Доброго дня!

Для конкурса в Москве написала рассказ. У меня вопрос к знающим людям - были ли сапожники в Корее до войны? Уже после написания посмотрела по совету Юлии Дин лекцию замечательнейшего Андрея Николаевича Ланькова о быте Кореи и подумала, что тогда, видимо, носили только лапти или комусины. В общем, выкладываю, жду экспертного мнения)
Три имени сапожника Мен Ха
Если помнить, что каждый человек рождается со своим предназначением, то жизнь из череды препятствий и преград превращается в последовательность событий, которые нужно прожить с достоинством и пониманием неотвратимости происходящего.
Кто-то рожден, чтобы возделывать рис, стоя изо дня в день на бескрайних затопленный водой полях, кто-то пришел в этот мир, чтобы стать грозным воином, сражать верным мечом врагов Императора и в расцвете сил пасть от руки противника, а кому-то предначертано глядеть в высокое небо и как открытую книгу читать карту сияющих звезд, произнося нараспев удивительные пророчества внимающим сильным мира сего, а он, Ким Мен Ха, рожден сапожником. Он знал это с самого детства.
Повертев пару обуви в руках и внимательно ее оглядев, он мог сразу сказать - молодым или старым человеком был владелец, высоким или низеньким и даже - что за характер был у человека. Стоптанный внутрь каблук сообщал о скромности хозяина, стертые под большим пальцем ботинки выдавали человека грубого и прямого, изящные хэ, скошенные от косолапой походки девушки, заставляли его в доброй усмешке покачать головой и не зря начальник окружной железной дороги говорил, что в сапогах, сшитых сапожником Мен Ха, ноги могут прошагать хоть сотню ри и не устать, словно уложены в подушки с лебяжьим пухом.
Ни к чему мечтать о несбыточном, грезить об иной жизни, если любимое ремесло исправно кормит тебя, порой позволяя неподобающе гордиться умением шить хорошую обувь, впрочем – недолго.
Но одна мечта у Мен Ха все же была. Он, тридцатилетний холостяк, вздумал жениться на дочке соседского крестьянина. Девушку он знал с малолетства. Еще ребенком она приносила ему обувь старших братьев и хихикала, глядя как он резво бьет молоточком, вколачивая гвозди в подошву. Девушка быстро подросла и Мен Ха принялся ждать, когда придет к ней женская луна, чтобы отправить сватов. Со Ен была четвертым ребенком в бедной семье, и он знал, что ее выдадут замуж за него с радостью. Сердце замирало всякий раз, когда он видел ее на улице, а она, завидев его, по обычаю низко склоняла голову, но тут же исподтишка смотрела на Мен Ха своими блестящими большими смеющимися глазами. Он, вспоминая об этом, бил молоточком мимо гвоздя и вскакивал, и тряс рукой, и дул на вспухающий палец.
Мечта его оборвалась в тот самый день, когда жителей поселка согнали на большую площадь в центр деревни и японский офицер, тыкая хлыстиком в стоящих перед ним парней, объявил о вербовке на Карафуто. Коротким криком он пресек начавшиеся причитания и в полной тишине прошел еще раз между рядов выстроившихся.
Взгляд офицера неуловимо изменился и он, чуть раздвинув тонкие губы в сальной улыбке, принялся указывать на женщин. Поравнявшись с Со Ен, ткнул хлыстом в нее. Она подняла на него испуганные большие глаза, и тот, поощрительно оскалившись, кивком головы подтвердил свой выбор.
Ты, ты и ты - призываешься в армию.
Мен Ха очень удивился - какой прок на войне от молоденьких девушек и школьниц? Даже забинтовать как следуют не смогут, ни рану промыть, ни поставить иголки, чтоб выпустить дурную кровь. Для таких целей годится бабка Енхай, повитуха и знахарка, что живет на окраине деревни. Вот она стоит, раззявив рот, и глаза ее черными уголечками прожигают офицера, идущего вдоль шеренги женщин.
Через полгода семья Со Ен получила от нее весточку. Она удостоилась чести быть солдатом любви, удовлетворяя японских солдат, сражавшихся за величие Империи. Полевой публичный дом следовал за дивизией неотступно и Со Ен считала удачным день, если к ней приходило меньше десяти человек. Но это случалось редко. Она пользуется спросом, потому что только недавно ей исполнилось четырнадцать лет и воины Императора ею очень довольны.
Мен Ха не помнит, сколько пролежал он тогда. Может неделю, может две. Не хотелось ему ни вставать, ни есть, ни пить. Хотелось только одного – увидеть бы еще разок смеющиеся глаза Со Ен, да разве можно об этом просить у проклятой судьбы? Но однажды он получил этот дар. Она пришла к нему во сне, протянула тоненькие руки, подняла сияющие глаза. Нежный смешливый голосок позвал его по имени и, проснувшись, Мен Ха почувствовал себя почти счастливым. Поворочавшись в постели, он побрел на кухню, нагрел на печке воды, развел щелочь и принялся старательно стирать белье, смахивая соленые капли пота в корыто с кипятком. Потом вымылся сам - и на душе полегчало.
Он женится на ней, когда она вернется домой. Пусть для других она будет грязной японской шлюхой, но для него это не имеет значения. Он знает, что ее душа предназначена для него и точка.
Он завербовался на Карафуто, чтоб не жить во враз опостылевшей деревне. На новом месте ремесло исправно кормило его. Немногие люди могли купить новую обувь, а он, поколдовав ночь, давал старым башмакам вторую жизнь, чтобы они еще долго служили верой и правдой своим благодарным хозяевам.
Грех было жаловаться. Его односельчане, совсем юные, гибли в шахтах под угольными завалами, тонули в быстрых речках, сплавляя тяжелые бревна, мерли, как мухи, так не познав в недолгой жизни женской любви. Он, Мен Ха, счастливчик. Сапожник сочувственно вздыхал, слушая горькие жалобы заходивших к нему знакомых, но потом гнал от себя печальные мысли. Он знал, для чего рожден на земле – быть хорошим сапожником и мужем Со Ен.
К концу войны он успел заработать неплохие деньги и по-прежнему жил один. Длинноязыкие кумушки судачили о нем, подозревая в самых немыслимых пороках, но он только улыбался, каждый лень открывал ставни свой мастерской, раскладывал инструменты, ожидая первых посетителей.
Когда на Карафуто пришли русские, он поначалу немного разволновался, но быстро успокоился – работы было не меньше. Новые хозяева ставили перед ним блестящие хромовые сапоги или ботинки из яловой кожи, просили поставить подметку или починить обветшалую подошву. Светловолосые солдаты, довольно осмотрев обувь, кидали пару монеток на стол. Мен Ха быстро убирал деньги в карман кожаного фартука и садился дальше тачать, прибивать, клеить.
Однажды в его каморку заглянул невысокий паренек. Протянул пару видавших виды сандалий и на корявом корейском языке попросил их отремонтировать.
Сапожник оглядел рвущиеся от старости перемычки, заржавевший замок на ремешке и покачал головой:
- Тут ремонтировать нечего. Можно новые ремешки сделать.
Парень взволнованно спросил: - А дорого будет стоить? – и пояснил:
- Я недавно приехал, подъемные еще не дали.
Мен Ха успокаивающе покивал головой, назвал цену и поинтересовался:
- Откуда же вы приехали?
Парень охотно ответил:
- Из Кызылорды . Мои родители жили в Приморье, в 37 году по решению товарища Сталина корейцев пересилили другие советские республики. Мне десять лет было, когда мы переехали, там я закончил школу. Недавно у нас объявили оргнабор на Карафуто. Мне захотелось сюда приехать, посмотреть как тут живут люди. Обещали хорошо платить.
Мен Ха слышал, что советская власть перед войной в три дня выселила корейцев, загнала в теплушки, словно скот, и погнала вагоны через всю страну, поэтому, сверив его судьбу со своей, признал в ней что-то родственное и сказал:
- Если денег нет, занесете потом. Сандалии будут готовы завтра.
Парень просиял, забежал на следующий день. Через неделю принес долг и вежливо поблагодарил.
Несколько раз он приходил то с порванной сумкой, то с прохудившимися ботинками, и ожидая, пока сапожник стачает крепкие швы, охотно рассказывал о себе. Что его взяли работать переводчиком, что сопки и леса ему больше нравятся, чем бескрайние казахские степи, что люди тут хорошие.
Но однажды он пришел к нему не один. Первым в мастерскую вошел высокий военный в перетянутом портупеей мундире, оглядел закопченные стены и заклеенное бумагой окно и, рубя воздух ладонью, произнес короткую речь. Парень, запинаясь, начал переводить. Он сообщил Мен Ха, что тот должен освободить дом. Что больше тысячи бывших японских поданных выселяются в окрестные деревни, а в их домах будут жить прибывающие с материка советские люди. На этом месте голос его отчего-то совался на всхлип, но он быстро оправился под внимательным взглядом военного и, уставившись в угол каморки, повторил – освободить в двухнедельный срок.
Мен Ха растерянно оглядел свою немудрящую обстановку, но послушно принялся собираться. Через две недели, как и было сказано, он точно в назначенный час вынес на улицу небольшой тюк с холостяцкими пожитками, прижимая к себе самое дорогое что у него было – чемоданчик с инструментами и сумку с кожей. Веселый солдат закинул его узелок в кузов самосвала, сапожник забрался следом и они поехали. Следующей остановкой был дом его односельчанина - Ким Сан Иля, спокойного, рассудительного шахтера. Вот и сейчас он молча вынес несколько тюков, сильным броском швырнул их в кузов. Его жена, совсем тоненькая, качающаяся словно ивовый прутик, за руку вывела из дома сына, к ее спине широким платком была привязана маленькая дочь. Солдат протянул руки из самосвала, чтобы помочь ей залезть через высокий обляпанный грязью борт, но тут случилось странное – соседняя калитка открылась и очень красивая медноволосая женщина выбежала на улицу. Нежно-зеленый шелковый платок трепетал в ее дрожащих руках. Она оглядела машину, сгруженные тюки, ее глаза остановились на жене Сан Иля. Та смотрела в сторону, упорно не желая встречаться с ней взглядом. Рыжеволосая двинулась к ней, зашла сбоку и повязала шелковый платок на голове малышки, сидящей за спиной матери. Девочка радостно протянула руки и принялась лепетать, да так певуче, словно пела только им понятную песню. Рыжеволосая красотка прижала руку к губам и кинулась обратно в дом. Калитка звонко стукнула щеколдой о забор, мотор самосвала взревел и они поехали дальше.
Через неделю в ветхую избушку Мен Ха, стоявшую на окраине рабочего поселка, потянулись новые посетители, держа в руках старые ботинки и сапоги, просящие каши. Дела шли не так хорошо, как в Тойохаре, но он не печалился - холостяку много ли нужно.
После победы русских японцы начали покидать Карафуто. Их вывозили постепенно, согласно специального плана. Поначалу выезжающих предупреждали за две недели, чтоб те явились с вещами в назначенный срок на сборный пункт. Оттуда их доставляли в Маоку, в транзитный лагерь 379. Поначалу каждому разрешали взять по 100 кг на главу и по 50 кг на оставшихся членов семьи. Потом срок сократили до одних суток, чтоб японцы не успели распродать имущество и скот, плодя вредную частную собственность. В опустевшие дома заселялись русские переселенцы. Лавчонки, домашнюю скотину и ценные вещи передавали в колхозы.
Несознательные японцы осаждали репатриционные комиссии, склоняя к преступлениям не вполне сознательных советских работников. Бессчетное количество золотых побрякушек, шуршащих купюр, а то и шуб и шерстяных пиджаков было отдано в обмен на заветное место в списках. Слаб человек перед искушениями. И дающий, и берущий творят беззаконие, преследуя свои цели. Не сразу, не гладко, но японцы покидали Карафуто. И Мен Ха прикидывал, что после японцев наступит их, корейцев, очередь. В надежном месте хранил он сбережения, и, прикинув сколько нужно будет отдать начальнику поезда, добавил, пожав плечами, и эту мзду. Зачем сопротивляться установившемуся порядку вещей? Не его, Мен Ха, дело - судить других.
Скоро, совсем скоро он вернется в родную деревню. Войдет в старый дом, поставит чемоданчик с инструментами на земляной пол, оглядит родные стены. А наутро снова примется тачать и резать ароматную кожу. Однажды ему скажут, что Со Ен вернулась в деревню. Он, не торопясь, сложит инструменты и, как человек, долго ожидавший награду, не будет спешить. Он пойдет к соседскому дому медленно, и, войдя, сразу увидит ее низко склоненную в приветствии голову. Она будет ему хорошей женой.
Месяц шел за месяцем, зима сменила осень, потом пришла слякотная скучная весна и нежаркое лето, а Мен Ха все ждал, слушал рассказы приносивших обувь людей, кумекал, прикидывал, когда же настанет их черед.
Поначалу было споро начавшийся отъезд японцев замедлился. Словно кто-то перестал качать педаль на сапожной машинке, стачивающей ровный шов, и вот скрипит она и постанывает плохо смазанными ступицами, и вскоре ее колесо проворачивается с усилием, замедляясь и готовясь окончательно остановиться.
Потом случились два события, и, как водится в равновесном мире, одно было плохим, а второе еще хуже.
Первое событие случилось через полгода после выселения.
Ему дали новое имя. Прежние хозяева велели корейцам забыть собственные имена и дали вместо них японские. Так он стал Юкито Таками. Японцы считали корейцев второсортными отбросами и не хотели, чтобы их похожие на грубые короткие обрубки имена оскверняли воздух, которым дышат подданные великого Императора. Что ж, они были правы. Не секрет, что имя, данное при рождении, определяет судьбу человека и изменив его, ты словно вызываешь на свет новую сущность с иной судьбой и характером. Юкито Таками быстро научился молчать и терпеть побои, получая за хорошо сделанную работу зуботычины вместо награды. Пусть он лишился своего имени, но лишить его ремесла и предназначения ни в силах никто.
Весной 1946 года русские начали регистрацию бывших японских подданных, и он, отложив заказы, покорно явился за временным удостоверением. Ему приказали назвать свое корейское имя и он, запинаясь и волнуясь, он назвал себя – Ким Мен Ха. Он выговорил его непослушными губами совсем тихо, словно чужое.
Строгий светловолосый офицер раздраженно переспросил:
- Громче скажи! – и занес ручку над серой книжицей.
Мен Ха выкрикнул свое имя, тот записал - Им Ен Хан и посетовал хорошенькой секретарше, сидящей напротив - «И что за имена у этих чурбанов, словно култышки!» Та заливисто засмеялась, и крикнула грудным голосом – «Следующий!»
Вечером Ен Хан долго смотрел на серую бумажку, где непонятными значками было означено его новое имя и новая сущность – кореец, без гражданства. А раз ты без гражданства, то у тебя нет родины, и ехать тебе некуда.
Второе событие не заставило себя ждать.
Японец Сугивара, работавший мастером на жестяночной фабрике, зашел к нему забрать заказ и сообщил, что вскоре уезжает на родину. Низко кланяясь, Ен Хан пожелал ему доброго пути на что тот, аккуратно заворачивая начищенные сапоги в полотняную тряпочку, недовольно заметил:
- Уехал бы раньше, да некому работать на фабрике, потому так долго не включали меня в списки. Не так много русских хотят приехать с материка жить на Карафуто. А в СССР главное – это план, не выполнишь – строго накажут. А если нет людей – как план выполнять? Потому русские начальники не торопятся отправить нас обратно в Японию. Но все же им пришлось, раз решили – тут он поднял палец вверх – правители на самом верху.
И добавил:
- А вот вас, корейцев, похоже, тут оставят навсегда.
Он засунул подмышку сверток с обувью и вышел, а Ен Хан все стоял, согнувшись в три погибели, глядя на закрывшуюся с глухим стуком дверь.
Через три года почти все японцы покинули Карафуто. Остались лишь те, кто не хотел возвращаться на родину, особо не распространяясь о причинах, и со временем стало ясно, что Сугивара не ошибался. И что непостижимый ход истории позволил русскому народу, давным-давно сбросившему ненавистное иго богатых господ, оставить тысячи корейцев на своей земле без гражданства, без прав, словно рабов.
В последний день лета Ен Хан выдал сделанные заказы, оглядел пустую полку и плотно закрыл дверь за последним посетителем. Он не стал ужинать. Перебрал, протер тряпкой и сложил инструменты в чемоданчик. Достал из ящика стола длинный кожаный шнур, сшитый им из самой лучшей и прочной кожи. Заскорузлыми исколотыми сапожными иглами пальцами смастерил на нем петлю. Влез на стол, накинул петлю на шею. Постоял недолго, и, сильно оттолкнувшись, спрыгнул со стола.
Ничего не могла поделать с собой Ок Суль. Ловила на себе недоуменные взгляды, понимала, что неприлично так горевать на похоронах не очень близкого человека. Изо всех сил она старалась остановить текущие по лицу слезы, но память снова и снова возвращала ее в солнечный день, когда соседская девочка, сидя рядом и качая ногой, обутой в деревянный башмак, спросила ее:
- Трудно ли научиться ремеслу сапожника? - и глядя на непонимающее лицо Ок Суль, засмеялась и принялась чертить пальцем по коре поваленного дерева, на котором они сидели:
- Наверное человек, который овладел им, очень добрый и терпеливый, а иначе он не смог бы так хорошо управляться со старой обувью, правда?
Ок Суль удивилась тогда:
- Что за смешные мысли родятся в твоей глупой голове? Он стар для тебя и бабка Енхай говорит, что ему на роду написано умереть бобылем.
Со Ен замотала головой:
- Нет, у него будет другая судьба, ему непременно встретится хорошая жена. Такой человек знает для чего он родился. Хотела бы я так же жить мирно и безмятежно и идти за своим предназначением до конца жизни. Не зря его имя означает – преданный.
Рассказ Цой Виктории