ЖИЗНЬ И ПРИКЛЮЧЕНИЯ СЛОВА

«Не один карандаш принял мученический венец из «фонарей» и «бланшей» от руки мстительных баклажан» (И. Ильф, Е. Петров, из главы «Прошлое регистратора загса», не вошедшей в основной текст романа «Двенадцать стульев»).
Для того чтобы понять эту фразу, надо знать, что «карандашами» называли учащихся городской гимназии, «баклажанами» – воспитанников дворянской гимназии, «фонарь», надо думать, означает «синяк», а «бланш», по‑видимому, «ссадина»… Обратим, кстати, внимание на закавыченные в цитате слова «фонарь» и «бланш». Кавычки – верное средство указать на то, что слово употреблено не в своем настоящем значении, а в каком‑то ином, переносном. Это, между прочим, излюбленный прием газетчиков. Каждый день мы читаем в прессе: «Эти «борцы за демократию» организовали сбор подписей…» или: «Заезжий «коммерсант» подписал договор о доставке…» и т. п. Кавычки здесь – сигнализатор того, что значение слова «сдвинуто», верить названию нельзя… В сущности, самая бессмысленная фраза становится осмысленной, если какие‑то слова в ней взять в кавычки. Когда‑то языковеды увлекались придумыванием искусственных высказываний вроде «Кентавр выпил круглый квадрат». (Целью таких экспериментов было показать, что предложение может быть грамматически правильным независимо от того, понимаем ли мы, о чем тут говорится, или нет.) Так вот, достаточно принять, что некоторые слова употреблены здесь в каких‑то особых значениях, как всё становится на свои места. Допустим, «Кентавр» – это прозвище человека, «круглый» употреблено в значении «полный» (ср. выражения «круглый дурак», «круглый год»), а «квадрат» – название какой‑то емкости… «Взятое в кавычки слово может значить тогда практически все, что нам надо; оно становится как бы «джокером», который может принимать в принципе любое значение, необходимое для того, чтобы фраза в целом воспринималась как осмысленная» (Б.А. Успенский). Вот как велика роль этого знака препинания, который мы обычно связываем с цитацией и прямой речью; кавычки – очень интересный знак.
Применим к языку «математические» выкладки: допустим, значение слова в речи – это «икс». Это некоторая переменная величина, которая зависит от многих обстоятельств: от жизненного и языкового опыта говорящего (а также слушающего), от его намерения (коммуникативной задачи), от конкретной обстановки речевого акта, от произнесенных перед тем слов… Да‑да, и предшествующие слова могут повлиять на действия говорящего, подсказать ему те или иные названия. Вот тому доказательства:
— А я один раз у него в ресторане был… шницеля вкусные, – мечтательно говорил Витька.
— Ты гляди, сегодня школу не прогуляй, шницель! – отвечал Степан Егорыч» (Э. Володарский. «Вторая попытка Виктора Крохина»);
«Иван Гермогенович погладил бороду и, улыбаясь, сказал:
— Вот на острове Барбадосе комары кусают, так это действительно, я вам скажу, кусают! Вдруг Валя вскочила и закричала:
— Ой, смотрите, какая барбадоса плывет! Уй‑юй‑юй!» (Ян Ларри. «Необыкновенные приключения Карика и Вали»).
Стоит ли после всего этого удивляться тому, что в конкретном случае слова совершенно различные, противоположные по своему значению (антонимы), могут приравниваться друг другу, отождествляться! «Белый» может означать «черный»! И наоборот, между равнозначными словами (синонимами) может вырастать в тексте смысловая пропасть.
Приведем несколько иллюстраций из сатирической повести А. Зиновьева «Зияющие высоты»: тут законы классической логики разбиваются об абсурд социалистической действительности.
«Хмыря, Балду, Учителя и прочих тоже схватили и добровольно присоединили к добровольцам.
— Это конец, - сказал Хмырь, копая землянку.
— Да, - сказал Учитель, сося беззубым ртом грязный сухарь. — Это — начало».
— Для этого у меня есть своя теория, - сказал Шизофреник… - Только предупреждаю, она заведомо не научная.
— Пусть, — сказал Мазила, — лишь бы она была верная.
«И впервые после многих лет он почувствовал, что, хотя он и бесполезен для общества, зато необходим».
«На том берегу вырос новый район из домов, одинаковых по форме, но неразличимых по содержимому. Случайно получивший в этом районе отчасти изолированную смежную комнату Болтун говорил…»
А чтобы показать, что такая игра не является привилегией одних только высокоинтеллектуальных текстов, рассчитанных на подготовленного читателя, приведем еще два примера из книги для детей:
— …Зачем ты ее испортила, нашу погоду?
— Я ее не портила! – закричала мартышка. – Это не я!
— Мартышка, – сказал попугай, – не отпирайся! Отпираться бесполезно!
— И запираться! – добавил слоненок. – Запираться тоже, по‑моему, бесполезно!
— Я не запираюсь и не отпираюсь, – закричала мартышка. – И я не портила погоду!» (Г. Остер. «Бабушка удава»).
— Я тоже его боюсь! – сказал удав. – Вернее, я его не столько боюсь, сколько опасаюсь. (Там же).
Если мы принимаем, что значение слова в речи – это некоторый «икс», то можно предположить, что для говорящего оно иногда так и остается неопределенным, неизвестным. Впрочем, не выдумка ли это, не фантастика ли? Разве может говорящий употреблять слова, смысл которых он не понимает? Это очень интересный вопрос. Что значит — «не понимает»? Человек ведь вообще «осмысливает» слово в меру своих сил, придает ему то значение, которое соответствует его потребностям. Понятно, что для обычного носителя языка глубина этого осмысления меньшая, чем для специалиста. В слове «глаз» окулист найдет значительно больше разнообразной информации, чем обычный человек, который снимает только «верхний слой» этого значения — «то, чем мы смотрим».
Ну а если мы ограничимся вообще, что называется, первым приближением к объекту и будем определять его примерно так: «это нечто вроде…», «что‑то типа…», «нечто из области…»? Можем ли мы утверждать в таком случае, что знаем данное слово, что мы им владеем? И ведь это не вымышленная ситуация, а вполне реальная, обыденная наша практика. Вот характерный пример:
— … Я его люблю. Все остальные – амбалы рядом с ним.
— Амбал — это что?
— Не знаю. Сарай. Или плита бетонная…» (В. Токарева. «Ничего особенного»).
А вот еще примеры того, как человек пользуется словом, имея лишь приблизительное представление о его смысле (и, добавим, не отдавая себе в этом отчета):
«…Сдачу со всех покупок он настойчиво складывал в банку из‑под ландрина. Как наберется червонец, он его менял на бумажку и клал в другую специальную банку, где у него лежали одни червонцы. И так вплоть до сотенных купюр… Я сначала подумала, что, может быть, это такое сафари, и решила своего парикмахера испытать…» (В. Пьецух. «Потоп»).
«Нельзя, конечно, сказать, что Чистяков влюбился в Лизу, будучи совершенным будденброком в сексе» (Ю. Поляков. «Апофегей»).
В первом случае слово «сафари» употреблено, видимо, в значении «хобби, увлечение»; во втором «будденброк» означает «троглодит», «идиот», «недотепа»… А действительно, разве мало в нашей памяти слов, знакомых нам понаслышке? «Азалия», «гоплит», «пантограф», «целибат», «сикофант», «левират», «нонпарель», «сикурс»… Названия эти мы точно встречали, да только что они значат? Вертятся на кончике языка…»
Б. Ю. Норман
«Игра на гранях языка» (2006 год)