«В росную зорю растет трава…»

На днях я проделал маленький опыт: пятерым разного возраста людям задал один и тот же вопрос: где родился Пушкин? Трое недоуменно подняли брови: как где? – в Михайловском…Пушкин родился в Москве. Но деревенька не случайно держится в нашей памяти как место рожденья поэта, очень уж многое в поэтическом облике Пушкина связано с этой деревней. Не будь Михайловского в жизни поэта, мы наверняка бы знали иного Пушкина. Несомненно, иного.Не по своей воле оказавшийся в деревенской глуши, двадцатипятилетний Пушкин положенье свое вначале нашел ужасным. «В первые дни ссылки деревня показалась Пушкину тюрьмой. Бешенству его не было предела. Все его раздражало. Он хандрил, скандалил, бывал во хмелю… Уединенный дедовский дом казался ему пещерой, а сам он отшельником. Его пугали лукавые сны и печальные мысли…» Но проходит немного времени, и вдруг все меняется коренным образом: «он стал чувствовать себя в деревне, как у бога за пазухой». Что же случилось?
Ответ на этот вопрос для нас существует со школьной скамьи. С прополотого разлинеенного петербургского огорода молодое, непокорно вьющееся растение брошено было (авось зачахнет!) в глухое, диковатое место. Но растение поболело лишь малость. Молодыми корнями оно вдруг почувствовало надежную плодородную землю. И все остальное на открытом ветру пространстве – дождь, солнце, снега, соседство диких трав и цветов – дало поселенцу мощную силу. Растение буйно зазеленело и расцвело. Курьез, но сегодня мы должны быть почти благодарны царю Александру за ссылку молодого Александра-поэта в глухую деревню. Он там как будто второй раз родился…Примерно так я, помню, писал в сочинении, оцененном за прорехи в грамматике тройкой, но отличенном устно «за образность и понимание сути». Наш доброй памяти учитель литературы Николай Васильевич Ларченко не уставал говорить: «Любите деревню. Поэты вырастают в деревне». В доказательство он называл российские деревеньки и первой – Михайловское.
Михайловское в судьбе Пушкина было сначала местом изгнания, потом реально существующим Лукоморьем, потом убежищем, надежным жизненным тылом и, наконец, «милым пределом». Вблизи Михайловского, в Святогорском монастыре, весной 1836 года Пушкин хоронил мать. Незадолго до кончины она со слезами просила увезти ее тело из Петербурга. Словно предчувствуя и свой уже близкий конец (до января 1837 года оставалось несколько месяцев) и размышляя грустно, где упокоиться, Пушкин купил себе место на кладбище. В книге приходов-расходов Святогорского монастыря за 1836 год есть запись: «Получено от г-на Пушкина за место на кладбище 10 рублей…»Можно представить себе этот последний приезд поэта в дорогие места. Можно представить, какие думы одолевали затравленного жизнью и беспредельно любящего жизнь еще не старого человека. Он чувствовал, что в последний раз видит милые сердцу пригорки, речку, сосны, облака, деревеньки, летящих с юга на север птиц. Наверное, он очень хотел, чтобы память о нем была связана с этим углом России.Еще раз Пушкин вернулся сюда лежащим в гробу. Возок с печальной поклажей сопровождал окоченевший от горя и от мороза «Савельич» – дядька поэта, спутник всей его жизни Никита Тимофеевич Козлов, так же дорогой для Пушкина человек, как и няня Арина Родионовна. (Дядька с няней состояли в родстве – Никита Тимофеевич был женат на ее дочери.)Из Святогорского монастыря, где после холодной дороги поставили гроб, дядька побежал в Михайловское с последней службой для дорогого ему человека – звать михайловских мужиков рыть могилу. И загудел колокол. Тот самый, в который, забираясь на колокольню, так любил звонить Пушкин в золотые (ссыльные!) годы пребыванья в Михайловском. Было это ровно 145 лет назад, в студеном феврале 1837 года…Гете, кажется, говорил: если хочешь узнать поэта, побывай у него на родине. Думаю, иностранец удовлетворится и много поймет, если ему покажут Москву со словами: Пушкин родился тут. Пушкин так велик, что самым первым из всех нас имел бы право сказать, окинув взглядом пространства, на все четыре стороны лежащие от Москвы: это моя Родина. Но поскольку большие явления, как и большая река, начинаются все же с малого – с ключа, с родника, с ручейка, нас, соотечественников поэта, как магнитом притягивает деревенька Михайловское, шутка ли – более миллиона паломников в год! Более миллиона. И так ли уж велика ошибка, когда говорят: Пушкин родился в Михайловском?

Заметки эти – следствие только что прочитанной книги.Немало найдется людей, прочитавших все, что написано Пушкиным. Немного найдется людей, знающих все, что написано о Пушкине. Литература о великом поэте безбрежна. И каждый год появляется что-нибудь новое. Нарядная, еще пахнущая печатной краской книга «Пушкиногорье» – большой обстоятельный рассказ о Пушкине, обо всем, что его волновало, радовало и вдохновляло во время жизни в Михайловском, о том, как живет Михайловское и все Пушкиногорье сегодня, о том, как все тут было порушено во время войны и как восстало из пепла. Эта книга – о людях, знавших поэта при жизни, и о тех, кто приходит поклониться ему в ныне бегущие дни. Книгу я закрыл с сожаленьем, что она кончилась (часто ли так бывает?), с благодарностью Пушкину и тому, кто поведал о нем.
Как определить жанр этой книги – повесть? путеводитель? исследование? мемуары? По отдельности – все неточно, а вместе – то в самый раз. Автор книги соединил в себе историка, литературоведа, музейного работника, экскурсовода, бытописателя-краеведа, тонкого знатока природы, сердечного друга поэта и, наконец, литератора, у которого «легкий домысел парит над всем открытым, увиденным и познанным в ходе долгой жизни в сельце Михайловском».Не новостью будет сказать, что Пушкину очень повезло на своего преемника в нынешнем Михайловском. Имя этого человека – Семен Степанович Гейченко – стало по справедливости славным. Если бы «юноше, обдумывающему житье» надо было привести пример цельной, осмысленной, плодотворной, а потому и счастливой жизни, я бы немедленно вспомнил Семена Степановича. В Михайловском он живет уже во много раз дольше, чем сам Александр Сергеевич, – почти сорок лет. И все эти годы неустанных поисков и труда отданы памяти Пушкина. Книга «Пушкиногорье» рассказывает, что тут увидел автор, еще молодой тогда Семен Гейченко, после ухода с псковской земли войны. Казалось, что все потеряно безвозвратно: дом поэта фашисты сожгли, усадьбу разрушили, знаменитый вдохновлявший Пушкина парк изрыли окопами и утыкали минами, спилили для блиндажей вековые деревья («сорок тысяч сосен»), заминировали могилу Пушкина. С этого нуля в 1945 году началось возрожденье Пушкиногорья.
Все, кто сумел побывать в Михайловском, знают итоги этих трудов. Прочитавший книжку увидит, как шло возрожденье.Нелегкое дело – по случайным рисункам, по описаньям, воспоминаньям, осколкам, обломкам восстановить прошлое. Но пройти добросовестно этот путь – лишь половина дела. Нередко реставрация старины подобна восковой кукле – все до мелочи точно, похоже, однако холодно и мертво. «Заставить говорить вещи, постройки, дорожки, деревья!» – такую задачу поставил перед собой Гейченко в Пушкинском заповеднике. И все, кто бывал там, знают: эта высокая цель достигнута. Опыт Гейченко сейчас перенимается, изучается. Пушкинский заповедник стал эталоном музейного дела. Книга Семена Степановича посвящает нас в тайны «одушевленья вещей» и всего, что могло окружать жившего тут полтора века назад дорогого нам человека.Сам Александр Пушкин, конечно, очень помог Семену Гейченко.
Стихи поэта, написанные в Михайловском, и отголоски деревенского житья в более поздних стихах служили «справочником» и точным камертоном в воссоздании пушкинской атмосферы. Однако в делах реставратора есть вещи, подобные кладу без какого-либо свидетельства, где он зарыт. Таких кладов Гейченко откопал множество. Например, куст сирени, увиденный им случайно в диком густом лесу, заставил подумать: сирень обычно растет у постройки, не тут ли стояла часовня, о которой написано: в «часовне ветхой бури шум, старушки чудное преданье…»? Стали искать. «Нашли куски старых бревен, доски, оконное стекло, кованые гвозди, медные старинные монеты и… разбитую гончарную лампаду». Это лишь эпизод (превосходно описанный в книге!) долгой и кропотливой работы, в которой мы чувствуем очень усердный труд, сопряженный с мудростью жизни и знаниями, но также и вдохновенье творца, глубоко постигшего личность и судьбу Пушкина.Книга «Пушкиногорье» – повесть о двух жизнях в Михайловском: о жизни Пушкина и о жизни хранителя его памяти. Обе сплетены воедино, и обе нам одинаково интересны. Семен Степанович не только воссоздал и сберег в Михайловском «мир Пушкина», он неотлучно живет в этом мире. Друзья не однажды склоняли уже немолодого теперь человека сменить «первобытное житье» в рубленом доме с печью на жилье с нынешними удобствами неподалеку от Михайловского. Но ответ был всегда одинаков: «Приобрету – вот столько. А потеряю безмерно». И много лет по сей день Семен Степанович, проснувшись утром, чистит снег у порога, идет с ведрами за водой, топит печь… – ведет деревенскую жизнь, какая так много дала поэту и которая много дает для постиженья его. «Я тут как домовой – все знаю. Знаю, в какое окошко заглянет первый луч солнца, знаю, какая птица первая утром подает голос, знаю, какие звери наследят ночью (иногда я вижу этих зверей и думаю: вот так же видел их Пушкин), знаю, как воет вьюга в трубе, иногда мне кажется: слышу, как в росную зорю растет трава…»«Это мог видеть Пушкин… Это Пушкин мог слышать», – любит говорить Семен Степанович своему деревенскому спутнику. «Вот иволги… Скажи-ка, при Пушкине они пели иначе? А зяблик, сорока? И скрип этих сосен… Все было так же!»Семен Степанович верно и глубоко понял, какое место в жизни Пушкина тут, в Михайловском, занимала природа. И он заставил природу заговорить, сделал ее едва ли не самым главным «экспонатом» музея-заповедника. Уже на пути к дому мы слышим разноголосый хор птиц, зимой на снегу видим следы лесных обитателей, следы гусей, собаки, кота, летом ветер в доме колышет занавески на окнах, в комнатах пахнет цветами, деревом, спелыми яблоками, на старом кресле в июле лежит букетик увядающих васильков, а в августе будут лежать ромашки. Все подлинно и естественно, все наполнено жизнью. Приходящим сюда кажется: Пушкин здесь, он отлучился лишь на минуту…В книге просто и интересно рассказано, как достигалась эта магия подлинности, как ненавязчиво приходящим сюда внушается: «Все даже самое значительное на земле питается обыкновенными жизненными соками».Книга «Пушкиногорье» дает возможность побывать в заповеднике, не приезжая в него. Кое-что в таком «посещении» мы теряем, но очень много в этом книжном знакомстве с пушкинским миром и преимущества. Пушкин не был домоседом, он исходил и изъездил верхом большую округу, бывал в церквах, на ярмарках, на крестьянских дворах, «в дымной хате рыбака», в помещичьих усадьбах, на постоялых дворах, водяных мельницах. Быт времен Пушкина Семен Степанович изучил превосходно и умеет показать его в сочных красках и точных звуках («Топая, как лошадь, поп вошел в комнату»). Он показывает эту жизнь в очень интересных для нас подробностях – чем торговала лавка, что ели, во что одевались, какие песни играли, что росло в огородах, какое варили варенье, как выглядел табор цыган, какими были кулачные бои…И люди! Не всякий роман вмещает в себе такое число колоритных и ярких фигур. В отличие от героев литературных эти существовали реально. Пушкин их знал, оставил о них свидетельства, либо сами они (например, игумен Святогорского монастыря Иона с его колоритным талантливым дневником на «сахарной синей бумаге») оставили свидетельства о поэте и о его времени. Няня Арина Родионовна, дядька поэта Никита Козлов, отец, мать, друзья, царь Николай – все предстают в книге живыми, ярко очерченными людьми.Не упустил возможности автор «Пушкиногорья» поговорить (и бережно сделать запись бесед!) с людьми «дотелевизионного» поколения, говорившими образно, ярко и точно. О Пушкине они знали от своих предков, и, возможно, не все было ценным в рассказах-легендах. Но послушайте, как говорил один из этих людей, названный в книге «дед Проха» («Умер дед Проха весной 1946 года, когда всем нам было трудно жить»). Вот как дед говорил:«…У меня в деревне Савкино байня дюже хорошая. Без трубы, одна каменка. Топлю я ее, покуда от ней не пойдет вопль и она не станет сладкая. Тогда я открываю в потолке душник и выпускаю зной, беру веник и иду мыться. Хорошо драть свое естество веником, когда оно еще не умылось.Иногда хожу в байню не один, а два раза. Зайду, попарюсь, обомлею, потом уйду в избу. Ежели воды и тепла много, то обязательно схожу в баньку пострадать еще разок. Не пропадать же такому веселью и прелести. Ежели сам второй раз не схочу идти, гоню жену, а сам иду квас пить. Выпью шесть-семь кружек, успокоюсь – и на печь… От моей байни я имею одну восторженность и сладость во всем теле… Без байни как без порток – тоскливо и простудно!»
А, каково?! Савкино – это деревня, где Пушкин бывал очень часто. Мог он слышать такую вот речь? Несомненно! Вот они, соки, питавшие гения, истоки его народного языка.Сам автор «Пушкиногорья» тоже принадлежит к поколению «дотелевизионному», и весь язык книги – образец яркой народной речи, точный, благоухающий русский язык, каким сегодня, увы, не пишем.Интонация книги простая и задушевная. Мы чувствуем человека, который «с Пушкиным на дружеской ноге» подлинно. Временами автор озорничает, как Пушкин, но всюду мы ощущаем трепетную любовь, понимание и уваженье поэта, чувствуем: друг Пушкина, как добрый Савельич, постоянно с ним рядом, постоянно на страже его немеркнущих мыслей, неувядающих чувств.Хорошая книга! Как зрелый плод доброго дерева, она полна солнца, всяких полезных для души читающих «витаминов», а урони во взрыхленную почву семечки из плода – непременно будут хорошие всходы.Давний житель Михайловского, поставив последнюю точку в одном из трудов, созданных в деревеньке, радостно восклицал: «Ай да Пушкин, ай молодец!» Поэту было в тот радостный час двадцать шесть лет. Хранителю его света и очага сегодня в три раза больше. Возрасту свойственна сдержанность. «Слава богу, окончил, успел», – сказал Семен Степанович, отдавая книгу издателям. Сейчас эта книга на пути к читателю. И можно позавидовать всем, кто встретится с ней
.* * *В нашем издательском деле «Пушкиногорье» – тоже событие. Найдена форма книги, хорошо сочетающая в себе литературу и документы, большие объемы текста и обилие прекрасных цветных фотографий. Этой книгой в «Молодой гвардии» обозначился ряд изданий со словом Отечество на обложке. Нетрудно предвидеть, какой плодотворной может стать эта линия. Воспитание любви к Отечеству, глубокое познание истории и культуры страны, ее природы и священных ее уголков – насущная наша забота. Вслед за книгами ЖЗЛ и «Эврики», сделавших славу издательству, серия «Отечество» может стать магистральным многолетним изданием. Книга Семена Степановича Гейченко о пушкинских родниках – прекрасный образец в начале благородного и благодарного дела.
3 марта 1982 г.

Поклон тебе от нас, святое место России!

Дом Пушкина
Сегодня, 6 июня, – день рождения Пушкина. Всюду, где ступала нога поэта, сегодня будет много людей, и особенно тут, в Михайловском. Однако большинство из нас побывают в этом псковском сельце лишь мысленно. И этот снимок, сделанный три дня назад, может помочь нашему воображенью.
Такими дом и все, что к нему прилегает, видят птицы, летящие над Михайловским. Пушкин жил тут более века назад. Легкие его шаги помнят лишь самые старые из древес – отдельные липы и ели в парке, да, может быть, ворон, живущий в лесу по соседству и ревниво круживший, пока мы с псковским летчиком Юрием Соловьевым искали лучшую точку съемки. Дом, кусты сирени, молодые деревья, караси в пруду, иволги, желтыми челночками шнырявшие в кронах берез, – потомки всего, что видел тут Пушкин. Дом этот – пятый по счету на старом месте. Время все заставляет ветшать. И в минувшей войне как раз по этому месту проходила линия обороны фашистов. Все было изрыто траншеями. Прямо в доме немцы поставили пушку. Глядя на снимок, легко представить линию боя, идущего на высотке… От построек ничего не осталось. Даже деревья тут умирали от осколочных ран, а земля местами представляла собою сплошное минное поле. И вот перед нами чудо. Все возродилось! Дом построен, каким он был при Пушкине. Все тот же зеленый дерновый круг перед домом, за кругом – деревянный амбарчик, в котором хранились лен, зерно, крупа. Справа за деревом виднеется крыша домика няни. Июньская пышная зелень скрывает постройки слева от дома, пасеку, сад. Но хорошо видны ступеньки, с холма бегущие к Сороти. А дальше за домом – парк со знаменитой въездной еловой аллеей и дорожка у лип, где Пушкин встретился с Анной Петровной Керн. И еще дальше, уже за кадром, – «лесов таинственная сень».Пушкин, взглянув на этот снимок, наверное, заметил бы перемены. Даже при жизни, увидев усадьбу после долгого перерыва, он приветствовал вечное обновленье природы: «Здравствуй, племя младое, незнакомое!» Не знающая остановок живая природа меняет свои одежды, но она осталась тут пушкинской. И усадьба, претерпевшая множество временных перемен, сейчас максимально приближена к давнему облику.Но пушкинский мир Михайловского – это не только дом и усадьба. Лесные чащи, озера, Сороть, холмы, деревеньки, дороги по косогорам, валуны у дорог, облака, птицы, цветы на лугах, старые городища, тропинки в травах – все это в необычайном по красоте сочетании являет приходящим сюда мир бесконечно близкого и дорогого нам человека, помогает понять истоки бессмертных его творений. И в который раз убедиться: все великое питалось все-таки обычными жизненными соками, доступными каждой отзывчивой и открытой душе…Около миллиона людей ежегодно проходят по этим песчаным дорожкам. Половодье людей ежедневно! Но приходит перед вечером час, когда река экскурсантов-паломников иссякает и наступает в сельце Михайловском благословенная тишина. Слышно лишь суету и пение множества разных птиц.
В такое время и сделан снимок. Буйно цвела сирень. Деревья с молодою листвой светились волшебным светом первых дней лета. Одинокий петух ходил по дорожкам усадьбы. Три лошади паслись на поляне. Змейками разбегались с холма дорожки – к озеру Маленец, к Савкиной горке, к городищу Воронич, к стоящей над Соротью мельнице, к переходу в заречную деревеньку с названием Зимари…
А сегодня в Михайловском людно. Сюда на праздник соберутся десятки тысяч людей. В шестой день июня так бывает уже многие годы.Фото автора. 6 июня 1982 г.

Тихоструйная Сороть

Проселки

В энциклопедиях Сороть не значится – невелика речка. Зато в пушкинских книжках или в книжках о Пушкине вы ее сразу найдете: «тихоструйная Сороть», «прихотливая», «голубая».В жизни Пушкина было две реки, о которых можно сказать: река-судьба. Нева, в дельте которой расположился великий город, и эта деревенская синяя речка, текущая на Псковщине.В Михайловском мы обсуждали план «проплыть по реке от истока». Хранитель пушкинских мест Семен Степанович Гейченко сам решил участвовать в этой маленькой экспедиции. Но сидевшая тут же за чаем жена не потерявшего любознательность восьмидесятилетнего человека сказала: «Семен…» – и перечислила доводы, исключавшие самого адмирала из списков команды.– Ну вот, – засмеялся Семен, – как говорится, артиллерия не стреляла по двадцати причинам, во-первых, не было снарядов…Не переставая шутить, Семен Степанович стал «вычислять» спутника для меня.– Лучше всего Генка Петров – служит в ОСВОДе, умел, здоров. И ничего, кроме воды из Сороти, в рот не берет. Благословляю!

И вот мы с Генкой – в Новоржевском районе Псковщины, у истоков реки. Сверяем с картой места. На карте все зелено, покрыто синей штриховкой и голубыми кружками – озерный болотистый край у отрогов Валдая. Всюду – ивняк, ольховый кустарник, низкорослые стайки берез, и всюду – блестки воды.
Одичавшая белая лошадь с любопытством взирает на двух пришельцев и нагибается, пьет из бегущего в травах ручья. Небоязливо летают и шумно падают в воду утки. Кричат чибисы. Поет в черемухе соловей. Неторопливо и высоко, дожидаясь, когда исчезнет туман над водою, летает скопа.
– Или что потеряли, добрые люди? – спрашивает невесть откуда возникший пастух в треухе и полушубке.
– Да вот ищем, откуда Сороть берется.
– Сороть… Да чего же искать. Вот она, Сороть! – пастух поболтал в воде резиновым сапогом. – А вытекает из озера. Оно рядом, но туда не пробьешься: на лодке – маловато водицы, а пеше – мокро.
Все было в соответствии с картой. Озеро Михалкинское. Деревня Кузино. Двумя протоками вытекает из озера речка и почти тут же впадает в другую под названием Уда. В Уде воды больше, но почему-то победило название Сороть.
До впадения в Великую отсюда шестьдесят километров. Интересно, бывал ли Пушкин в этих местах? Очень может быть, что бывал. Тогда он видел эти низкие берега, из которых вода вот-вот растечется по сторонам. И она действительно растекается. Русло местами можно угадывать лишь по верхушкам затопленных ивняков. Всюду вода желтая от купальниц, и лишь островками – ольхи, ветлы; копенка старого сена с сидящим на ней лунем, гривка елового леса.
Разливы воды уходят за горизонт, речка, кажется, потерялась в этих разливах. И все же течение есть. Плывет по течению белый гусиный пух, удаляется брошенный с лодки спичечный коробок.
И вот уже Сороть снова в объятьях сухих берегов. Они стали выше. Уже не только ивы, ольха и черемуха опушают синюю воду. Уже дубы и сосны маячат по берегам. Стада коров и телят, не привыкшие к шуму, провожают нас взглядом черных гипнотизеров, а пастухи без отрыва от производства занимаются тут рыбалкой – то и дело видишь над водою жерлицу.
Сидел ли с удочкой у воды Пушкин? В изученной до мельчайших подробностей михайловской жизни поэта указаний на это, кажется, нет.
– Горяч характером был, – говорит Генка. – Удочка любит спокойствие. Но сети Пушкин помогал рыбакам вынимать, это известно.
Во времена оны ловля сетью браконьерством не почиталась. Имение в Михайловском славилось «изрядными» урожаями, богатым был лес, луга кормили много скотины, но особо отмечено тут обилие рыбы. Муж сестры Пушкина Н. Павлищев так и писал: «а рыбы без числа».
С тех давних пор речка, конечно, переменилась – уже стала и мельче. Однако обычной жалобы «рыба исчезла» мы не услышали.
В среднем течении ширина Сороти двадцать пять – тридцать метров. В жаркое время река мелеет – даже лодка с мотором пройдет не везде. Но в старые времена Сороть являлась частью водных путей по Руси. В 30-х годах ходили по Сороти пассажирские пароходишки. В войну пароходишки потопили. А недавно отыскали с них якоря. Один хранится в Михайловском, другой в какой-то из деревенек.
Деревеньки к Сороти льнут с обеих сторон. Названья их сохранились со времен Пушкина: Дедовцы, Зимари, Петровское, Слепни, Жабкино, Марково, Соболицы, Житево, Кузино, Селиваново. А дальше от берега еще и Лопатино, Авдаши, Клопы, Козляки… Милые тихие деревеньки с песчаными тропами к речке, с гнездами аистов, с баньками у воды, с мостками для полосканья белья, с обязательной грудой замшелых камней у околицы («Камни на нашей земле растут. Свезешь их с пашни, а через год, глядишь, новые появились», – сказал старик в Соболицах).
Не болит ли душа у тех, кто покинул эти селенья? Не тянет ли воротиться? Не снится ли в городе кроткая, тихая речка, эти холмы с перелесками, этот прозрачный пахучий воздух, эта щемящая благодатная тишина? «Реки не текут вспять, а люди могут вернуться. Кое-кто возвращается. И не жалеют. Условия подходящие открываются для обратной дороги» – так сказал в Зимарях Никита Ювенальевич Ювенальев (есть в пушкинском крае такие фамилии-имена!). Работал Никита Ювенальевич трактористом и кузнецом. Сейчас на пенсии. Обрастает хозяйством, коим недавно пренебрегал. Завел корову, овец, теленка. Мы застали старика на лугу. Был он в соломенной шляпе, в чистой белой рубахе и держал в руке ведерко-подойник. Оказалось, пришел в полдень доить корову, но не умеет (иль не решился) пока доить, ожидал помощи от соседки. Та, сидя на маленькой табуретке возле черной своей буренки, помахала рукой: «Я сейчас, Ювеналич!»
А в Пискунове, состоящем сегодня из двух обветшалых домов, мы говорили со стариком, который с войны, с 44-го года, после ранения в позвоночник прикован к постели. Когда мы причалили в деревеньке, дочь старика – сама уже бабушка с двумя городскими внучатами – полоскала в речке белье. После знакомства она попросила: «Зайдите к старому. Он уже месяц людей не видел»
.Мы присели возле кровати неподвижного старика. Поговорили о нестойкой погоде, о войне, о страданиях от войны, о чем-то еще уместном при такой встрече. Украдкой старик достал из подголовья жестянку от чая.
– Откройте, там медаль у меня. И книжка к медали. Все честь по чести: Белов Николай Николаевич – «За отвагу»…
Когда мы были уже на крыльце, дочь старика позвала:
– Зайдите еще, батя хочет спросить…
– Забыл я сказать, – попытался подняться с подушек старик. – Когда тут Пушкину дом рубили, я тогда мог сидеть. На табуретке сидел, выводили меня на крыльцо – и сидел. Все помню: как сруб на берег свозили, как в половодье по Сороти все пошло. Людей было пропасть. И деревенька наша была еще справной… Как дом-то? Стоит?.. Вот, говорите, с больших пространств съезжаются люди. А я тут рядом – и не увидел… – старик заплакал и, как ребенок, стал кулаками вытирать слезы…
В Пискунове мы углубились в лес. Разыскали делянку, где сразу после войны зимою 46-го года рубили лес для сожженной и разоренной фашистами усадьбы в Михайловском. По чертежам реставраторов при горячих хлопотах Семена Степановича Гейченко в этом лесу срубили дом, каким был он при Пушкине. На санях бревна и разобранный сруб подтянули на берег. А весной в половодье все пущено было вниз по течению. Сороть стала купелью возрожденного дома в Михайловском.

Делянка, где на святое дело были взяты самые лучшие сосны, дремала сейчас под пологом молодого, уже возмужавшего леса. Пеньки от спиленных тут деревьев изъедены муравьями, издолблены дятлами. А стволам, пахучим сосновым стволам суждена долгая и почетная жизнь в постройках, стоящих над Соротью. Сосновый пушкинский дом обжит непрерывным потоком идущих в него людей, омыт дождями, прокален солнцем, обвит плющом, поцарапан коготками ласточек и скворцов. Крышу дома ночами белят своими отметками совы. На окнах цветы.
Михайловский дом лучше всего видеть издали, с Сороти. Явственно просматривается похожий на старое городище холм. Серебристое очертание дома врезано в темную зелень парка, видны ступеньки к воде, змейки дорожек… Место для жизни предками Пушкина выбрано безошибочно! На всем протяжении Сороти это самая живописная ее часть. И река словно бы не торопится покидать это место – отдает свои воды двум прилегающим к ней озерам, прощально изгибается «лукоморьем», ветвится протоками.

Ничто – ни современного вида постройка, ни столб с проводами, ни транспорт – не нарушает пушкинского пейзажа. И нам кощунственным показалось плыть в этом месте с мотором. Пересели вблизи Михайловского в весельную лодку и плыли, не торопясь, переговариваясь вполголоса, отмечали: тут Пушкин мог к реке подходить… тут бултыхался в воду, нахлеставшись веником в баньке Тригорского. Тут сидел на скамье у обрыва…
Проплыли слева зеленые насыпные бока Савкиной горы и городища Воронич – места давно известные тут, над Соротью, героической стражей, ратными схватками с иноземцами. Кажется, сама вечность задремала на этих буграх. Несомненно, такое же ощущенье испытывал тут и Пушкин. Он любил бывать на высотках у Сороти. Возможно, что проплывал и на лодке вниз до Великой. Наверняка проплывал! И если было это в начале лета, то так же густо цвела сирень, оглушительно щелкали соловьи, пролетал, отражаясь в Сороти, аист, сновали в затишье стрекозы и будоражила душу иволга – любимая его птица.
– Ну вот и кончается Сороть. – Генка и я вслед за ним ополоснули лица водой. И вот уже лодку несет течение реки Великой.
Генка был огорчен, что не смог показать мне разницу в цвете воды. По его уверению, в солнечный день хорошо видно: в одном русле какое-то время текут две реки – слева коричневатые воды Великой, справа – синяя Сороть.

– «Прибежали в избу дети, второпях зовут отца…» – как всегда весело, встретил водных странников Гейченко. – Ну, извольте держать отчет!

Рассказывал больше, однако, Семен Степанович сам. Рассказывал о реке, о прудах и озерах, об особой роли воды в облике заповеданных пушкинских мест и в поэзии Пушкина, об опыте реставрации всего, что было разрушено временем, нераденьем, врагом. Оказалось, воды труднее всего поддаются починке. «Можно вырастить лес, сад, по строго научному методу можно восстановить постройки и вдохнуть в них жизнь (на примере возрожденного дома Пушкина это доказано). Но если «сломалась» вода, «чинить» ее трудно!
Все воды стареют: зарастают и исчезают пруды, озера в течение многих лет стареют и умирают.
Вода текущая долговечней. Реки более стойки к «поломкам», но тоже, как знаем теперь на многих примерах, уязвимы и смертны. Застрахована ли пушкинская река от этой участи? К сожалению, нет. И это сильно беспокоит Семена Степановича и должно беспокоить нас всех. Беда грозит Сороти в самой ее колыбели. Основную массу воды река получает в болотах Новоржевского района. В последнее время эти болота оказались в поле зрения мелиораторов. Конкретных «осушительных планов» пока что вроде бы нет. Но от разговоров, известно, недолог путь и к делам. И потому важно сегодня уже остеречься и помнить: первое – упуская из оборота старинные пашни, допуская зарастание их мелколесьем, вряд ли разумно взамен их «искать землю в болотах»; второе – горький опыт показывает: многие из осушенных мест превратились в бесплодные пустоши; и третье – в этом конкретном случае нельзя забывать о судьбе Сороти. Дорогая нам, как и множество других малых рек, Сороть является еще и частью общей нашей святыни. Без нее нетленный мир пушкинских мест сразу поблек бы. Допустимо ли это? Ответ для всех очевиден.
…Белой июньской ночью мы вышли из дома на край Михайловского холма. Луга, косогоры, окраины леса были окутаны перламутровым сумраком. И в нем серебристой светлой дугой виднелась Сороть. Постояли, слушая, как щелкает соловей, как, скрипя перьями, низко небоязливо пролетела запоздалая цапля. Семен Степанович сдернул видавшую виды кепчонку с седой головы и прочел известный пушкинский стих, где слышался взволнованный, благодарный поклон тихоструйной воде, поклон всему, что ютится у ее берегов.
Фото автора. 31 июля 1982 г.

Михайловский старожил. Домовой

«Я в Михайловском – домовой, – любит сказать Семен Степанович в кругу друзей, а круг этот – и сидящие в его доме у самовара гости, и полная зала людей в «Останкино», где пишется популярная передача для союзного телезрителя. «А что такое домовой? – шепчет мне на ухо юная горожанка, склонная толковать непонятное слово применительно к нынешней жизни. – Домоуправ, да?»

Поместья мирного незримый покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой
Храни селенье, лес и дикий садик мой,
И скромную семьи моей обитель!

Пушкинский стих, звучащий со сцены, заставляет мою соседку подумать: «Домовой – это поэтичное что-то, более интересное, нежели домоуправ».
Было время, домовой «жил» в каждом деревенском доме. (У нас в воронежских селах называли его доможил.) Это невидимое существо погромыхивало ночами в сенцах, ходило по чердаку – стерегло дом, одновременно внушая почтенье и даже страх его обитателям. Домовые были добрые и недобрые. Загляните к Далю и вы получите полную справку о существе, которое не могло не попасть в поэтический мир обитателя дома в Михайловском. Уезжая из дорогого сельца, Пушкин очень хотел ему благополучия и долголетия. Молодой, не очень умелый хозяин вряд ли сумел и успел сделать деловые распоряженья по дому. Домового в стихах он просил:

Счастливый домик охрани!
Ходи вокруг его заботливым дозором.

Когда Семен Степанович говорит, улыбаясь: «Я – Домовой…» – мы чувствуем руку, протянутую Пушкиным этому нынешнему хранителю всего, что было дорого поэту в родимом сельце и стало бесконечно дорогим и для нас, потому что сельцо это – пушкинское.Пушкин знал, что не будет забыт народом, но он не мог предвидеть размеров горячей к нему любви. В музее Осташкова на Селигере экспонируется жилище рабочего-революционера начала этого века. Трогательная деталь: в красном углу над столом в обрамлении полотенец вместо привычной иконы висит портрет реального человека. Кого же? Пушкина! Мог ли думать поэт о столь высоком духовном признании! Пушкин понимал: тропа человеческой памяти травою забвенья не зарастет. Но мог ли он думать, что в дорогое сердцу его Михайловское будет приходить, приезжать, прилетать ежегодно почти миллион паломников. И среди них мы видим угаданные Пушкиным лица: и финна, и жителя дальней реки Тунгуски, и степного калмыка. Минувшим летом я видел в Михайловском эфиопа – священнослужителя. В знак уваженья к поэту по дорожке, ведущей к дому, он прошел, сняв сандалии, босиком.
Однако могло ведь случиться и так, что нечему было бы тут поклониться. Ветер времени выдувает следы былого. И примеров тому немало. Каждый скажет: да, но Пушкин – ценность особая. Верно. Любой уголок, связанный с дорогим именем, для нас – святыня. Однако Болдино ведь не стало пока похожим на то, чем стало для нас Михайловское. И время сельцо на Сороти вовсе не берегло у себя под крылом. В войну, всем известно, именно тут, как раз по усадьбе, фашисты построили линию обороны. На вековых пушкинских деревах сидели снайперы, траншеями изрыт был Михайловский холм, прямо в пушкинском доме изуверски поставили пушку, могила поэта была заминирована.
Пепелище представляло собой Михайловское после жестоких боев 44-го года. Святыню сразу взялись восстанавливать. Но дело было исключительно трудным, если учесть, что много всего лежало тогда в руинах. И во главе дела государством поставлен был тогда ленинградский музейный работник Семен Гейченко…
Сейчас, когда всем очевидны плоды большой вдохновенной работы, принято говорить: Пушкину повезло на Гейченко, а Гейченко – на Пушкина. Эта верная мысль стала уже расхожей. Но ведь действительно повезло! И Пушкину, и Гейченко, но самое главное, нам всем повезло на сочетание двух талантов, повенчанных судьбою в Михайловском.
Как проходило возрожденье, восстановленье Михайловского, тут рассказать невозможно, да и не нужно. Сам Семен Степанович, превосходный рассказчик и превосходный писатель, очень ярко поведал о всем сделанном-пережитом. Можно лишь пожелать, чтобы книги его стали достоянием многих. Глянем лишь на итоги.

Музей-заповедник «Михайловское» с его постройками и ландшафтом – неповторимый памятник поэту. Люди знающие говорят, что нигде в мире нет ничего равного по впечатляющей силе. Кто в Михайловском побывал, об этой магии достоверности хорошо знает. Музея в этом музее мы не чувствуем. На день-другой мы как бы входим в мир Пушкина. Нам кажется, что кудрявый, веселый, порывистый человек где-то рядом: он только отошел на минуту и скоро вернется. Достичь такого эффекта, начав с пепелища, – искусство редкое и большое. Все: дом, обстановка и вещи в доме, деревья в парке, мостки, дорожки, холмы, река, мельница у реки, лошадь, бродящая по лугу, – все «оркестровано» так мудро, так естественно и умело, что создает в душе сюда приходящего ощущенье свидания с Пушкиным. И те, кто знает, чьими заботами все возродилось, проходя мимо дома Семена Степановича, оставляют у порога его цветы. Я не знаю другого музея, где бы хранителя чествовали так же трогательно.

В деревянном домишке усадьбы Семен Степанович поселился сначала по нужде послевоенного времени, но так и остался в нем, отвергнув предложенья и уговоры переселиться в дом современный, с удобствами. И дело не только в том, что он понимал, как важен тут ежечасный хозяйский глаз домового. Житье в Михайловском помогало его постижению мира поэта. Глядя на все глазами давнего жильца усадьбы, Семен Степанович сделал множество всяких открытий и наблюдений, одушевивших обитель Пушкина. Вспоминаю его кормящим с руки воробьев и синиц, вспоминаю, как умеет он толковать, различать шорохи всякой живой мелюзги в травах – «все это мог видеть и слышать Пушкин»Все примечали: супруги, счастливо прожившие долгую жизнь под одной крышей, характером становятся схожими. Нечто подобное случилось и тут, в Михайловском. Привычка глядеть на жизнь пушкинским глазом наградила нынешнего старожила сельца дорогими для нас пушкинскими чертами. Любознательность, мудрость, почти детская радость от всего хорошего в жизни, доброта, щедрость, со всеми равное обращенье, открытое сердце, веселое озорство. Все, кто знает Семена Степановича, согласятся: да, он таков. И тут удивляться, пожалуй, нечему – «с кем поведешься…»
Хочется предположить еще: молодость пушкинских лет тоже привилась и живет в хранителе дома. Зная возраст Семена Степановича, невозможно не удивиться его способности с восходом солнца быть уже на ногах и всюду успеть в немалых заботах.
С одним из работников заповедника мы столбиком на бумажке пометили роли, в каких пришлось и приходится выступать Гейченко тут, в Михайловском: администратор, хозяйственник, экскурсовод, краевед, архивариус, историк, землемер, архитектор, садовник, орнитолог, ботаник, литературовед, писатель, бытописатель, лектор, хранитель и собиратель реликвий… «Добавьте еще: подметала…», – с обычной шуткой сказал Семен Степанович, когда мы решили прочесть ему список.
Шутка насчет «подметалы» имеет резон. Нелегкое дело на пепелище возродить Дом и Мир Пушкина. Столь же нелегкое дело при миллионе почти посетителей поддерживать тут порядок. Известны два людных места, безукоризненно чистые: московское метро и заповедник в Михайловском. При всем уменье людей сорить и мусорить в этих местах не увидишь мятых бумажек, апельсиновых корок, окурков – обстановка воспитывает! Хотя, конечно, в миллионе паломников встречаются и паршивые овцы. Но все немедленно убирается, подметается, чистится. Сам директор не гнушается этой работы – «святое место ничем не должно оскорблять ни чувства, ни глаза».
Среди забот хранителя пушкинских мест есть одна не предусмотренная никаким расписанием, ни сметой, ни планом, забота обременительная, постоянная, неотвратимая – гости! Дом директора стоит прямо у самой дорожки, по которой проходит тот самый миллион любознательных, очарованных странников. И в этой массе паломников к Пушкину есть какой-то процент ходоков к самому Гейченко – по делу, по дружбе, по любопытству. И так получается, что это жилище в Михайловском без гостей почти не бывает. Постоянно шумит самовар на столе. Тихая, добрая Любовь Джалаловна Гейченко непрерывно печет пироги и оладьи. И странное дело – привычка или натура? – но, кажется, Гейченки не могут жить без этих дружеских непрерывных нашествий. Я, грешный, тоже сиживал не единожды у кипящего самовара с людьми самыми разными – один раз с Райкиным и с лесоводами из Ленинграда, другой – с делегацией учителей, певцом из Большого театра и старушкой историком. Для всех у хозяев дома – чай-сахар, доброе слово и добрые шутки, и даже подарки на память.
– Семен Степанович, дорогой, как на все и на всех вас хватает?! Может, и правда, лучше бы жить в стороне?
Отшутился:
– Домовому полагается жить при доме.
Самовары
Через стекла веранды проходящие видят в огромном числе самовары. Ну и, конечно, стучатся в двери – взглянуть. Пришлось повесить дощечку: «Это не музей. Тут живут». Ну а тот, кто входит в дом гостем, сразу же оказывается в окружении самоваров. Сам хозяин точно не знает, сколько их набралось. Всякие – огромные, на несколько ведер, и маленькие, чуть больше литровой кружки, домашние и походные, пузатые вроде купцов и стройные, как девицы, самовары простецкие и знаменитые, из которых пивали люди известные.

Сколько всего самоваров в коллекции? 324!
История этой одной из самых крупных теперь коллекций в стране самоваров довольно простая. Собирая в музей предметы старинного быта, Семен Степанович имел естественный интерес к самоварам. Добра этого по чердакам, по закутам деревенским оказалось немало, и дарились они охотно. Семен Степанович с благодарностью принимал, освящая все подношенья старинным реченьем: «Всякий дар для доброго дела совершенство есть». И уже бы довольно – стоит самовар в доме няни, запасник музея самоварами полон, а их все несут. Пришлось приютить самовары у себя в доме. А, увидев их, гости считают долгом коллекцию пополнять – самовары привозят, приносят, почтою шлют. И вот уже полки от пола до потолка уставлены самоварами. И редкое чаепитие тут обходится без разговоров, без расспросов о самоварах. Владельцу богатства этого есть, конечно, что рассказать, и он это делает ничуть не хуже самого Андроникова.«Этот бывал в руках Пржевальского. Возле этого сиживал путешественник Семенов-Тян-Шанский… Из такого походного мог согреваться чайком Александр Сергеевич…» И много всего другого узнают сидящие за столом гости. Узнают, например, что в старое время, снаряжая детишек в поездку, в сани, чтобы не мерзли, ставили самовар. Во время войны на Псковщине, прячась в лесах, люди в числе самых необходимых вещей уносили с собой самовары. «Редкий дом в России обходился без самовара. Теперь чайник… Но, согласитесь, други мои, разве способен чайник произвести уют, какой мы имеем хотя бы сейчас вот. Сидя у самовара!»
Сколько ж их всего? Беремся считать и кончаем на цифре 324.
Между тем открывается дверь – на пороге человек с самоваром: даритель.
– Ну, до кучи, до кучи! – благодарно принимает Семен Степанович позеленевший, слегка помятый медный сосуд с трубою. Сажает нового гостя за стол, потом находит на полке место для самовара.
Чаепитие продолжается.

Фото автора.
 20 февраля 1983 г.

#Василий_Песков #Песков #Тихоструйная_Сороть #Пушкинский_заповедник