Банька

Баня, три на четыре, досталась мне вместе с купленным домом. Хорошая банька, но поначалу капризная, с причудами. За год регулярного протапливания, бывало, по два раза в неделю, характер баньки не без курьезов был познан, она стала мягче и послушнее. Никто из пробующих «первый пар» уже не угорал. Процесс превратился в продуманное до мелочей и происходящее совершенно одинаково действие, доставлявшее огромное удовольствие.
Суббота. Банный день. Так не нами заведено. Последнее время хожу в баню один. Открываю теплый предбанник. Захожу. Снимаю и вешаю на гвозди полотенце, одежду, часы. Почему часы? Да просто забываю их оставить в доме. На часах двадцать часов двадцать девять минут с «копейками». Дожидаюсь, когда «копейки» истекут, и дергаю массивную дверь парной. Процесс пошел. У меня на него уходит ровно сорок пять минут.
Не знаю, как другие, но веники я запариваю, предварительно заварив. Дело нехитрое. Положу в таз пучок сушеной мяты, может, еще какой травки, развешанной пучками по стенкам холодного предбанника, и два веника: один свежий, другой – оставшийся с прошлой бани, заливаю все четырьмя ковшами кипятка. Это процесс заваривания. Банный ковш у нас большой – литра на два. Березовый дух, перемешавшись с мятным ароматом, растекается быстро и заполняет небольшое замкнутое пространство парного отделения.
На правую руку надеваю варежку, на голову шляпу из грубого сукна, ковшом открываю заслонку каменки и крышку горячего бака и начинаю плескать кипяток на раскаленные камни. Горячий пар взрывами вылетает обратно. На его пути держу на весу заваренные веники – это процесс их запаривания. После этой процедуры листья на вениках подсыхают и долго не отпадают. Плещу, пока опускающийся с потолка раскаленный пар не согнет меня до буквы «Г». Беру веники в руки и, как ящерица, вытянув шею, медленно вползаю на полок. Быстро не получается. При ускорении воздух обжигает, притормаживая малейшее движение. Перевернувшись, выпрямляюсь, нос отворачиваю в сторону – иначе с него слезет кожа. Помаленьку пекло спадает. Чувствую, нос можно повернуть в прокопченный потолок. Легко обмахиваюсь вениками, терплю горячий ветерок. Потихоньку сажусь. Сначала бережно, а потом нещадно, с двух рук, хлещу себя по стопам, коленям, выше и, отстегав бока и плечи, останавливаюсь передохнуть. Растираю веником руки, живот и все, что достаю рукой на спине, до малинового цвета. Хорошо! Душа просит от тела песню и получает ее.
«Ой, мороз, мороз…» – потянется со звоном. Нет, как пою! Я ли это? Прогретый голос пытается раскатить баньку по бревнышкам. Лаявшие во дворе собаки смолкают: видать, заслушались или испугались. А голос, голос! Переливается, переполняет, звенит и радует.
Время остудиться. Первый год, зимой, бывало, бегал в снег. Но теперь, набегавшись, ограничиваюсь обливанием студеной водой из холодного бака – она у меня, считай, родниковая – из скважины во дворе. Бухнул на себя ковша три-четыре – и хорошо. Нече время терять на баловство!
Выхожу в предбанник, сажусь. Вот тут-то они и приходят – всякие мысли! То вспомню чего, то чего-нибудь новенькое изобрету, а то сюжетец нового рассказика в голову придет. Мысль о баньке написать тоже в предбаннике пришла. А то вдруг осенит, как надо было начальнику ответить. Ведь, что характерно, складно все так в бане получается.
Вот и нынче сижу, жду. Ни одна тоненькая извилинка не порадует. Сижу, жду дальше. Дождался! Поплавок мысли задрожал на ровной глади тихого омута воспоминаний и резко пошел ко дну.
– Серьга, веники замочил? Ты куда? На полок или под лавку? – прикрикивал мне мой дядька Петр Егорович Ушаков, фронтовик, сапер-дорожник, мастер по дереву, сейчас учитель по труду в школе, где я учусь в пятом классе. – Берегись! Бз-з-здаю! – и выплескивает ковш воды на камни.
И так, в шестидесятых, каждую субботу.
Банный день устраивался в семье Петра Егоровича всегда. Строго в субботу. И мысль у него была твердая – новый дом построить, большой, каменный, да баню покрепче. Эту мысль он мне в старой бане иногда говорил.
После бани следовал ужин, обычно картошка в мундире да соленая селедка с хлебом и в обязательном порядке сто пятьдесят грамм, по мерке. Так было положено и закреплено семейным уставом. Водку пил Петр Егорович, сильно вытянув шею, – локоть с осколком после Сталинграда до конца не сгибался.
Принятые сто пятьдесят уносили его от нас в его саперный полк, в лихие дни, но былин про то, как воевал, я почти не слышал. Только обрывки коротких историй: как оставшиеся в живых бойцы наелись, не разобравшись в темноте, из бочки горчицы, приняв ее за повидло, в одном из подвалов украинского городка, при отступлении; как товарища держал на руках со смертельной, открытой раной в боку после бомбежки, да как ударил по врагу оглушительный гром тысяч орудий девятнадцатого ноября 1942 года.
– Де-вят-надца-тое ноября! Де-вят-надца-тое ноября! Мать вашу… «Трам, тарарам» – с подвыванием и дребезгом в голосе начинал повторять захмелевший дядя Петя.
– Дошел, – констатировался факт его состояния Полиной Андреевной, женой фронтовика, и Петр Егорович отправлялся под руку почивать.
– Степь да степь кругом… – тянулась по пути до кровати русская народная, и все смолкало.
Полина Андреевна, заслуженная учительница начальных классов, частенько сетовала, что Сталинград Петю до сих пор не отпускает:
– Он тогда, – говорила, – чудом жив остался, на шинели как-то раз одиннадцать разрезов от осколков снаряда насчитал, а ему только в локоть прилетел проклятый да в мизинец. Сознавался, что, когда фрицы бомбили их в окопах, хотел высунуться из окопа, чтобы его убило, и разом кончить этот ад!
А фронтовик спал, не видя снов войны или постройки будущего нового дома с баней.
Позже Петр Егорович почти в одиночку построил новый двухэтажный каменный дом и баню рядом. Мебель из-под его рук от стульев до шкафов с большим зеркалом у многих в округе была, он и телевизор первым на улице купил. Вся улица его и смотрела тогда целый год. Вот так вот!
– Да, размечтался я сегодня что-то! – картинки шестидесятых растворились в моей голове и нарисовались висящие в предбаннике сушеные веники. – Пора ополоснуться.
Концовка банного процесса могла проходить с закрытыми глазами. На помывку головы уходит пять ковшей воды: три холодных, два горячих. Моя вехотка вверху, справа, на третьем гвозде от стенки. Шампунь, мыло – слева, как сядешь, на расстоянии вытянутой руки. На ополаскивание наливается в таз шесть ковшей: четыре холодных, два горячих. Двигаюсь четко, быстро, как самомоющийся автомат. Заключительный аккорд – набираю таз прохладной воды и со словами: «С гуся вода, с лебедя вода, с меня Сергея все скорби и вся худоба, на все времена» – выливаю его себе на голову. Все!
– Спасибо, банька! Вот она русская твердыня! – говорю и выхожу из парной. – Вот где национальную идею искать надо!
Смотрю на часы: двадцать один час, двадцать минут – на пять минут больше обычного. Дядьку хорошо вспомнил.