Тихо текла Завитуха.
Месту, где радостно
стучит сердце…

Тихо, еле слышно ползла и вилась Завитуха по степи: широкой, ноч-ной, стрекотавшей цикадами. Среди плакучих ивовых берегов, зарослей медоносной ольхи, мимо распушённых головок рогоза, нянча и баюкая качавшиеся на её глади звёзды. Тихо текла,…тихо вилась…
Приземистый прикорнувший к ивовым кронам домик тоже был тих, сонно мерцая замшелой, позеленевшей крышей. Тихо было и во дворе перед ним, по-хозяйски выкошенном и ограждённом постройками; спали в хлеву корова и овцы, спала под навесом пернатая живность. Лишь её вожак, гусак Филя, нет-нет да вытягивал шею, приподнимая голову. Его тормошили звуки доносившееся из расположенного в глубине двора стойла. Их издавала саврасая кляча Злата. Развалившись на подстилке, она сучила ногами и слабо урывисто ржала. И делала она это (познал он за годы знакомства), – потому что видела сны!
«Счастливая, спит себе, – невольно завидовал ей старый гусак. – А мне приходится дремать вполглаза, службу нести!» Грустно, для порядка поводив по сторонам оранжевым клювом, он привычным движением подворачивал шею и прятал голову под крыло.
Сытая, отведавшая с вечера добротную торбу овса Злата, действительно во сне бегала. Ей снилось, как она днём носилась по степи, развевая гривой вольный освежающий ветер, как после купалась в Завитухе, блаженствуя под руками Никифора Петровича омывавшего её тёплой речной водой.
Её лучший друг и хозяин и сейчас был рядом, возлежа неподалёку в телеге с сеном. Он здесь смотрел на звёзды...
«Ковёр, живой светлячковый ковёр!– восклицал он, разглядывая мириады светил. Его взор падал то на шествующий по небу месяц, то на узоры созвездий сиявших над головой. Особенно этой ночью его впечатлил звездопад, внезапно чиркнувший по небу, оставивший сполохи на глазах. Никифор Петрович вздрогнул и широко с размахом вздохнул. «К-к-какая же пре-ле-сть!» – протяжно заухало, закружилось в его голове, и он невольно пряча в сознанье увиденное, прикрыл глаза, боясь пошевелиться, боясь отвлечься…
Делила ночь и его верная жена, душа его жизни Варвара Никитична. Одарив его перед сном поцелуем, она тихо удалилась в дом, на взбитую, просушенную днём во дворе перину, напитанную солнцем и нежной истомой. Ей ничего не снилось, умиротворение и покой спали вместе с ней…
…Шелковая коричневая с подпалом тень мелькала вдоль Завитухи. Мчался домой со всех лап сеттер Ермолай. По причине своей собачьей породы краснеть он не мог, иначе бы его вислоухая брылястая морда палила в ночи пожарищем. Ему было до жути стыдно: три дня не охранял свой двор! Стыдно было и перед хозяевами, и перед товарищем – гусаком Филей, в который раз подменившим его на службе. Но особенно Ермолай терзался оттого, что его никогда не ругали за отлучки. Все почему-то его возвращению радовались. Обескураженный, он тут же кидался лизать руки хозяев, от всей собачьей души виляя хвостом и заискивающе заглядывая в глаза. «Всё,…всё – это в последний раз, – жёг он своим взором, – я больше так не буду, простите!» В порыве, он даже клялся своим любимым ошейником, что теперь всё будет по-другому, иначе, – но стоявшая в его памяти Данка,…беляночка Данка с дальнего хутора, с её чёрненькими на кончиках ушками, уж больно была хороша, уж больно приветлива, – и вскоре всё повторялось…
Знал белянку и Филя. Однажды та спасла купавшегося в Завитухе гу-сёнка. Рыжая воровка лиса пыталась поживиться его маленьким беззаботным по молодости сыном…
С той поры гусак каждый раз через Ермолая передавал Данке большой-пребольшой привет…
«Эх-х! – вздохнул сеттер. – Моя бы воля, я её вообще у себя в будке поселил. Сколько можно мне по степи лапы бить!..»
…На этот раз Филя оживился от переступа в хлеву: поднялась с настила Зорька, громко стукнув копытами. Отчеканив пару тягучих шагов, она качнула грузным телом и потянулась.
«Залежалась бурая, – ухмыльнулся гусак. – Ничего, сейчас разомнётся и вновь завалится жвачку жевать!»
Зорька так и сделала, однако слишком ретиво, едва не придавив почивавших рядом овец.
«Обтяг ей в хлеву, тесновато, – услышал испуганное блеянье Филя, – Ей бы дойку дождаться, да с отарой на речку; там и тень от ив, и свежая водичка, там и зелёная травка...»
Пробуждение на хуторе каждое утро начиналось с песни блестящего, отполированного за годы подойника. «Скр-скр,…скр-скр», – качаясь в руках Варвары Никитичны, тренькал он по дороге к хлеву, к ожидавшей его корове, будоража и поднимая всех обитателей.
Первой на его резкие звуки откликалась дымчатая кошка Глаша. Сто-рожившая на повети, она тут же прыгала вниз, к доившей Зорьку хозяйке: послушать бзыкавшие струйки молока. Эти звуки её очаровывали.
«Ещё бы, – вспомнил гусак. – Зеленоглазая мордочка, первой завтракает. И обязательно свежим молоком».
Филя не завидовал – на хуторе всё было размеренно. Следом хозяева занимались его ватагой, наполняя корытца зерном и водой. Доходила очередь и до хрюкающих, вечно голодных поросят и до Златы. И конечно до его друга.
«Где же он запропастился? – с печалью подумал он, – отчего-то его всё нет и нет…»
…Очнулся Никифор Петрович от дуновения ветерка. Слабый, чуть колыхнувший листья деревьев, он зашуршал травинками сена над его головой и обдал принесёнными из степи запахами полыни и шалфея. Пряные они коснулись носа Никифора Петровича, щекоча, поддразнивая, и он открыл глаза. Бывшее тёмным небо уже серело, притушив звёзды и пустив облака, почти прозрачные, летучие.
«Вот-вот и взойдёт солнце, – подумал Никифор Петрович, – утихнет тишина, зажужжит пасека и полетят за мёдом пчёлы. Мёд!!! – невольно сглотнул он слюну, предвкушая, как будет под яблоней, за круглым из тёсаных досок столом, обмакивать в лакомство стряпаные женой оладьи и пить чай из самовара. Самовар будет посверкивать, пыхтеть – медный, горячий. Он будет разливать чай по блюдцам, угощать им любимую и смотреть на красневшие в ветвях плоды, на голубое пробивавшееся сквозь листву небо…
– Родной, пришла с тобой птах послушать, – обдало его горячее дыхание, и рядом почти бесшумно опустилась Варвара. – Пора уж им пропеть, новый день начать! – обняла и крепко прижалась всем телом она.
Её голос тронул воздушные мысли Никифора Петровича; тронула и близость женского тела, почувствовал он сквозь тонкую ткань нежную грудь: тёплую со сна; и тут же повернулся, положив на неё ладонь.
– Я сам готов тебе милая что угодно пропеть, – вздрогнул его голос. – Сколько пожелаешь!
Перед ним блеснули глаза, и зарделось, пунцово покраснело лицо Варвары.
– Горлица моя, ты как всегда прекрасна, – изливаясь, вымолвил он, разглядывая в морщинках лицо, утратившие блеск в трещинках губы и порусевшие в сумеречном свете волосы, ниспадающие до плеч.
– Охальник! Какой ты у меня хитрый охальник! – игриво коснулась та пальчиком его носа. – Седина ползёт, а туда же!
Никифор Петрович смутился:
– С тобой я чувствую себя молодым! Понимаешь? – оправдываясь, потянулся он к её губам…
–У…у…у,… – заскулило рядом, еле слышно, просительно.
– Ермоша!.. – в один голос ахнули супруги. – Вернулся блудный пёс!
Их голоса хоть и прозвучали приветливо, но хныкавший возле телеги прогульщик не посмотрел на хозяев, не вильнул хвостом: свесив морду, он понуро глядел в землю.
– Да ладно дорогой, чего по молодости не бывает, – успокоил его Никифор Петрович. – Тем более Филя не хуже тебя охранник – отдежурил.
Ермолай вздрогнул. Он не понимал человеческих слов, но добродуш-ная интонация, отразившаяся в речи хозяина, утешительно отозвалась в его душе. Он резко опустился на землю, и громко выдохнув, будто сняв непосильную ношу, вытянулся, распластав по земле уши.
– Может нам лучше на дальний хутор съездить? – глядя на него, едва не засмеялась Варвара Никитична.
– Думаешь надо Данку привезти?
– Давно пора, пока соседи обмен предлагают.
– Пожалуй, оно так,… – задумчиво покачал головой Никифор Петро-вич. – Пожалуй, так…
– Да ты не переживай, – унимая сомненья, сказала женщина. – Сменяем Данку на поросёнка. Зато у них чудесные щенки будут, внукам подарим.
– Разве в городе для собаки жизнь? – цокнул языком Никифор Петрович. – Там в домах ни простора, ни воли. Одна забава – кость погрыз и на диван.
– Верно, – согласилась она, – наш двор ни на что не променяешь.
– Почему только двор? – опешил Никифор Петрович. – А река, степь, а воздух вокруг нас?
– Да-да…и птички! – встрепенувшись, улыбнулась Варвара Никитична. – Гусики,…журавлики!..
– Вот-вот! – кивнул он. – И про поездки на Злате упустил. С бубенца-ми! Помнишь, зимой на розвальнях, в сене?
– Ух-х-х, ещё как помню!– ахнула супруга. – Один искрящийся снег с ума сведёт.
– Да-а-а…незабываемо, – еле слышно прошептал Никифор Петрович. – Незабываемо…
Его воспоминания прервало преобразившееся небо. Оно заиграло красно-жёлтыми сполохами на дворовых строениях, на ивовых кронах, на приютившей их телеге. Живые, золотые лучи расцветили их руки, лица, перекатываясь и играя.
– Солнышко! – радостно вскрикнула Варвара Никитична. – Смотри, смотри милый, пришло нас греть! – Залучившись, чуть ли не повизгивая, она бросила взгляд на мужа и с придыханием промолвила: – И я тебя буду греть вместе с ним: нежно, ласково мой друг.
Никифор Петрович вспыхнув, прикрыл глаза и вновь потянулся к её губам, к тёплому податливому телу…
Меж облаков высоко в небе летал и выписывал круги жаворонок, рас-пуская трели над прикорнувшим под ивами домиком, над лежавшей в телеге семейной парой. Покоившаяся на мужском плече головка женщины задумчиво смотрела на небо.
– Что ты там ищешь любимая? – спросил мужчина.
– Ничего, просто дышу, – ответила та.
– И я, – прошептал он, – я тоже просто дышу...
Тихо, еле слышно ползла и вилась Завитуха по степи: широкой, духмяной, напоенной птичьими песнями. Среди плакучих ивовых берегов, зарослей медоносной ольхи, мимо распушённых головок рогоза, нянча и баюкая качавшиеся на её глади облака. Тихо текла,…тихо вилась…
Дробный А.И.
16.02.2025г.