Мой старый приятель Петя Барац, с которым я проводил свой последний вечер, хорошо знал и любил мир кулис. Актёра из него не вышло, но театральным администратором он стал, чтобы хоть таким образом удовлетворить свою любовь к театру. Смытый волной революции, он работал теперь бухгалтером в какой-то маленькой конторе. В кафе зажгли электричество. Музыканты шумно настраивали инструменты и спорили, с чего начать. - Вдарим по «Травиате»! – предлагал один. - Лучше рванем «Сильву»! – возражал другой. За отдельным маленьким столиком невдалеке от меня сидела уже немолодая красивая женщина, устало опустившая руки на колени. В её позе было что-то обречённое. Она напряжённо смотрела на входную дверь и вздрагивала от её скрипов.

- Смотри – Владеско! – неожиданно прервав наше молчание, сказал Петя. Я обернулся. В кафе входил толстый сияющий румын в светло-сером летнем костюме, с гвоздикой в петлице. На мизинце его правой руки сверкал большой жёлтый бриллиант, какие обыкновенно носят карточные шулера. Он слащаво-любезно раскланивался с публикой, закатывая глаза и скаля свои цыганские зубы с золотыми пломбами. К своему уже заметному животу он нежно прижимал футляр со скрипкой. Он продвигался к эстраде. - Какой это Владеско? – спросил я. – Тот, что играл в Вене? - Да. Я вспомнил его. Это был один из пяти ресторанных знаменитостей – королей цыганского жанра. У его скрипки был необычайно густой и страстный звук, нежный и жалобный, точно плачущий. Это был какой-то широкий переливчатый стон, исходящий слезами. Что-то одновременно напоминавшее и зурну, и «Плач на реках вавилонских»… После долгих ужимочек, подходцев и примерок он снисходительно дотронулся смычком до струн. Страстная, словно изнемогающая от муки, полилась мелодия «дойны». Звуки были смуглые, горячие, до краев наполненные печалью. Казалось, из-под смычка лилась струя тяжелого, красного, как кровь, старого и густого вина. Его скрипка то пела, то выла, как тяжко раненный зверь, то голосила пронзительно и звонко, тоскливо умирая на высоких нотах. И еще порою казалось, что какой-то пленный раб, сидя в неволе, мучительно и сладко поёт, словно истязая самого себя воспоминаниями, песню своей несчастной родины. - Изумительно! – не выдержал я. - М-да, играть он, конечно, умеет, - задумчиво протянул Петя. Владеско принимали горячо и дружно. С разных концов зала публика выкрикивала названия своих любимых пьес, прося сыграть их. Официант уже нес музыканту на серебряном подносе посланную кем-то бутылку шампанского.

- А вот как человек он настоящая скотина! – неожиданно сказал Петя. - Расскажи мне о нем, - попросил я. Петя неохотно заговорил. - Видишь вон ту женщину, у эстрады? – спросил он, указывая на столик, где сидела замеченная мной красивая дама. – Это его жена. - Ну? - Когда-то она была знаменитой актрисой… Сильвия Тоска. Ты слышал это имя? Весь мир знал ее. Это была звезда. И какая звезда! - А теперь? - Теперь она бросила сцену. Из-за него, конечно. Он ревновал… - и что же дальше? - Дальше? Он бьёт её! Да еще при всех! По лицу! Когда пьян или не в духе. - И никто не заступится? - Нет. Кому охота вмешиваться в отношения мужа с женой? Он забрал ее бриллианты, деньги, славу, покой душевный. И вот видишь, таскается за ним по всем кабакам мира. Сидит по ночам… ждет его! Я молчал, взволнованный этим рассказом. Постепенно зал затих. Владеско играл одну из моих любимейших вещей – «Концерт Сарасате». Это было какое-то колдовство. Временами из-под его пальцев вылетали не присущие скрипке, почти человеческие интонации. Живые и умоляющие, они проникали в самое сердце слушателей. Как лунная голубая дорога, его мелодия властно влекла за собой в какой-то иной мир, мир невыразимо прекрасных чувств, чистых и светлых, как слезы во сне. Я не мог отвести глаз от него. Он играл, весь собранный, вытянутый, как струна, до предела напряженный и словно оторвавшийся от земли. Пот градом катился с его лба. Огневые блики гнева, печали, боли и нежности сменялись на суровом лице. Обожженное творческим огнём, оно было вдохновенно и прекрасно.

Он кончил. Буря аплодисментов была ответом. Опустив скрипку, с налитыми кровью глазами, ничего не видя, полуслепой, Владеско уходил с эстрады, даже не кланяясь. Равнодушно и нехотя он возвращался на землю. Я оглянулся. Сильвия ждала его. В её огромных зрачках отразился весь тот заколдованный мир, о котором пела скрипка. Серебряными ручейками по щекам катились слезы. Владеско подошёл к своему столу. Она протянула к нему руки, ничего не видя и не слыша. Сноп красных роз, присланный ей кем-то из поклонников, лежал на столе. Он сбросил его на пол и упал в кресло. Большим шелковым платком Сильвия отирала пот с его лица. Постепенно оно принимало обычное выражение… - Да… - мечтательно сказал Петя, улыбаясь куда-то в пространство. – Но когда он играет концерт Сарасате… В голове у меня бешено крутились строчки… Прошло три года. В этот сезон я начал свое концертное турне с Германии. Первые гастроли были назначены в Берлине. В моей программе было много новых вещей. Был в ней и «Концерт Сарасате», как я назвал песню, рожденную в Черногории. Песня имела успех. Ее уже знали. В день концерта у меня в отеле появился Петя Барац. Мы разговорились. - Знаешь, кто тут играет в Эден-Отеле? – неожиданно вспомнив, спросил он. - Кто? - Владеско. Помнишь, тот? Я слушал его вчера и сказал ему, между прочим, что ты написал о нем песню. Он был страшно заинтригован и сказал, что сегодня обязательно будет на твоем концерте. Огромный «Блюнтер-зал» был переполнен. В этот вечер я был в приподнятом настроении. Перед началом концерта заглянул в дырочку занавеса. Владеско сидел в первом ряду. Рядом с ним в простом и строгом платье сидела Сильвия Тоска. Его жирное круглое лицо сияло, как начищенный медный таз на солнце. Он пришел слушать «свою» песню.

Ждать ему пришлось долго. «Концерт Сарасате» стоял последним в программе. Владеско слушал внимательно и слегка удивленно – он, по-видимому, не бывал на концертах других артистов и, кроме себя самого, вероятно, редко кого-нибудь слушал. Всем своим видом и горячими аплодисментами он старался дать мне понять свое удовлетворение от моего искусства. Но я был сух. Ни улыбкой, ни поклоном не выражал ему никаких своих симпатий или благодарности. «Подожди, подожди!» Весь концерт я пел, стоя точно посреди эстрады, но, когда дошёл до последней песни, я назвал ее, демонстративно резко перешел на первый конец эстрады и остановился прямо против его места в первом ряду. Аккомпаниатор сыграл вступление, я начал: «Ваш любовник скрипач. Он седой и горбатый, Он вас дико ревнует, не любит и бьет. Но когда он играет «Концерт Сарасате», Ваше сердце, как птица, летит и поёт…» Я пел, глядя в упор то в его глаза, то в глаза Сильвии. Владеско слушал в смертельном испуге. Глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит. Он весь как-то съежился, почти вдавившись в глубь кресла. «Он вас скомкал, сломал, обокрал, обезличил…» Слова били, как пощёчины. Он прятал лицо, отворачивался, пытался закрыться программкой, но они настигали его – жесткие и неумолимые, предназначенные только ему. «И в усталом лице, и в манере держаться Появилась у Вас и небрежность, и лень. Разве можно так горько, так зло насмехаться? Разве можно топтать каблуками сирень?.. И когда вы, страдая от ласк хамоватых, Тихо плачете где-то в углу, не дыша, - Он играет для вас свой «Концерт Сарасате», От которого кровью зальётся душа! Безобразной, ненужной, больной и брюхатой, Ненавидя его, презирая себя, Вы прощаете всё за «Концерт Сарасате», Исступленно, безумно и больно любя!..» Мои руки, повторявшие движения пальцев скрипача, упали. В каком-то внезапном озарении я бросил наземь воображаемую скрипку и в бешенстве наступил на нее ногой. Толпа неистовствала. Стучали ногами, кричали, свистели и ломились стеной к эстраде. В своей артистической уборной я едва успел опуститься в кресло, как в дверях показалась фигура Владеско. Он шел на меня вслепую, разъяренным медведем, наступая на ноги окружающим и расталкивая публику. «Сейчас будет что-то ужасное!» - мелькнуло у меня в голове. Я встал. Одну минуту мы стояли друг против друга, как два зверя, приготовившихся к смертельной схватке. Он смотрел мне в лицо широко открытыми глазами, белыми от ярости, и тяжко дышал. Потом… Что-то дрогнуло в нем. Слезы ручьем потекли из его глаз. И вдруг, точно сломившись, он упал в кресло и зарыдал". Александр Вертинский «Дорогой длинною»