Мать и дочь (часть 3) «Ты не смейся… Ты покричи, как мама моя кричала…» (Окончание. Начало в 2-х предыдущих статьях) Про Михея начали говорить, что он бывает при пытках, — иначе — почему на его дворе появились две коровы и бычок. Сам он теперь ходил в зеленой куртке, подстригал бороду и волосы, а один раз видели, как курил сигару. Люди, завидев, что он заворачивает к их избе, прятали еду и одежонку, что осталось, усылали детей подальше. Пускать Михея не хотелось, не пустить было опасно. Он приходил к людям теперь не просто, а вытаскивал из кармана бутылку шнапсу… «Не любят меня соотечественники, — говорил, садясь за стол, — вижу, все вижу… Не верят мне… Сплетни про меня плетут, сплетни… (Из другого кармана вытаскивал сало и резал его квадратными кусочками). А я разве не человек? Зверь, что ли я, или черт? Эх, милые вы мои, скучно мне… Так мне скучно с немцами… Верят они мне с того самого часа… А уж немец поверил, — его не пошатнешь… Это — техника, организация… Ему думать некогда, он думает мало… — Михей наливал, пододвигал голодному хозяину стаканчик и сальце. — И ведь это они про меня пущают гадость, будто я в гестапе работаю… Связывают меня, чтобы Михею — в случае чего — вернется советская власть — деваться было некуда… Ну, давай, кум, выпьем что ли… Если я по слабости не так сделал, не то сказал, простите меня христа ради… Вот эту бутылку у них попросил, — дали, а как? «На!» — в морду ткнули, как собаке… Вот коровы мои, тоже… Ведь эти деньги на коров давно у меня были припрятаны… Люблю молочко, а еще больше солонинку люблю. — И он лукаво подмигивал и, смеясь, наливал по второму. — Да черт с ними, с коровами, когда такая про меня слава… Брошу все, уйду отсюда… Переберусь через фронт, — делайте со мной, что хотите… А то к Веревкину пойду, упаду ему в ноги, — кровью, скажу, хочу покрыть все грехи…» Хозяин — поумнее — молчал, не глядя в глаза, хозяин — попроще — начинал верить и поддакивать. А через несколько деньков за ним являлись черные. Юрий пошел вместе с Валей в политотдел к майору и рассказал ему про Михея. Тревожно переводя глаза с Юрия на майора, Валя с таким напряжением слушала, что казалось, вся маленькая жизнь ее теплится одной надеждой — найти этого человека, а не найдут и — замрет огонек. Майор записал данные. «Будем искать подлеца…» И Валя улыбнулась, — всмотрелась в него и опять тревожно затрясла лицом. По дороге в рощу, в свой лагерь, Юрий шагал быстро, Валя рысцой поспевала за ним… — Дядя Юрий, а он найдет? — Почем же я знаю, Валя… Раз сказал — значит — будет искать… — Дядя Юрий, я сама тоже пойду искать. — Куда ты пойдешь! Глупости… На мину попадешь, или грузовик задавит… — Нельзя? — И нельзя, и не приставай, и замолчи… Несколько дней Валя грустила, отвечала только — «да», «нет», сидела в сторонке, сдвинув коротенькие приподнятые брови. Однажды утром ее не обнаружили в землянке. Убежала. Стали обсуждать, — ясно, пошла на розыски Михея. Так всем было неприятно, — черт! — пропадет девчонка. Гриша ходил в село, расспрашивал; кое-кто действительно видел ее около заколоченной Матрениной избенки, кое у кого она спрашивала про Михея, а куда она пошла потом — никто не видел. Дня через три Валя прокралась в лагерь, как повинная собачонка, нечесаная, исцарапанная, чумазая. Ее не ругали, не расспрашивали, обошлись сурово и — только. Валя проспала чуть не сутки, наелась, а утром ее опять не обнаружили. Одна женщина, жена местного коммуниста, вернувшаяся с двумя детьми в разоренный дом, рассказала соседям (а через час двое мальчишек прибежали в рощу и рассказали об этом шоферу Грише), что километров в пятнадцати от села, на дороге, встретила Матренину дочь и та все ей поведала, так-то жалобно… «И ведь такая смышленая девочка, догадалась, что Михей непременно укрывается где-нибудь на военных работах…» «Все обойду, тетенька Степанида, где дороги чинят, где противотанковые рвы роют, всем в глаза погляжу…» Поплакали мы с ней, дала ей сухарик, и она пошла…» — Дядя Юрий, а дядя Юрий, вставайте-ка скорее, пойдемте. Юрий глубоко засопел, просыпаясь. Утро чуть брезжило в маленькое окошечко землянки. Валя стояла у койки, трогала его за лицо… — Нашлась… Здравствуй… Ну и дрянь же ты девчонка… Чего меня тормошишь? — Идемте к этому дяденьке, куда мы ходили с вами… Дядя Юрий, я ведь его нашла… У нее странно зазвенел голос. Юрий, все еще сопя, натянул сапоги, подпоясался, пригладил вихор… — Ну и ну! Неужели нашла? — Ага… Там я все расскажу, только скорее. Они пошли в политотдел к майору, который спал на двух сдвинутых лавках, завернувшись в шинель и положив портфель под голову. Валя, не дожидаясь, когда он очухается и сядет к столу, торопливо начала рассказывать, как она нашла и узнала Михея… — «Двести километров исходила, все-таки он мне попался… Дяденька, он усы и бороду сбрил, только я одна и могу его узнать…» Немного спустя майор с Валей выехали на то место, где чинилось подорванное немцами шоссе. Валя, стоя в открытой машине, напряженно глядела сквозь стекло. Подняла руку, обернулась и шепотом — майору: — Здесь… Какой-то сутулящийся человек, белый от известковой пыли, с замотанной платком головой и обернутыми тряпьем раздвинутыми ногами, колол щебень. Когда остановилась машина, он поднял голову, прищурился и коротконосое обритое лицо его все сморщилось, будто он взглянул на свет… — Он, — крикнула Валя, указывая на него пальцем. — В чем дело? — хрипло спросил этот человек у подошедшего майора. — Документ мой? Пожалуйста… Всё в порядке… — И он, полоснув колючим глазом стоявшую рядом с майором девчонку, низко нагнулся и опять стал колоть камень. Майор спросил, перелистывая паспорт: — Ваша фамилия Павлов, Алексей Демьянович, тринадцатого года рождения? (Холодная Валина рука схватила его руку и сжала). — Правильно, Павлов Алексей Демьянович, — не поднимая головы, ответил тот. — А в чем все-таки дело? — А в том, что паспорт твой из немецкой комендатуры… Человек медленно качнул головой, усмехнулся: — Вы меня на пушку не берите, товарищ, паспорт мой выдан смоленской милицией, я беженец из Смоленска, инвалид гражданской войны. — Он вдруг потянул носом. — Тоже жизнь собачья… Колоти камни, жрать нечего… Проливал кровь за советскую власть, тебе же вон что подносют: из комендатуры пачпорт… Майор до этого молчал, а как человек засопел со слезой, майор вынул пистолет: — Встать! — Человек нехотя поднялся и сердито бросил молоток. — Подними руки… (Майор похлопал по его карманам). Иди к машине, вперед меня… Михей недолго запирался, — его сразу опознали свидетели. Тогда он начал всё рассказывать: «Под немцем был пьян без просыпу, сначала-то от радости, а уж потом совесть свою заливал проклятым… Не скрываю — встретил немцев с хлебом-солью, скучно мне было при советской власти, поверил, что под немцем стану жить, понимаете, гражданин следователь, — жить! Но меня они обманули, прошу дать возможность об этом объявить по радио, всенародно… С охотой, с охотой вначале-то работал у них в качестве, как говорится, артиста… Интересно было из упрямого-то мужика выудить, что он на самом деле думает, сиволапый… Он мне не доверяет, он упирается, а я его, как голого, вижу и сказать заставлю… Советская власть мной пренебрегла, а здесь я развернулся… Когда моих мужичков начали таскать в гестапу, да я услышал, как они там кричат, ах, — что я наделал! Опомнился, заметался… Руки на себя хотел наложить… Но опять — водка, опять страх перед черными… Ужасные люди, гражданин следователь… И уж тут я покатился на дно… Лопнула в душе у меня струна, гражданин следователь… Спрашивайте, — все расскажу, все покажу… Такое, что волосы дыбом встанут…» Несколько дней он рассказывал о муках русских людей, о пытках и казнях в гестапо. Показал яму, где зарывали трупы замученных, показал зарытые немцами в подвале школы орудия пытки: жаровню, железные крючки, которыми подвешивали за ребро, резиновые плети, деревянные иглы — занозы, вбивавшиеся под ногти… Рассказывал о пытках тихим голосом, обстоятельно, будто о каком-нибудь кустарном заводике, где били скот и делали колбасу… «Присутствовал, при многих пытках присутствовал», — бормотал он, закрыв глаза. И вдруг упал на пол, стал ногтями скрести землю: «Вот она кровушка-то, вот она кровушка…» — и целовал земляной пол… — Бросьте ломаться, уж очень вы противны, — сказал ему по-человечески офицер, который вел следствие. Затем, уже в камере, задал вопрос: — Вы, Михей Непей, думали когда-нибудь, работая на немцев, что продаете русский народ, продаете родину? — Думал, думал… Так ведь с одной родины сыт не будешь, своя рубашка к телу ближе… Словом, для трибунала все было ясно. В присутствии жителей села Владимирского, теснившихся около школы, в самой школе и на подоконниках, суд приговорил Михея Ивановича Непея к повешению. Когда судья произнес это слово, Михей, стоявший прямо, с вытянутыми по швам руками, даже не моргнул, ничего не изменилось на его обритом, щетинистом, припухлощеком лице с низеньким лбом. В зале изумленно, удовлетворенно ахнули и сейчас же сотни рук захлопали в ладоши и женский голос крикнул злобно: — Мало ему, подлецу… Мало ему такой казни… Шкуру с него надо содрать… Наутро около виселицы, — двух невысоких столбов с перекладиной, — опять собралось все село. Михея привели под охраной четырех красноармейцев. Он шел, как на ватошных ногах, низко уронив голову. Судья опять прочел приговор. Михея подвели к табуретке. Он попятился. Его подхватили, поставили… Тогда он хлопотливо сам начал надевать на себя петлю. И все увидели — его ненавидящие, беловатые, плоские глаза и ненавистническую усмешку, раздвинувшую мелкозубый рот… Валя, стоявшая совсем близко от него, закричала, сжимая кулачки: — Ты не смейся… Ты покричи, как мама моя кричала… (с) Алексей Толстой «Красная Звезда», 4 сентября 1943 г.