Письма из прошлого

В тот день, помню, за окном осень плакала мелким, нудным дождем, а старые рамы моего медпункта вздыхали под порывами ветра, будто тоже о чем-то своем, о девичьем, сокрушались.

И вот в эту самую промозглую тоску скрипнула калитка. Я от бумаг своих оторвалась, глянула - Анна Климова идет. Вся деревня ее Анной-Гордячкой звала. Не злая она была, нет. Просто несла себя по жизни так, словно не шла, а по натянутому канату ступала: спина прямая, как струна, подбородок вверх, и ни слезинки чужому глазу не покажет. Мужа схоронила двадцать лет назад, сына одного вырастила, подняла да в город отправила. И жила одна в своем добротном доме, как в крепости. Ни к кому с просьбой, ни от кого помощи.

А тут входит она ко мне, платок мокрый с головы снимает, а сама не на меня - в пол смотрит. И вижу я, как дрожат ее пальцы, вечно занятые то прополкой, то стиркой, а сейчас без дела сцепившиеся на коленях.

- Здравствуй, Семеновна, - голос тихий, незнакомый, будто не ее.

- Здравствуй, Анюта, здравствуй, милая. Проходи, садись. Что стряслось-то? Нездоровится?

Она молчит, только губы поджимает. А я вижу: дело не в давлении и не в сердце. Тут хворь поглубже сидит, такая, что стетоскопом не прослушаешь. Поставила я перед ней стакан чаю с душицей, от которого по всей моей каморке дух луговой поплыл. Она к стакану прикоснулась, будто согреться хотела, но так и не отпила.

- Помощь твоя нужна, Семеновна, - выдохнула она наконец. - Только не лекарская… Душевная.

И поставила на стол передо мной старую картонную коробку из-под обуви, перевязанную выцветшей бечевкой. Я глянула на нее, и сердце мое екнуло. Есть такие вещи, знаете ли, которые временем пахнут. Не пылью, а именно прожитыми годами, невыплаканными слезами и несбывшимися надеждами.

- На чердаке нашла, - шепчет Анна.- Завалилась за балку, видать. Я про нее и думать забыла. А может, и не хотела помнить.

Я развязала узел. Внутри, аккуратными стопками, лежали письма. Пожелтевшие треугольники, как с фронта. И на каждом - один и тот же адрес: «Село Заречье, Анне Климовой». А вот обратного адреса не было. Только штемпели почтовые: Магадан, Воркута, Тюмень… Края, куда люди по своей воле не едут.

- От него, - сказала Анна так тихо, что я едва разобрала.

И я все поняла. Полжизни назад в нашем Заречье жили два брата-погодки, Михаил да Петр. Оба видные, работящие, душа нараспашку. И оба влюбились в молоденькую Анюту. Она же выбрала старшего, Михаила. Сыграли свадьбу, все как положено. А младший, Петр, через неделю после свадьбы пропал. Собрал узелок ночью - и как в воду канул. Кто говорил - на стройку века уехал, кто шептался: не смог рядом с их счастьем жить, сердце не выдержало.

Михаил тогда почернел от горя и обиды. «Предатель, - говорил он за столом, ударив кулаком так, что посуда звенела. - Ни весточки, ни слова. Отрезанный ломоть». И запретил в доме даже имя его упоминать. Анна, молодая жена, только молча кивала. Так и жили. Жили душа в душу, сына родили, хозяйство вели. Но чувствовалось, знаете, что между ними тень какая-то невидимая стоит. Тень пропавшего брата. А потом и Михаила не стало, сердце прихватило прямо в поле. И осталась Анна одна.

- Он писал мне, Семеновна, - нарушил тишину ее голос. - Все те годы писал. А я… я письма прятала. От Михаила прятала. Боялась гнева его. Думала, скажет, что за спиной у него с Петром переписываюсь. Сначала одно спрятала, потом второе… А потом они приходить перестали, и я за делами, за жизнью… забыла про них. Словно и не было. А они вот… нашлись.

Она посмотрела на меня, и в глазах ее, обычно строгих и сухих, стояли слезы.

- Я их прочитать не могу, Семеновна. Руки не поднимаются. Страшно. Вдруг там… такое… что я всю жизнь не о том думала, не так жила. Прочти ты, а? А потом мне расскажешь. Только правду. Какая бы горькая ни была.

Ох, милые мои… Понимаете, какое дело? Человек пришел ко мне не за таблеткой от давления, а за разрешением на прошлое. За смелостью взглянуть в глаза своей собственной жизни. Что я могла сделать? Взяла первый конверт. Бумага шершавая, хрупкая, как осенний лист.

Вечером, когда село уснуло под убаюкивающий шепот дождя, я зажгла лампу, надела очки и открыла первое письмо. Почерк у Петра был размашистый, нетерпеливый, будто буквы бежали наперегонки с его мыслями.

«Здравствуй, Аня! Не серчай, что без спросу уехал. Не мог я иначе. Гляжу на вас с Михаилом, и сердце будто клещами жмет. Счастливые вы, и дай вам Бог. А я рядом - как гвоздь в сапоге, только мешаю. Решил я уехать подальше, чтобы глаза мои вам счастья не сглазили. Устроился на севере, на прииске. Работа тяжелая, люди тут суровые, но честные. Ты Мишке не говори, что пишу. Не хочу, чтобы он думал, будто я жалуюсь. Просто знай, что я жив и всегда буду молиться за вас. Петр».

Я отложила письмо. Батюшки… Камень, который они с Михаилом сорок лет носили за пазухой, оказался не камнем вовсе, а недосказанностью. Обидой, выросшей из любви.

Я читала всю ночь. Письмо за письмом. Он писал о морозах, от которых железо к рукам примерзает, о северном сиянии, похожем на божественное знамение, о людях, с которыми делил хлеб и папиросу. Он ни разу не пожаловался. Ни разу не упрекнул. В каждом письме он спрашивал про Михаила, про урожай, про детей. Он жил их жизнью за тысячи километров.

«Аня, ты Мишку моего береги. Он горячий, вспыльчивый, но сердце у него золотое. Не обижайся на него, если что. Он ведь от любви большой такой. Поклонись от меня дому нашему, яблоне под окном…»

А в последнем письме, написанном уже другим, уставшим почерком, было всего несколько строк:

«Прости, Аня. Больше писать не смогу. Здоровье подвело. Если что, знай - я ни о чем не жалею. Обними за меня Мишку. Жаль, не увижу, как выросли мои племянники. Прощай».

И дата. Тридцатилетней давности.

Сидела я над этими письмами до самого рассвета, и слезы капали на выцветшие чернила. Господи, сколько же судеб ломается из-за гордости, из-за страха, из-за одного несказанного вовремя слова. Ведь скажи тогда Анна мужу про первое письмо - и жизнь могла бы пойти совсем иначе. А может, и не могла. Кто теперь разберет…

На следующий день я отнесла коробку Анне. Молча поставила на стол. Она подняла на меня глаза, полные немого вопроса.

- Там нет ничего, чего тебе стоило бы бояться, Анюта, - тихо сказала я. - Только большая, жертвенная любовь. Прочти сама. Ты должна.

Она кивнула. И я ушла, оставив ее наедине со своим прошлым.

Что было дальше, знаю с ее слов. Она читала эти письма три дня. Не выходила из дома, не топила печь, забывала про еду. Она сидела, укутавшись в старую шаль, и читала, читала, читала… И плакала. Смывала слезами сорок лет своей гордости, своего страха и своего одиночества. Анна-Гордячка умерла в те три дня. А родилась другая женщина - тихая, помудревшая, с глазами, в которых навсегда поселилась светлая печаль.

Она не сожгла письма. Сложила их обратно в коробку и убрала в комод, под вышитые рушники. Словно вернула на место важную часть своей души, которую сама же когда-то вырвала и спрятала. Жизнь потекла дальше. Только Анна изменилась. Стала мягче, разговорчивее.

А спустя несколько месяцев, уже по первому снежку, случилось то, что и в книжках не выдумаешь. К сельскому магазину подкатил старенький рейсовый автобус. Из него вышел, с трудом спускаясь по ступенькам, седой, изможденный старик в ватнике не по росту. В руке - фанерный чемоданчик, перевязанный веревкой. Он остановился, щуря выцветшие глаза на непривычное солнце, и растерянно огляделся.

Анна была там, пришла в магазин за хлебом. Она взглянула на него мельком, потом еще раз, и вдруг замерла. Руки с авоськой опустились. Она смотрела на этого чужого, согнутого годами и невзгодами старика, и узнавала в нем то, что было похоронено в самой глубине ее памяти. Черты лица, которые она видела в письмах, в своем воображении.

Она медленно, как во сне, пошла к нему.

- Петя? - прошептала она так тихо, что услышал, кажется, только он один.

Старик вздрогнул, вгляделся в нее. В глазах его мелькнул испуг, потом недоверие, а потом… узнавание.

- Аня? Анюта?..

Он не нашел, что сказать. Просто снял свою ушанку, и седая голова его поникла. А он стоял перед ней, как на суде.

Как оказалось, то последнее письмо написал за него товарищ по бараку, когда Петр лежал в лихорадке, и все думали, что он не выживет. А он выкарабкался. Только сил, здоровья и веры вернуться не осталось. Думал, что здесь его прокляли, забыли, что он никому не нужен. Так и доживал свой век на севере, один как перст. А под старость тоска по родной земле стала невыносимой. Собрал все свои копейки и поехал. Не в гости, не на встречу. А просто - умереть там, где родился. Он даже не думал, что застанет кого-то из родных в живых.

Анна подошла к нему, взяла его шершавую, холодную руку своей, теплой и повела его по заснеженной улице к дому, где его не было сорок лет.

В тот вечер в доме Климовых впервые за много лет горели все окна. Они сидели за столом: Анна, приехавший на выходные сын Игорь и брат ее мужа Петр. Сидели и больше молчали. Но это было то самое молчание, которое громче любых слов. Молчание, в котором было и прощение, и запоздалое раскаяние, и тихая, нечаянная радость от того, что жизнь, пусть и на самом своем излете, дала им шанс все исправить.

А вы как считаете, милые мои, можно ли вернуться туда, откуда однажды ушел навсегда? И бывает ли слишком поздно для прощения?

Ваша Валентина Семёновна.
Записки сельского фельдшера