно тебе не надо было так поступать! Извинись перед товарищем! Больше так не делай никогда! ТЫ в АРМИИ! Там вести себя ТАК нельзя!».
Сквозь решётки люка под ногами вижу: Кишигин, невысокий, однако атлетически сложенный и за полтора года «накачанный», весь напружинившийся, будто раненый тигр, мечется по сушилке. Я знаю: в нём борются два чувства: первое — что я поступил правильно, и второе — обида за пострадавшего земляка-одногодка... Что остаётся в этих условиях мне? Я, естественно, притворяюсь белым и пушистым, прикидываюсь «пинжаком»:
– Мужики, что стряслось-то?! Ёх-х-харный бабай! Я тут загляделся в сторону оголо́вка, что-то сквозь буран почудилось… Метёт же — свету вольного не видно… И тут в сушилке что-то кэ-э-эк шмякнется! Во, бл-л-лин! А что это с Ушмановым? Может, скорую вызвать надо? А Сто Первому на Первую Площадку сообщать будем?
Вообще-то я слегка перетрухнул: а вдруг у сержанта переломы будут? Под свой добродушный матеро́к Мишка легко поднял командира и унёс из сушилки. Тот и не сопротивлялся такой заботливости. Я видел, как сверкнули карие глаза Анатолия из-под полуопущенных век, и понял: на меня он не злится…. Однако думать об этом уже было недосуг. На дворе разыгралась серьёзная «алтайская метель»: вместе со снегом по воздуху несло чёрную пыль — почву, сдуваемую с распаханных в 50-е годы, в период целинной «опупе́и», обширных пространств предгорного Алтая…
Я всякий раз, заступая на пост, боялся такой погоды. Подсознательно боялся. Из уст в уста передавалась в нашей дивизии байка, как однажды в метель в каком-то полку бдительный часовой расстрелял целый магазин патронов из АКМа, заметив «мишень», движущуюся в глубине периметра охраняемого объекта. Солдат на посту стоял бывалый, отличник Б и ПП, и стрельбу он открыл законно — по команде начальника караула, и вёл её по всем правилам… Однако мишень продолжала движение, делая остановки, когда начиналась стрельба. Для выяснения ситуации начальник караула вместе со старослужащим солдатом, прихватив автоматы и мощные фонари, отправились в снежный вихрь, навстречу неизвестности…
Вернулась разведка быстро. И с пленным. Вернее, с пленённой. Говорят, войдя из темноты в ярко освещённую комнату, бабулька вначале истово перекрестилась на портреты Ильича из журнала «Огонёк», Маршала СССР Гречко и Главкома РВСН Толубко. На вид старушке было лет 80. Среднего роста, сухонькая, в коротком овчинном полушубке. Бабушка была пьяненькая. А вот длиннющие полы её праздничного чёрного платья были во многих местах порваны — иссечены пулями, догадались караульные, однако ж умело — только по ногам — вёл стрельбу часовой.
Богомолка после религиозного праздника возвращалась домой из соседнего посёлка. Спасли её прого́нистая, сухая фигура и то, что она в моменты стрельбы во́время укрывалась за бетонными столбами периметра. Напившись горячего чая и отогревшись, бабушка устроила разнос обалдевшим от её энергичной речи караульным ракетчикам. Обычно рассказчик приводил только две фразы побывавшей под пулями местной жительницы:
– Вы что же, сук-к-кины дети, решили меня, сосланную в Сибирь кула́чку, добить через полвека после выселения? А вот этого не хотели бы, коммунячьи щенки? – уцелевшая под обстрелом и обиженная бабушка скрутила убедительную конфигурацию из трёх пальцев правой руки и сунула её под нос сержанту, понимая, что он и есть на этой площадке начальник.
То ли всерьёз, то ли в шутку рассказчики добавляли, что часовому, проявившему в условиях непогоды бдительность, командир роты, расчувствовавшись, прямо на БСП объявил благодарность «за зоркость и внимательность, за хорошее несение боевого дежурства». Однако после БД, по прибытии дежурной смены в расположение дивизии в Алейске, командир полка якобы своим приказом отменил благодарность ротного и чуть было не наказал бдительного солдата. За то, что ни одна из 30 пуль, выпущенных из его автомата, не попала в цель… Ну, о наказании — это, пожалуй, на самом деле, была шутка…
А сегодня на нашей Пятой Площадке жизнь — служба — шла своим чередом. Было слышно, как внизу помощник Ушма́нова – Киши́гин готовит к заступлению на боевой пост моего сменщика — Черкасова Толика, одногодка из Пермской области. Какой бы безмятежной не была обстановка, как бы лояльно не вели себя по отношению к СССР китайцы, которым всего пять лет назад на острове Даманском «дали прикурить», а сухопутная граница с которыми находилась в 300 километрах от нашего боевого РАЙОНА, Устав Караульной службы требовал чёткого исполнения обязанностей, в том числе и «выдачи ЦУ» — ценных указаний – часовому.
В эту минуту, когда из моей головы 18-летнего юнца уже почти выветрился эпизод с падением «проверяющего», именно в этот момент в черепной коробке зашевелились мысли! Мозг-то ни на секунду не переставали «шуршать» о своём, о солдатском…
Как только Николай перестал бубнить ЦУ и, закончив наставления, вышёл из карпома взглянуть на погоду, я громко зашептал: «Толик! Толик! Тащи скорее бумагу и карандаш!»
– Ты же на посту! Да и темно здесь! Зачем тебе всё это? – зайдя в сушилку, спросил Толик, уже одетый, причёсанный.
– Стой-стой-стой!!! Во-во-во… Пиши!!! Не то забуду!!! – Почти ору я и диктую:
И под хрустальный звон бокалов,
Быть может, вспомните о нас…
Толик черкнул продиктованные мной слова в тетрадке для записей «на всякий случай», обычно лежащей на столе в общей комнате, и удивлённо спросил:
– Что с тобой, Акадэмик? Ты сегодня на себя не похож! Вначале Ушманова чуть до смерти не убил, он теперь в своей комнате лежит, кряхтит, ушибы потирает… Мишка, не спит, его чаем отпаивает… А теперь ты орёшь, как недорезанный… А ЭТО – что я записал… ЧТО это?
– Тихо ты, Толян! Это поздравление с Новым годом… Боюсь забыть… Еще две строчки надо из мозгов выковырнуть… Ладно – свободен, через десять минут – смена, не опаздывай! Что там Ушманов? Злой небось? Я-то ни при чём!
– Да это Кишигин так говорит, что ты начальника напугал... Коля скажет… Помнишь, как он осенью сам старлея Дмитриева, "Шестнадцатого", из автомата чуть не срезал… Ну, когда тот через ворота периметра полез… Тоже часового хотел проверить… Командир полка Кобяшев после этого строго-настрого запретил подобные «проверки»... Может, поэтому Ушманов молчит… Допроверялся… Что нас проверять, мы — что — вчерашние призывники, что ли?!
Я в нетерпении замахал:
– Иди же, иди, Толик, думать мешаешь! Да ты на пост не опаздывай! Толь, будь другом, перекусить что-нибудь приготовь…
Я знаю, что мой ровесник, как и я, работавший до службы в школе, незадолго до призыва похоронивший маму, очень порядочный парень. Несмотря на то, что отец Толика был председателем колхоза, он не был избалован, наоборот — всегда вёл себя по-деревенски добродушно и доброжелательно… Я даже знаю, что он за оставшиеся до заступления на пост минуты накроет для меня на кухне стол и прикроет всё выставленное чистой салфеткой, вырезанной из отслужившей своё солдатской простыни… Много ли надо для полного счастья бойцу, отстоявшему часовым два часа? Полбанки тушёнки, четверть буханки хлеба да крепкого горячего чая…
Я вглядываюсь через застеклённую амбразуру в снежную мглу. До смены остались минуты, и тем не менее, у меня перед глазами около полусотни родственников и жителей нашего посёлка, они собрались на рассвете у нашего дома на самом краю Техпосёлка… Даже к военкомату многие поехали… Как оказалось, среди призванных я да Борис Васильев из села Городки были абсолютно трезвыми. Сажусь в армейский автобус последним, прапорщик Буцких захлопывает снаружи дверь. Все мои провожающие улыбаются и машут руками: «Служи хорошо! Возвращайся поскорее!». Мама едва сдерживает слёзы и пытается улыбаться – она, зная о моей чрезмерной мнительности, не хочет остаться в моей памяти плачущей…
Мой младший братишка Марс, до сей минуты тихо стоявши около мамы и часто-часто хлопавший огромными глазищами, готовыми вот-вот брызнуть слезой, неожиданно вырывается из маминых рук… Не обращая ни на кого внимания, он, в сереньком школьном пиджачишке с короткими рукавами, начинает карабкаться на громаднейшую кучу грунта, изъятого из котлована закладываемой пятиэтажки. С самой вершины мой одиннадцатилетний братишка, утирая тыльной стороной левой руки глаза, правой успевает махнуть мне «До свидания, абзы́й!». Автобус сворачивает направо за угол и берёт курс «В армию!»…
Я направляю рукоятку прожектора в сторону «оголовка» и поворачиваю включатель. Сноп света упирается в зыбкую стену матового цвета в 5-6 метрах от моего поста... Метель неслышно, втиху́ю подкравшись к Земле, вовсю́ гуляет по её просторам!
- Кхе-кхе-кхе! Полундра, ребята! Кхе-кхе! Боцман на палубе полубак обос…ал! Кхе! – Крякнул бы сейчас в кулак лучший на свете Каменщик дядя Костя Жирнов, сидящий на низенькой табуреточке у печки. Мизинцем он ловко стряхнул бы в ведро с углём бережно сохраняемый столбик пепла на сигарете «Памир». Сигаретку дядя Костя удерживает пожелтевшими указательным и большим пальцем, огоньком внутрь, в кулак. Шахтёрская привычка курить, «не нарушая» техники безопасности. Обмяв указательным и большим пальцами левой руки свой нос-картошку, ещё никем не превзойдённый Великий Печник нашего посёлка обязательно философски добавит:
– Да-а-а, ребята, шара́-бара́-камфара́.
А наша соседка баба Наташа Козлова в такую погоду истово с полупоклоном крестилась: « А-а-а, ма́-м-м-м-мыньки-и-и! Что деется! Свету во́льного не видно! Спаси и сохрани!»
Сквозь пелену снега, как с экрана дивизионного солдатского клуба в выходные дни, мне прямо в глаза, лукаво прищурившись и с издёвкой улыбаясь, смотрел «китайский диверсант» — мой "вероятный противник" из учебных фильмов, обмундированный по сезону и в белом маскировочном халате, с автоматом АКМ и вещмешком за спиной… Вот, кто более всего беспокоил меня в эти минуты! Этот парень — мой ровесник — мог с горстью риса в запасе за сутки легко отмахать 300 километров, неся в своём вещмешке два пуда взрывчатки. Этого вполне хватит, стращали нас перед каждым боевым дежурством, чтобы на стартовом комплексе вывести из строя какой-нибудь узел, что помешает своевременному запуску «САТАНЫ»… Действительно, как молит баба-Наташа: спаси и сохрани!
«СОВЕТСКИЕ РАКЕТНЫЕ ВОЙСКА СТРАТЕГИЧЕСКОГО НАЗНАЧЕНИЯ – НАДЁЖНЫЙ ЩИТ НАШЕЙ РОДИНЫ И ГАРАНТ МИРА ВО ВСЁМ МИРЕ» — всплывает перед глазами лозунг, по заданию замполита полка подполковника Лукинова написанный мной на большом планшете и вывешенный в Ленинской Комнате в полковой казарме.
А если сегодня на нашей Пятой Площадке объявится «узкоглазый»? Да не один, а в компании своих сослуживцев. В солатском клубе о таких «потенциальных диверсантах» нам каждый месяц учебные фильмы крутят: то они кирпичи башкой ломают, то стальные прутья в узел завязывают… Я бессмысленно таращусь в амбразуры! Там, действительно, свету вольного не видно...
– Эй, Акадэ́мик, уснул, что ль, обня́мши пулемёт?! Открывай, смена пришла! – Черкасов почти упирает головой в люк у меня под ногами. Почти скатываюсь по крутой лестнице и бегу в общую комнату. Тетрадка на месте! К двум строчкам, десять минут назад написанным чётким каллиграфическим почерком бывшего учителя школы-восьмилетки Анатолия Григорьевича Черкасова, я дополняю:
Кто ваш покой оберегая,
На боевом посту сейчас…
На другой день, в субботу, после окончания боевого дежурства ко мне в Ленинской комнате стали подходить однополчане:
‒ Акадэмик, слышал, что ты для девчонки стихи написал… Может, дашь переписать? Свою зазнобу хочется как-то по-особенному поздравить.
Так по всему Советскому Союзу разошлось моё, можно сказать, стихотворение, а вернее сказать — зарифмованные слова. Ну, зарифмованные слова, конечно, не совсем хорошо звучит… Однако эти слова были написаны в экстремальных условиях и… от души:
Пусть в этот вечер Новогодний,
Когда часы пробьют двенадцать…
В твой дом войдут Волшебник добрый,
Из сказки Принц и Фея Счастья.
Пусть принесут они веселья,
Улыбок, радости, добра…
Пусть принесут чуть-чуть печали,
Воспоминаний до утра…
И под хрустальный звон бокалов,
Быть может, вспомните о нас…
Кто ваш покой оберегая,
На боевом посту сейчас…
Январь 2010 года.
г. Уфа