… Мы ехали в Крым.

Дядя Ваня, Иван Павлович Кривенко, заведующий алуштинским горторготделом, купил в Лабинской прямые билеты до Симферополя через Харьков. Доехав местным утренним поездом за час до станицы Курганной, мы высадились со своими вещичками на перрон. Я остался с багажом на скамейке, дядя направился к вокзальному зданию, чтобы закомпостировать билеты на московский поезд.
Уже первый взгляд не предвещал быстрого успеха. Вокзал штурмовала толпа. У двух кассовых окон обок дверей была свалка. Дядя втиснулся в эту толпу и пропал. Я ждал, наблюдая суетливую вокзальную жизнь. В привокзальном дворике люди сидели на земле со своими пожитками, чемоданами, мешками, узлами и сумками так же плотно, как и в толпе, штурмующей кассы, лишь с поправкой на вещи. Одни дремали, другие перекусывали, разложив еду на прикрытых газетами чемоданах, третьи просто глазели по сторонам. Пыльная чахлая зелень окаймляла людское скопище между зданием и перроном. Вправо, если на рельсы смотреть, то есть в той стороне, откуда мы и приехали, возвышались купы деревьев и из гущи их торчали вверх пирамидальные тополя и водонапорная башня.
К перрону слева подошёл длинный товарный состав. Новенький, чёрный, сияющий стальной полировкой своих кривошипов, шатунов и ободьев большущих колёс, паровоз остановился напротив. Красавец чуточку постоял, пустил шипящую струю пара, кривошип пришёл в движение, и паровоз, вздрогнув, издал звук: чух-чух, чух-чух – сначала медленно, затем всё быстрее, наращивая ритм: чух-чух-чух-чух, и неимоверно быстро: чух-чух-чух-чух-чух-чух… – здесь резко звук оборвался, колёса провернулись на рельсах, не стронув состава. Затем всё повторилось сначала ещё раза два, и состав медленно, скрипя всеми суставами, сцепками, сдвинулся с места, поршень, шатун, кривошип задвигались веселее, колёса завертелись быстрее и поезд, набирая скорость, ушёл. Но не в Лабинскую, а в сторону Туапсе – тут железнодорожная ветка двоилась.
Вернулся дядя, сказал, что мест на приходящий московский поезд нет, придётся ждать следующих, благо их много, и из Сочи, и из Тбилиси.
Пришёл и ушёл на Москву этот поезд, на который не было мест. Дядя Ваня снова полез в толпу. Вернулся он не скоро и снова с нерадостной вестью: и на очередной поезд мест нет.
Между тем солнце приблизилось к полудню. Мы по-походному перекусили, и дядя Ваня отправился к кассам.
… поезда проходили за поездами, переполненные и с людьми, густо сидящими на крышах вагонов.
После очередного дядиного вояжа к кассовому окошку я заскучал и начал терять надежду, что мы когда-нибудь отсюда уедем. А ведь люди едут. На крышах, на буферах, на подножках вагонов…
День заметно перевалил за половину, и я начал уговаривать дядю залезть на крышу ближайшего московского поезда. Дядя с возмущением отверг моё предложение и снова решительно двинулся в сторону опостылевшего вокзальчика. Я перестал смотреть в эту сторону – чего зря волноваться и переживать.
Дядя вернулся ни с чем. Я снова принялся за своё: «Посмотрите, какие пожилые прилично одетые мужчины лезут на крышу», – указывал я. Дядя и слушать меня не хотел, но первоначального возмущения моими словами я в его ответе не ощутил.
Началось состязание. Дядя ходил к кассам, а когда он возвращался, основательно помятый в толпе, я принимался за увещевания, пытаясь лишить его надежды уехать законно. Дядя слушал меня и молчал. И снова уходил.
Прошло бесчисленное количество поездов, а народу на станции Курганной не убывало.
Солнце висело уже низко над водокачкой. Дядя Ваня вернулся: мест на прибывающий поезд не было. Через несколько минут подошёл и сам поезд. Люди с подножек лезли на буфера, а оттуда по лестницам на крыши вагонов к вентиляционным трубам, обсаженных пассажирами, как вороньём.
… Против нас остановился вагон с почти пустой серой крышей. «Дядя Ваня, а дядя Ваня, – заговори я, – полезем, а? Ведь всё равно иначе не уедем…» И дядя Ваня дрогнул. Подхватив вещи, подошёл к вагону и, улучив момент, когда кондуктор отвлёкся, полез на кры¬шу. Следом за ним полез я. Крыша вагона на перегибе скатов её почти горизонтальна, мы шли по ней во весь рост без всяких предосторожностей. Дойдя до середины её, мы растянулись на скате у соседних вентиляционных грибочков, охватив их руками. Наклон крыши, хотя к краю и увеличивался, однако был не настолько крут, чтобы лежащее тело могло с него соскользнуть. Трубы мы обхватили только предосторожности ради – всё же поезд будет в движении.
Поезд тронулся. Тёплый ветерок обвевал наши головы, колёса стучали, мимо проносились телеграфные столбы, жёлтые поля скошенной пшеницы и зелёно-жёлтые с неубранной кукурузой, на горизонте проплывали станицы. И было радостно на душе от быстрой езды…
Через полчаса мы подъезжали к городу Армавиру. Солнце заходило за горизонт, но день ещё угас не вполне, было светло. Едва лишь поезд остановился, как по крышам вагонов загромыхали ботинки железнодорожной милиции. Это была облава. Милиционеры влезли сразу на все вагоны с обеих сторон. Были они в летней форме, в белоснежных отутюженных брюках и таких же белоснежных отутюженных кителях с пуговицами, золотящимися в лучах заходящего солнца. И даже на тульи фуражек были натянуты беленькие чехлы. Милиция стала сгонять с крыш незаконно едущих пассажиров, причём делала это достаточно вежливо, идя по крыше, гоня к краю вагона поднимавшихся людей и время от времени восклицая: «Граждане, освободите крышу вагона!», иногда и подбадривая замешкавшихся "пассажиров": «Слезайте быстрей!» Не прошло и пары минут, как на крышах осталась одна лишь милиция.
Мы с дядей слезли с правой стороны вагона и стали возле проводника, не успев проникнуться сожалением о столь быстро прерванном путешествии.
Между тем как милиция праздновала вверху победу над нарушителями порядка, к вагону подошли двое железнодорожных рабочих в чёрной форме, один – с ведёрком в руках, другой – с большой круглой кистью на длинной ручке. Проворно взобравшись на буфер, тот, что с кистью, макнул её в ведёрко и быстрыми мазками прошёлся по лестничным перекладинам и поручням лестницы, оставляя на них следы жирно блещущего чёрно-радужного мазута, и тут же перешёл к лестнице следующего вагона. Подобная процедура произведена была у всех вагонов состава. В один миг дело было закончено. Путь на крышу нам был отрезан. А не наслышанные об этой операции милиционеры собрались с обоих концов поезда к середине, как раз на родной нашей крыше и с неё полезли по лестнице вниз. Слезали они быстро, исправно, с двух сторон нашего вагона, и выстраивались в ряд на перроне.
Дальше надо быть Гоголем, чтобы…описывать эту картину. Увы, я не Гоголь!
Мы взглянули на них, ахнули от восторга, а перрон затрясся от хохота. На белых брюках и кителях красовались мазутные поперечные полосы – точно вмиг всех служивых одели в бутафорский наряд. Ну, сказать нечего – арестанты! Но и выдержке их должное надо отдать. И глазом они не моргнули, сделав вид, что ничего не заметили, и, выстроившись в колонну по два человека, печатая шаг, быстро ретировались. А мы, судорожно хватаясь за животы, ещё долго не могли оправиться от сотрясавших нас приступов смеха.
… раздался звонок к отправлению, и мы полезли на крышу по вытертой лестнице, соблюдая, правда, и предельную осторожность, берясь за перекладины лишь кончиками пальцев и стараясь, чтобы одежда их не коснулась. Но это оказалось излишним. Милиционеры их вытерли насухо, даже пальцы мы не испачкали – вот потеха!
Паровоз дал гудок, поезд дёрнулся, застучали колёса, и в опустившихся сумерках мы двинулись на север, неуклонно продвигаясь в необходимом нам направлении. Ночь была тёплая, и под однообразный колёсный перестук я заснул, обхватив железной хваткой вентиляционный грибок. Проснулся я глубокой ночью от какого-то шума. Поезд стоял. На приземистом здании я различил освещённое жёлтым светом название: "Станция Кавказская". С крыш милиция опять сгоняла всех беззаконников.
Мы быстренько слезли, не оставив, однако, стратегической позиции сзади проводника у ступенек подножки. Подножки в тех, прежних, вагонах не перекрывались крышкой, как в нынешних поездах. С обеих сторон их приварены вертикальные поручни, и при закрытых дверях при движении поезда можно спокойно стоять или сидеть на подножке, держась за эти поручни для страховки, чтобы ветром не сдуло или «не выбросило из тележки на крутом повороте», – как любил повторять горячо любимый наш Сталин.
К нашему проводнику подошёл проводник вагона, стоявшего перед нашим, они, обернувшись к вокзалу, увлеклись разговором, наш проводник в разговоре, переминаясь, сделал шажочек вперёд, и между ним и подножкой вагона образовался широкий просвет, в который мы с дядей и юркнули, мгновенно оценив обстановку. Взобравшись за спинами проводников незамеченными на подножку, мы не полезли с неё на буфер и дальше на крышу, а шмыгнули в тускло освещённый общий вагон и быстро пошли по проходу в конец его, ища, где бы приткнуться. Вагон был забит до отказа. На второй и третьей – багажной – полках лежали счастливчики, внизу на полках вместо положенных четырёх человек теснились по пять и по шесть, и если бы мы попросили подвинуться, то никто подвинуться бы не сумел – некуда было. Но в конце вагона, дяде удалось втиснуться между сидящими на боковой полке, я умостился с краю, напротив, через проход.
Поезд тронулся, а через несколько минут после этого проводник прошёл по проходу, внимательно вглядываясь в пассажиров – помнил-таки лица, чертяка! Он прошёл мимо нас, глянув на нас подозрительно, но ничего не сказал. На обратном пути он, однако, остановился и спросил дядю Ваню: «Вы где сели?» Дядя честно признался: «В Кавказской». «Ваши билеты!» – потребовал проводник. Дядя достал билеты. Проводник взял билеты и ушёл, но вскоре вернулся и, возвращая билеты, сказал: «Ваши билеты не закомпостированы, я вас высажу на следующей остановке». Не помню, как дядя с ним объяснялся, наконец, он отстал, и мы задремали, сидя там, где устроились.
Рассвет застал нас в Батайске, поезд прогромыхал по длинному мосту через Дон, и мы очутились в Ростове. Вероятно, дядя уговорил проводника не высаживать нас на первой попавшейся промежуточной станции и довезти до Ростова, где мы очутились на запруженной народом площади перед ростовским вокзалом. Как и в Курганной, толпы людей штурмовали кассы, пролезть к ним никакой возможности не было. Разве только по головам. С первого взгляда нам стало ясно, что уехать из Ростова можно будет с трудом. Из разговоров в очереди, в толпе, среди сидящих на узлах, мешках, чемоданах выяснилось, что многие обитают на ростовском вокзале несколько суток. Мест на московское направление не было.
Я с вещичками уселся в сторонке, дядя Ваня бесплодно отирался у касс, вернее, на приличном расстоянии от них и пользовался слухами, передаваемыми стоящими впереди.
В середине дня дядя вдруг появился передо мной:
– По радио объявили, что в целях разгрузки вокзала формируется дополнительный поезд на Синельниково. А от Синельниково рукой подать до Симферополя, – добавил он, – там идут поезда и из Москвы, и из Харькова, и из Днепропетровска. Ну, как, едем?
– Конечно, – отвечал я, не раздумывая, после чего подумал: «Лучше ехать куда угодно и на чём угодно, лишь бы не сидеть в тоскливой безнадёжности на этом чёртовом вокзале».