Синий цвет (отрывок) Андрей Томилов

Какое яркое, какое ослепительно яркое солнце! Хочется не просто прищуриться, хочется плотно закрыть глаза, да еще и руками прикрыться, спрятаться в густую тень леса. На севере каждое лето нестерпимо жаркое, а солнышко так слепит, так слепит. Ох, уж этот север. Прошлогодняя хвоя, пересохла под таким солнцем и теперь хрустит под ногами, и хруст этот слышно босыми подошвами. И шишки сосновые, попадают под голые пятки, лопаются с каким-то треском и просвистом, разбрасывают зрелые семена в сторону от тропинки. День летний так долог, так долог, как нигде в другом уголке мира, только здесь, на севере. И улыбаться хочется, повернуться к палящему солнышку, и улыбаться, улыбаться.
Но это не тот крайний север, где тундра без конца и края, нет, здесь и лес есть, тайга. Таежные участки расположены в основном вдоль рек, огромными лентами. Их так и называют, - ленточные боры.
На самом деле это и есть тайга, только она северная. Некоторые острова тайги вид имеют угнетенный, деревья притиснуты, придавлены суровым климатом, и крону свою несут как флаг, вытянутую в одну сторону. Это постоянные ветры, господствующие, они чаще всего дуют в эту сторону, и поэтому и ветви на деревьях растут именно в ту сторону, по ветру. Дико и холодно в таком краю в зимнюю пору. Стужа охватывает, пробирает до самой души, высушивает, вымораживает стойких северных жителей. Но люди и здесь живут. Даже любят этот дикий, простывший край, любят его морозы, любят ветра и метели лютые, - это их родина. Любят и живут.
Но летом хорошо. Уже весной, когда сходят снега, а они действительно «сходят», а не тают, как в других частях планеты, становится тепло и радостно на отогретой душе, и хочется улыбаться и чего-то там петь. А в борах, в сосновых борах, простирающихся вдоль спокойных рек, раскудрявится, распушится после зимовки белый мох, под названием ягель, и как же станет чисто в лесу, так прибрано станет, что хочется опуститься на колени и вдыхать этот волшебный мир, впитывать его кожей, слушать ушами, смотреть на него, смотреть и запоминать.
Санка, или, как его называла бабушка Саска, с рождения был слепым, он таким и родился в этом далеком хантыйском стойбище оленеводов. Солнышко не слепило его даже тогда, когда Санка прямо, во все глаза «смотрел» на него. Видеть красоту мира он не мог, воспринимал этот мир другими способами: щупал его, то руками, то ногами; нюхал, запоминая, как пахнут те, или другие предметы, слушал. Звуков в окружающем мире было очень много, так много, что это и радовало, но и пугало, - их невозможно было все запомнить. А ещё, они постоянно меняли свое место: только что посвистывали в этой стороне, и тут же, перемещались совсем в другую, в противоположную сторону. Со сменой ветра и деревья шумели по-другому: то тихо перешептывались, а то шумели так, словно ругались между собой.
Санка понимал, что это птицы, у них есть крылья, которыми можно держаться за воздух так же крепко, как мы держимся за землю, что птицы так быстро перелетают с одного дерева на другое, и поют там, где захотят, но это так сложно понять,- по ним совершенно невозможно ориентироваться.
Даже солнышко непостоянно. Санка надеялся на него, когда бродил по лесу: уходил, когда грело одну сторону лица, а возвращаться нужно было, когда солнышко грело другую сторону. Но так не всегда получалось, - то набегали тучи, и солнышко совсем переставало греть. То Санка долго задерживался в лесу, и само солнышко перемещалось, но эту солнечную хитрость Санка уже изучил и стал приспосабливаться к ней. А еще дорогу подсказывала река, она так нежно звенела своими струями на перекатах. Можно было идти вдоль берега и попасть как раз в стойбище.
Как шумит одинокая сосна, там, на самом мысу, недалеко от берега, он выучил давно, с самого детства. Он может услышать этот шум даже из леса, когда шумят все деревья, и выйти прямиком к сосне. Она шумит как-то по особенному, со свистом, это в разбитой молнией вершине образовалась такая выемка, издающая своеобразный звук. Санка на него ориентируется и выходит к сосне. Правда, по лесу надо ходить медленно, чтобы не налететь на другие деревья, чтобы не наколоться на торчащие сучья. Они молчат, молчат даже при сильном ветре, словно специально ждут, чтобы сделать больно.
Раньше, когда Санка был совсем ребенком, недалеко от сосны стояла первая юрта. А там, дальше, ближе к берегу, было большое кострище, где постоянно горел костер, даже ночью. За кострищем снова стояли юрты, а между ними были устроены высокие, крепкие вешала для юколы. Там часто сушилось или мясо, длинными лентами с поперечными надрезами, или рыба.
Ребятня подсаживали друг друга, снимали недозревшее мясо и, спрятавшись в береговые тальники, объедались этой вкуснятиной. Собаки, дружной стайкой, терлись здесь же, ожидали, когда дети наедятся досыта, и отдадут им остатки пиршества.
Стойбище было живое. Там постоянно кто-то переругивался, перекликался, гремели ложками и кастрюлями, беззлобно ворчали, тявкали собаки. А когда стадо оленей пригоняли на ближние пастбища, тогда на стойбище начинался праздник, - всегда было много мужчин. Они разговаривали громко, смеялись, ругались, что-то рубили топорами или колотили, ремонтируя старые нарты. Звуки летели далеко в тайгу, отскакивая от деревьев и поднимаясь все выше и выше, пока совсем не пропадали в голубом, голубом небе. Можно было уходить далеко, не боясь заблудиться, жизнь стойбища было слышно даже из-за реки. Хотя на том берегу реки Санка никогда не был, только мечтал об этом. Дедушка усаживал Санку на колени и, раскачиваясь из стороны в сторону, рассказывал, какое бывает голубое, голубое небо. Рассказывал, какие бывают сказочные закаты, какие красивые звезды на ночном небе. Дедушка Ойка любил Санку и часто раскрашивал для него окружающий мир. Но Санка постоянно видел этот мир лишь в синем цвете, и днем, и ночью. Он сам придумал, что именно этот цвет называется синим, и полюбил его, жил с ним.
С годами ближние пастбища «выбили», так говорили взрослые пастухи и старики. Это значит, что олени съели и вытоптали ягель, который очень медленно вырастает снова, пастбища восстанавливаются несколько лет. А коль не стало пастбищ, значит и оленей стали отгонять все дальше и дальше. Наконец наступил момент, когда пастухи приняли решение о переносе стойбища в другое место.
Женщины собирались вместе и плакали. Старики тоже были недовольны, но спорить с пастухами не хотели, обсуждали переезд между собой. Когда-то и они были молодыми, и тоже перевозили стойбище. Было жалко уходить с обжитых мест, но оленям нужны новые пастбища, а пастухам нужны женщины, они должны жить рядом.
Весной, когда стало совсем тепло, а снегу осталось меньше четверти, мужики выстроили целую вереницу нарт, на которые стали грузить все имущество и пожитки. Разбирали юрты, упаковывали и укладывали на нарты, крепко привязывали. Собаки, предчувствуя перемены, радостно гавкали, носились по стойбищу, мешались под ногами. Но на них никто не ругался, разделяли с ними радость перемен и тревогу нового обустройства.
Санка тоже бродил между нартами, то и дело натыкаясь на них, на какие-то узлы, свернутые, перевязанные шкуры, торчащие целым ворохом жерди от разобранных юрт. Хлопоты с переездом совершенно обескуражили его, напугали своей непредсказуемостью, неизвестностью. Он был так растерян, что на некоторое время даже потерялся в привычном пространстве и не сразу отыскал свою юрту. А когда отыскал, понял, что дед и бабушка Энны сидят внутри, не принимая участия в общих хлопотах.
Протянув руки к медленно тлеющему очагу, пытался понять, о чем молчат старики. Какая-то скорбь и безысходность чувствовалась в их молчании.
- Мы не едем? – наконец не выдержал он.
Старики молчали. На какой-то миг даже показалось, что их и нет, что он один в юрте, но он чувствовал их. Не слышал, а именно чувствовал. Он всегда их чувствовал, людей, которые заменили ему и мать и отца, которые вырастили его, научили жить в этом мире, в этом сложном, даже для зрячего, диком, лесном мире.
- Остаемся? Одни остаемся?
Бабушка тяжело, с каким-то всхлипыванием вздохнула, а дед, пошевелившись на своей лежанке, прошамкал:
- Чего мы там не видели? Только обузой станем. Пускай едут. Здесь жить будем. Ты здесь вырос, свои тропинки протоптал, с каждым деревом за руку знаком. А там все чужое, трудно тебе будет.
Санка молчал, осмысливал услышанное, но в душе, независимо от него самого, поднималась и ширилась какая-то необъяснимая радость, даже захотелось обнять стариков и радоваться вместе, но он сдержался, поднялся от огня и, молча, вышел из юрты.
Рядом продолжалась суета. Если бы Санка мог видеть, он бы увидел, что уже почти все юрты разобраны и место на берегу просветлело, прямо от дедовой юрты стало видно реку, Санка так ее любил. Он каждый день спускался к воде и гладил ее ладонями, здоровался. Гладил даже тогда, когда на воде начинал появляться тонкий ледок, он был удивительно приятный наощупь и хрупкий. А еще он любил молодые березки. Такая нежная, такая бархатистая «одежка» была на этих деревах, что Санка не уставал их гладить пальцами, прижиматься к ним щекой, ласкаться к ним. Когда он приходил домой, бабушка всякий раз всплескивала руками и восклицала:
- Снова с березами целовался! Весь белехонек!
Мочила в теплой воде край полотенца и вытирала Санкино лицо от березовой раскраски.
Суета на стойбище постепенно улеглась, гомон стих. Ещё было слышно, как вдалеке взлаивали собаки, радуясь движению, радуясь новой жизни, радуясь весне. Санка стоял рядом с дедом и бабушкой, провожал отъезжающих. Он тихонько помахивал им вслед рукой, понимая, что они уже далеко, что они уже скрылись в мелколесье и не видят Санку со стариками, но все помахивал и помахивал рукой, как научила бабушка.
- Саска, дров неси. – Бабушка всегда называла его Саской, у неё это получалось нежно, тепло.
Ни бабушка Энны, ни дед Ойка, которых Санка преданно любил, не были ему родными. Они нашли его в лопухах, много лет назад. Однако уже лет четырнадцать прошло с тех пор, или тринадцать. Дед с бабкой спорили иногда, - сколько же лет Санке, но так и не могли договориться. Тем летом стояла сильная жара, вода в реке упала, это запомнилось, но когда это было? Ведь летняя жара на севере, - не новость, она каждый год бывает. И каждый год вода в реке падает, только потом, когда начинаются дожди, вода снова приходит. Река вздувается и подтапливает стойбище.
Да, стойбище тогда было большое. Все лето и бОльшую половину зимы рядом со стойбищем базировались геологи. Они жили в палатках и очень любили молодых хантыйских девушек. В тот год даже из поселка много молодых людей переселилось на стойбище, и жили здесь все лето и осень, помогали геологам в их трудной таежной жизни.
Потом геологи уехали. Уже глубокой осенью, и даже зимой, собрали свои заскорузлые брезентовые палатки, погрузили их на вездеходы и уехали, оставив после себя только груды мусора на берегу, пустые консервные банки, да вонь сгоревшей солярки.
А уже весной, в начале лета, стали рождаться ребятишки со светлыми волосиками, очень красивые лесные человечки. В каком же году это было?
Вот и не запомнили, в каком году это было. Собаки за юртами подняли несусветный гвалт, будто бы прижали соболя совсем рядом. Лаяли и лаяли, азартно, напористо. Деду надоело слушать, как они попусту орут поблизости, он и пошел посмотреть: кого они там добывают. Обратно пришел с добычей, притащил синюшного, облепленного муравьями и лесным мусором ребенка, - новорожденного. Держал его почему-то за ноги, далеко отстранив от себя. Голова, как и руки ребенка, висели безвольно, как у мертвого. На головке курчавились нежными завитушками слипшиеся рыжие волосики.
Бабка испугалась, начала хлопотать над находкой, стряхивала наглых, брызгающихся кислотой муравьев. Дед вспоминал всех молодых баб, живших тогда в стойбище, вслух перечислял их, но так и не определил, кто бы из них мог тайно родить и выкинуть младенца. Не принято было так поступать, даже и грехом-то такое не назовешь, - не было определения такому поступку.
Втайне даже радовались подарку судьбы, своих-то детей Бог не дал. Несколько дней кутали ребенка в шкуры и тайно содержали. Шкуры приглушали постоянный писк, была надежда, что в стойбище никто не прознает о находке. Кормили всякой дрянью, то мяса нажует бабка, завернет в тряпицу и сунет, тот вроде успокоится, чмокать начнет, но тут же отворачивается и снова кричит. То ореховых зерен мелко-мелко натолкут, теплой водицей разбавят и дают сосать. Чмокает, конечно, с голодухи-то, но опять не долго. Кричит.
Дошло даже до того, что решили щенную суку подоить, дед предложил, - получилось, почти полкружки молока добыли от связанной, спеленатой собаки. Пацан молоко взахлеб выпил, и соску не надо. Но сука больше не далась, не смогли поймать на очередную дойку, даже к щенятам не подходила. Бабка ругалась, называла деда «ики», значит, стариком:
- Говорила тебе: пусть сам сосет, глядишь и прикормился бы.
Но дед подкладывать ребенка под суку не позволил. Теперь вот уже и пожалел, но не признавался. А собака так больше и не далась.
Побоялись заморить голодом ребенка, - рассекретили.
Двое в стойбище в то время кормили своих ребятишек. Бабка договорилась, - согласились кормить по очереди. Так и вырастили Санку, но мать не нашли, не объявилась она.
Хотели съездить в деревню, выписать метрики, но кто-то сказал, что заберут мальчонку, если узнают, что без родителей. До деревни, до сельсовета даже зимой, на оленях не просто добраться, два дня пути, а уж летом и вовсе, даже в три ночевки не уложиться. Так и не поехали за документами. А когда определили, что ребеночек не зрячий, снова обрадовались, - не заберут, кому он такой-то нужен, ущербный. Не заберут. Но на всякий случай молчали. И своим людям наказали крепко накрепко: языки прикусите. Пусть себе живет, будет лесным человеком. К каждой нарте, отправляющейся в поселок, бабушка Энны подходила и, грозя сухим кулаком, напоминала, чтобы про Санку молчали.
Пока дед еще работал, состоял пастухом в бригаде, приходилось уходить на летние пастбища, брали с собой и ребеночка. Первое, - это присмотр, а еще после отела в стаде молока было вдоволь. А главное, то, что подальше от власти, уж в тундре можно быть спокойным, никто не отберет Санку.
Шли годы, Санка подрастал, был живым и подвижным мальчишкой, дружил со всеми сверстниками стойбища. Ребятня часто потешались над Санкой, - заманят его подальше от стойбища, спрячутся и притихнут. Наблюдают, как тот шарахается от дерева к дереву, ощупывает незнакомую тропинку, прислушивается к дальним звукам, принюхивается к запахам, приносимым ветром.