Я сначала даже не поняла, что в дверях уже кто-то стоит.

У нас была тихая зима знаете, такая, когда снег ложится мягко и на улицах почти никого. А тут звонок. Женщина. Маленькая, аккуратная, в длинном пальто и таком вязаном платке, каких сейчас уже не найдёшь. А в руках сумка-переноска. Изнутри не доносилось ни звука.
Добрый день, сказала она тихо, будто в библиотеке. Это к вам. С котом.
Я пригласила её пройти. Пока она усаживалась, поставила переноску на стол осторожно, как будто там не кот, а спящий ребёнок. Я заглянула внутрь.
Там сидел чёрно-белый старичок. У него были удивительно тонкие лапы, длинные усы и выражение лица, которое я называю мы оба знаем, что ты сейчас меня потискаешь, но я выше этого. Он не испуган, не нервничает. Просто устал. Смотрит и всё понятно.
Филимон, сказала она. Я его ещё мужу подарила. Двадцать лет вместе прожили. А теперь вот...
Она не закончила. И не нужно было. Я уже видела этих двоих старую женщину и старого кота, которые друг без друга, кажется, и кофе не заваривают.
Что случилось? спросила я.
Да, она вздохнула. Не ест он. И не мурчит. А он всегда у меня мурлыкал даже когда я только тапочки надену, уже бежит, будто концерт начался. А тут тихий, как выключенный.
Филимон не выглядел совсем плохо. Просто уставшим. Таким, как бывают животные, которые много прожили, многое поняли и теперь ждут, чтобы мы поняли тоже.
Мы его полечим, сказала я. Но мне нужно его посмотреть хорошенько. Можно?
Она кивнула. И добавила почти шёпотом:
Только вы мне честно скажите, доктор. Если надо ну, вы поняли. Только чтоб не мучить. Я без него никак. Он у меня как как всё сразу.
Я услышала, как у меня внутри что-то тихонько перекрутилось. Вот сидит человек. Не просит чуда. Не требует волшебства. Просто боится остаться один. И я это знаю. Потому что не в первый раз. Потому что таких людей у нас много. Они не шумят, не пишут посты, не жалуются. Они просто живут и держатся изо всех сил за того, кто с ними рядом.
Я взяла Филимона на руки. Он был лёгкий, как плюшевая подушка, и тихий. Мы с ним посмотрели друг на друга. Он не сопротивлялся. Просто молчал. А потом вдруг ткнулся носом в мою руку и замер.
Хороший кот, сказала я. Очень умный. С ним можно поработать. Давайте попробуем.
Она кивнула, и я заметила, что губы у неё дрожат. Но она быстро спряталась за сумкой, будто вытаскивает что-то важное. Бумажник. Достала деньги не сильно, но аккуратно отсчитала.
Я всё понесу. Только скажите, что делать. И если будет если надо будет вы скажите. Я не буду держать. Я просто хочу, чтобы он знал: я рядом.
Я тогда подумала: а кто нас самих держит, когда мы никого не держим? Кто нас зовёт утром, если никто больше не зовёт? Иногда это просто кот. Но не просто. Никогда не просто.
К ней домой я попала случайно. Ну как не то чтобы совсем случайно. Просто котам с возрастом уже не всегда удобно мотаться по морозу в клинику, а у меня иногда бывают такие выезды по доброте, скажем так, по велению совести. В карточке она значилась как Зайцева Л.А., но для себя я уже мысленно называла её Филимонова хозяйка.
Дом оказался старенький, ещё той постройки. Во дворе скамейка с облупленной краской и почтовый ящик, на котором маркером было выведено: НЕ КИДАТЬ КВИТАНЦИИ. Подъезд пах подвалом и временем. А у неё в квартире чисто, тепло и как будто немножко в прошлом. Ковры на стенах. На полках фарфоровые слоники. Над диваном портрет мужчины в пиджаке. Наверное, тот самый, покойный.
Филимон лежал на кресле, укутанный в плед с оленями. В комнате было тихо. Из кухни доносился запах чего-то простого картошки, что ли. Хозяйка суетилась:
Я чай поставила Вы, может, не пьёте с клиентами?
Я села рядом с котом, он приоткрыл один глаз, узнал и снова закрыл. Полный игнор, как у истинного аристократа. Только хвост слегка качнулся вроде здравствуйте, уважаемая, вы опять со своими делами, а я тут занят отдыхом.
Он у меня спит теперь в кресле, а раньше в ногах. Пока муж был жив вообще не давал ему подушку делить. Ревновал. А теперь вот, она опустилась на табурет у окна. Теперь мы вдвоём.
Я молчала. Потому что в такие моменты, честно, нечего говорить. И не нужно.
Потом она рассказала. Как переехали сюда с мужем. Как жили. Как он заболел и сколько времени она его выхаживала. И как, когда всё стало тише и пустее, кот сам начал приходить к ней ночью. Ложился рядом. Мурлыкал. Иногда просто смотрел. Будто знал, сказала она. Будто понимал, что я одна, и решил: ну ладно, я побуду.
Я сделала то, что нужно было сделать. Филимон терпеливо пережил все манипуляции, даже не шевельнувшись только потом очень демонстративно отвернулся, как будто сказал: Я вам это запомню, но, пожалуй, пока прощу.
Перед уходом она вдруг сказала:
А вы знаете, я ведь к людям не хожу почти. Только в магазин. И на почту. А с ним у меня разговор. Я ему рассказываю, как день прошёл. Что по телевизору. Кто из соседей, извините, со странностями. Он слушает. Честно. Иногда даже фыркает, будто мнение своё вставляет.
Я улыбнулась.
Он у вас замечательный.
Знаю, кивнула она. Он же меня держит. Если бы не он, я бы, наверное, даже чай не заваривала.
На прощание она завернула мне баночку варенья домашнее, с огорода, у нас там куст остался. Я шла по двору, а сзади зажглось окно на втором этаже. И в нём, у шторы, стояла она. Маленькая фигурка. Смотрела, как я ухожу. А на подоконнике сидел Филимон. Всё как в фильме.
И я вдруг поняла: вот так и живут некоторые люди. Тихо. С любовью, которую не видно. И котом, который эту любовь держит, как антенну принимает, усиливает, возвращает.
Я заметила, что звонки от неё стали чаще. Обычно пенсионеры звонят по делу уточнить, когда капельницу, или напомнить, что лекарство закончилось. А тут вечер, половина девятого, и на экране: Зайцева Л.А..
Извините, Вика, всегда начинала она. Я не мешаю?
Нет, конечно. Хотя я могла сидеть за ужином, быть в душе, ругаться с пылесосом неважно. Потому что в её голосе было то самое, от чего не отмахиваются.
Он дышит как-то странно. Или мне кажется. Вы скажите честно может, это уже всё?
Я всегда отвечала: давайте посмотрим, давайте не будем спешить. Потому что всё оно само придёт, когда пора. А пока есть хотя бы немного надо за это держаться.
Я приезжала. Ставила укол, гладила кота, говорила ей, что ему лучше. Иногда действительно лучше. Иногда просто не хуже. А иногда я уже чувствовала: он устал. Но она пока нет. Она ещё держалась.
Он у меня как якорь, как-то сказала она, я утром просыпаюсь а он лежит. И я лежу. Он встаёт и я встаю. Мы с ним синхронно.
Филимон теперь почти не ел, но приходил на кухню, когда закипал чайник. Садился на табурет и ждал. Не еду компанию. Ей, похоже, этого было достаточно.
А потом пришёл тот звонок. Я как раз собиралась ложиться. Почти полночь.
Вика, он не встаёт. Я его зову а он лежит. Глазки открыты, но не идёт. Вы, может сможете?.. Я не хочу, чтобы он так один.
Я собралась, поехала. В её квартире было как всегда тепло, чисто, пахло вареньем. Только она сама сидела на полу, у батареи. А в руках Филимон, укутанный в платочек.
Я его держу, чтобы не боялся, сказала она. Он же меня держал всё это время. А теперь можно я его подержу?
Я кивнула. Не стала ничего объяснять. Не говорила, что это естественно, не произносила пусть уснёт спокойно. Просто села рядом и погладила его между ушами.
Он был спокоен. Лёгкий, тёплый, почти не сопротивлялся. Он будто сказал: Я сделал всё, что мог. Я пришёл вовремя. Я был рядом. А теперь можно я пойду?
И она тоже кивнула.
Только не сразу. Ещё чуть-чуть, ладно? Чтобы он понял я не ухожу.
Мы просидели так минут десять. И потом он просто уснул. Как спят старые, очень уставшие существа, которые знали, что любимы.
Она не плакала громко. Просто сидела, крепко обняв платочек, и шептала что-то. Я не вслушивалась. Это были их слова, их прощание.
Потом я поставила чайник, накрыла стол, и мы пили чай. Она даже съела пряник. Сказала:
Спасибо вам. Он не мучился. А я вот не знала, что так можно чтобы с уважением, без страха, без спешки. Вы ему дали это. И мне.
Я не знала, что сказать. Просто кивнула. Мы обе были очень уставшими. Но не от бессилия от того, что это было правильно.
Прошла неделя. Я всё думала: написать ей? Позвонить? Или подождать, пока сама объявится? В таких историях важно не напугать тишину. Иногда людям нужно помолчать.
А потом знакомое имя в журнале приёма. Зайцева Л.А.. Записалась сама. Без кота.
Пришла в том же платке. С той же переноской только она была пуста. Улыбнулась неловко:
Я вам тут, Вика, принесла протянула конверт. Фото его. И салфетку. Он на ней спал. Может, там у вас в приёмной, для кого-нибудь.
Я открыла. На фото Филимон. Лежит на подоконнике, хвостом прикрывает лапы. Смотрит в объектив с тем самым выражением: Ну и что ты, человек, опять задумал?
Я чуть не расплакалась. Но сдержалась. Мы с ней попили чаю в ординаторской. Она рассказывала, как теперь тишина стала слишком круглой. Я раньше думала хорошо, когда никто не мешает. А оказалось наоборот.
Я не спешу, сказала она. Просто подумала, может, где-то есть кот, которому я могу понадобиться. Не сейчас. Но потом.
Я вспомнила про волонтёров. Неделю назад они пристраивали юркого полосатика молодой, весёлый, слишком активный для детского дома, из которого его забрали временно. Ходил хвостом за всеми, еду тырил со стола, сидеть на месте не умел. Мы его тогда прозвали Мотор.
Есть один, сказала я. Не Филимон, конечно. Но зато точно не даст вам сидеть без дела.
Она задумалась. А потом неожиданно оживилась:
А он вообще слушает? Или больше болтает?
Болтает, призналась я. Но зато у него хвост, как метёлка. Им можно пыль с полки сгонять.
Мы пошли вместе. Она волновалась, как перед экзаменом. А он увидел её, обнюхал платок и вдруг запрыгнул прямо на сумку. Устроился сверху, как будто я выбрал. Без репетиций.
Эй, ты чего, засмеялась она. Ну ты и нахал!
Он мурлыкнул. Громко. От всей души.
Через месяц я получила фото: она в вязаном берете, на том же балконе, а на руках полосатый. В подписи: Теперь я снова разговариваю вслух.
А на подоконнике, рядом с вазой, стояла та самая салфетка. Филимонова. Видимо она решила забрать её обратно. Всё-таки кое-что не уходит. Кое-что остаётся и помогает начинать сначала.
Вика Белавина