26 октября этого года исполняется 55 лет с того трагического дня — дня первой публичной казни на территории нашей страны (впервые опубликовано в «Лехаим», № 49–52 май–август 1996, — ред. ).

Минск, Ленинград, Могилев, Вильнюс, Каунас, Москва. Еще один город. Еще одна улица. Еще одна дверь — десятая, двадцатая, сотая. Мы волнуемся. И не только потому, что от каждой новой встречи ждем ответа на наш главный вопрос, но еще и потому, что приходится показывать незнакомому человеку фотографии, которые не могут оставить его равнодушным.

Мы достаем первую фотографию. Трое идут по выщербленной мостовой, вдоль трамвайной колеи, мимо полуразрушенных домов с окнами без стекол и рам. Пожилой мужчина с бородой, впалыми щеками, глазами, глубоко сидящими под густыми бровями. Лицо настрадавшегося, измученного, но стойкого человека. Чуть поодаль — юноша, почти мальчик. В кепчонке, косоворотке со светлыми пуговками. Между ними, посередине, на полшага впереди, девушка. Красивая. Статная. Ее прямую фигуру, высоко поднятую голову не согнул висящий на шее фанерный щит с надписью по‑немецки и по‑русски: «Мы партизаны, стрелявшие по германским войскам». Поражает, с каким спокойствием и достоинством идут эти люди.

Показываем второй снимок. Процессия остановилась. Рамки кадра расширились, захватив большую толпу конвойных—солдат с автоматами, в касках и пилотках, в шинелях с повязками на рукаве.

Юноша повернул голову влево, как будто хочет увидеть кого‑то за стеной конвоиров. Девушка по‑прежнему держится прямо. Она спокойна, сосредоточенна. Напряженный и страшный взгляд появился у пожилого мужчины: он увидел три веревочные петли на перекладине широких ворот. Но это мы поймем, взглянув на следующие фотографии.

Мы и сами увидели сначала только первый снимок. Вернее, увидел один из нас, приехавший от газеты «Труд» в Минск, в Музей истории Великой Отечественной войны.

— Кто эти трое?
Ответила сотрудница музея Раиса Андреевна Фатуймас:
— Подпольщики. Пожилой человек слева — Кирилл Трус. Справа — Володя Щербацевич.
— А девушка?
— Неизвестная…
— Неизвестная?!
— Имя ее неизвестно.
— Когда это происходило?
— В октябре.

Обратите внимание, в октябре 1941 года! Это была едва ли не первая публичная казнь на оккупированной территории нашей страны. Для устрашения непокорных. Арестованных вели через весь город, к месту казни сгоняли людей. Читали приговор. Фотографировали.

— Поразительно, два снимка одного и того же события?

— Не два, а семь.

Снимок третий. С убийственно холодной деловитостью эсэсовский офицер руками в перчатках поправляет на шее девушки веревку. Запястья вывернутых назад рук стянуты жгутами.

Снимок четвертый. Солдат в пилотке выбил из‑под ног приговоренной табурет…

А потом по сигналу или просто так фотоснайпер выхватит прямо из истории еще один кадр и навеки оставит лицо мальчика, будто застывшее в улыбке.

Еще щелчок. Мы видим бородатое лицо с полуоткрытым ртом, губы, не успевшие ничего сказать.

Последний снимок сделан, по всей вероятности, позже. Натянутые веревки под тяжестью тел. Пустота. Полумрак. Белым пятном выделяется доска с надписью на двух языках…

Что должен был представлять собой человек, который держал в руках фотоаппарат? Он искал выигрышную точку, подходящий ракурс. Возможно, даже просил палача повременить немного, занять то или иное положение. Каким бы он ни был, помимо своей воли и воли своих хозяев, он увековечил для истории факт потрясающего мужества, оставил документы огромной обличительной силы.

Недаром их держали в руках обвинители на Нюрнбергском процессе. Они тревожили сердца людей с экрана в фильме замечательного режиссера Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Снимок, где трое стоят у места казни, мы найдем в многотомной Истории Великой Отечественной войны. На протяжении многих лет он присутствовал в школьном учебнике истории. Миллионы фотографий Кирилла Труса, Володи Щербацевича, Неизвестной. Как трудно примириться с тем, что Она — Неизвестная. Да и можно ли мириться?

…И вот мы в Минске. Здесь, в музее, нам предъявляют единственное свидетельство о девушке—письмо бывшей партизанки Стефаниды Ермолаевны Каминской, которая сообщает, что видела ее в фашистской тюрьме в октябре 1941 года. Мы записываем адрес Каминской. И не предполагаем, что с этого начнется многолетний и сложный поиск.

Со Стефанидой Ермолаевной Каминской, женщиной подвижной и энергичной, мы встретимся несколько раз. Первый разговор, очень короткий, состоится у нее дома. Мы расскажем ей, откуда и зачем приехали, потом все вместе отправимся в мрачный старинный замок, в котором в годы оккупации находилась фашистская тюрьма. Мы пройдем под низкими сводами длинных коридоров, где гулом отдается каждый шаг, каждое слово:

— Было воскресенье. Число? Не помню, а день помню. Он мне на всю жизнь запомнился…

Прошли десятилетия, а те черные дни так и остались для нее незаживающей, открытой раной.

— В день казни здесь, в коридоре, вот у этой стенки, валялись обрывки пеньковой веревки. Здесь им руки связывали. Доску эту, что на фотографии, на шею повесили… Когда их увели, нас в камере трое осталось. Сидим. Слова друг другу не можем сказать. Заходит надзирательница, худенькая такая русая женщина лет под сорок. «Идите, — говорит, — за мной. Вы двое — убирать зал. А ты, — показывает на меня, — комендантову комнату». Вот эту, если только я этаж не перепутала. Там, видно, офицеры недавно сидели. Везде валялись окурки. Дымно было. Здесь стол стоял, стулья. Я вот так зашла за стол, чтобы убрать на нем, — Стефанида Ермолаевна склонилась к воображаемому столу, — вдруг надзирательница подбегает ко мне, вся такая расстроенная и шепчет: «Знаете, что с ними?.. Их всех повесили. Троих — на Комаровке. Троих, где фабрика «Коммунарка». На площади Свободы. И у Дома правительства»…

Кирилла Труса, Володю Щербацевича и Неизвестную казнили в районе, который Стефанида Ермолаевна назвала Комаровкой, — у ворот дрожжевого завода, на улице Ворошилова. На местах казни остальных подпольщиков тоже побывал фотограф, но только после того как все свершилось. Архивы хранят еще три снимка, сделанных 29 октября 1941 года, по одному из тех трех мест, названных Стефанидой Ермолаевной…

— Мы сидели вот здесь, в 10‑й камере, — торопливо, как бы опасаясь не поспеть за вспышками памяти, рассказывает Каминская. — И вот привезли к нам Надю. Ее имя — Дина, но она называла себя Надей. Фамилия— Енушкевич. Девушку швырнули в камеру, всю избитую, с лицом в черных пятнах. Мы дали ей воды. Она металась и бредила своим ребенком: «Изверги, они у меня отняли грудного ребенка и в окно выбросили…» Потом Надю забрали в другую камеру, а к нам привели ее сестру Ольгу. Ольгу Щербацевич…

Щербацевич… Да это же фамилия того паренька, который шел на казнь с Кириллом Трусом и Неизвестной! Володя Щербацевич.

— Какая она была смелая — Ольга… С допросов всегда возвращалась избитая. Лежит, стонет, но как услышит, что летят самолеты, тут же встрепенется: «Вот, слышите — это наши. Мы все равно победим». Б‑же! Какая сильная женщина была!.. Сына, Володю, на ее глазах били, а она даже не признавалась, что это ее сын…

Значит, Ольга Щербацевич — мать Володи.

— Избивали и сына, и брата ее, и сестру Надю, и Надиного мужа. Схватили всю семью. Конечно, неспроста. С последнего допроса Ольга пришла и вот так бросилась на койку. — Стефанида Ермолаевна сделала неожиданно резкий рывок вперед и вниз, как бы повторяя движение Ольги. «Все, говорит, — все, все! Нас было 20 человек и еще один — предатель! Кто из вас живой останется, передавайте, каждому партизанскому отряду передавайте: Борис Рудзянко всех предал. Он, — говорит, — к каждому подошел, на всех указал, асам потом сел в полицейскую машину и уехал с офицерами…» Я как связная отряда, — продолжает Каминская, — потом выполнила ее наказ. Около двух недель была с нами в камере Ольга. О подпольных делах говорила мало. Мы знали только, что Лена Островская, портниха, им помогала. Шила одежду для наших раненых пленных офицеров, которые бежали из лагеря. Володька, шестнадцатилетний сын Ольги, должен был их в партизанский отряд переправлять…



Мы уже не идем, а стоим в длинном гулком полутемном коридоре, где в толстые стены впечатаны крепкие двери с «волчками». Смотрим в лицо Стефаниды Ермолаевны, в ее глаза. Но она не видит нас. Не слышит. Да мы и не задаем вопросов. Молчим. Ловим каждое ее слово.

—День тот последний помню, хорошо помню. Утром мы вместе пошли на работу—коридоры мести, камеры мыть, а надзирательница (она‑то наш, советский человек была) специально камеру, где Володька был, открыла— разрешила Ольге белье у сына взять, постирать, попарить. Ольга заторопилась, и мы с ней, на сына ее посмотреть. Зашли в камеру, он там стоит. Роста так среднего. Волосы русые. Лицо детское, худенькое. Остроносенький такой. Ольга при всех говорит: «Сыночек, мы отвернемся, а ты отдай мне белье свое. Немного без нижнего походишь». Когда мы уже возвращались с этим бельем, смотрим — Лена Островская в коридоре, а возле нее — солдаты с собаками. Много солдат. Мы сразу в свою камеру. Ольга заволновалась. Зачем‑то достала кусочек хлеба, который хранила для сына. «Сегодня, — говорит, — еще принесут, я смогу две порции Володьке отдать». Тут раскрывается камера, громкий окрик: «Ольга!» Она встала, всех нас взглядом окинула, у двери еще раз обернулась. Ее увели.

…После длительной паузы мы достаем фотографии. Указываем на Неизвестную. Не дожидаясь вопросов, Стефанида Ермолаевна говори

— Эта девушка в 7‑й камере сидела, вместе в Леной Островской.

— Как ее звали, не помните?

— Ее звали Аней. Девочка эта, Аня, ходила вместе с нами на работу. Все время с Ольгой разговаривала. Кажется, в госпитале медсестрой была. Ольга говорила, издалека она, не минская. Вроде бы из России, из Сибири. Сибирячка. Ольга очень боялась за нее…

…Мы довольны: первая встреча, и уже так много узнали. Нет ни тени сомнения: все, что рассказывает эта женщина, — правда.

— Очень молчаливая была девушка, замкнутая, — вспоминает Каминская. — И гордо, очень гордо себя держала. Голову вот так высоко несла. Походка у нее прямая такая была…

… Мы вспоминаем снимки, запечатлевшие последний путь девушки: ее последнюю дорогу. И видим ту же гордую осанку. Ту же высоко поднятую голову.

— Волосы у нее были светлые, кудрявые. Она их еще в последний день вымыла. Широкие черные брови. Нос кирпатый, широкий такой. Туфли хорошо запомнила — желтые, на шнурочках…

… Вот какие подробности, какие детали сохранила память Стефаниды Ермолаевны. Мы не предполагали тогда, что в ее правдивый рассказ все‑таки вкралась ошибка.

II
Бывшая узница фашистской тюрьмы Стефанида Ермолаевна Каминская узнала Неизвестную. Узнала она и пожилого человека с бородой. Правда, она не помнила его имени и фамилии, номы это уже знали. Более того, в музее нам сообщили адрес его семьи. С теми же фотографиями, убрав подальше самые страшные из них, мы пришли к жене Кирилла Труса.

— Расскажите, пожалуйста, о своем муже. По возможности подробнее.

Александра Владимировна начала с того безмятежного воскресного утра, когда отец с дочерью, поразмышляв, куда пойти, на открытие озера, сооруженного молодежью, или в кино, по ее совету выбрали кино («на озере народу будет полным‑полно»). Вышли после сеанса на улицу — трамваи стоят. На площади люди сбились группами, замерли у репродукторов.
Война!

На рассвете следующего дня Кирилл Иванович отправился в военкомат. На фронт не взяли: он был контужен в гражданскую войну, через год после того как 17‑летним мальчишкой ушел добровольцем в Красную Армию. «Да и в Минске дел хватит, — убеждал его военком, — надо эвакуировать заводы, приготовиться на случай, если…»

В тот же день Минск бомбили. За день было разрушено то, что люди создавали десятилетиями. В субботу 28 июня, простреливая улицы, в город вошли танки со свастикой на броне. За ними двигались части СС.

Тысячи коричневых и черных шинелей стерли все краски летнего Минска. В городе, который стоял на московском направлении, сконцентрировалось больше ста военных организаций, части тыла группы армий «Центр», отдел контрразведки «Абвер», управление полиции безопасности и СД, военная комендатура, штаб по борьбе с партизанским движением, охранная полиция, жандармерия, имперское управление железных дорог, центральное торговое общество «Остланд», генеральный комиссариат во главе с первым палачом Белоруссии гаулейтером Кубе, части СС и все прочие, призванные осуществлять чудовищный проект Геринга: — Я вспоминаю те дни — это же просто ужас, — волнуется Александра Владимировна Трус. — Как‑то в первые дни войны идем мы по Московской улице. Навстречу колонна наших военнопленных. И вдруг тут же в колонне их начинают расстреливать. Это невозможно передать… Какому‑то солдатику лет девятнадцати, видно, из Средней Азии, похоже, узбек, пуля попала прямо в живот. Корчится паренек на мостовой и кричит: «Мама, я буду жить, меня спасут!..» А как спасать, когда подойти не дают, тут же из пулеметов очередь. Мы, как на грех, с детьми были — одному семь, другому девять, третьему пять — все вцепились в отца, плачут. А Кирилл Иванович стоит белый, зубы стиснул… Домой пришли, он мне сразу сказал: «Не смотри, что я не на фронте. Я буду всеми силами уничтожать фашистов здесь». Я и не удивилась, когда в доме появился приемник с батарейками. И что к нам народ стал приходить — и старые люди, и ребята, и девушки…

— А эта приходила?

Воспользовавшись короткой паузой, мы кладем на стол фотографии.

Александра Владимировна утвердительно кивает головой.

— Значит, вы эту девушку знали? Может быть, что‑нибудь помните о ней.

— Да, она бывала у нас очень часто. То одна придет, а то и с двумя‑тремя подругами. Приносили они какие‑то свертки, мешочки разные. Муж все инструктировал их: «Девочки, не держите ничего там, где живете»… Что я помню о ней? Блондинка была, красивая. Очень жизнерадостная. И серьезная.

— А имя ее? Имя!

— Муж называл ее Марией.

— Вы не путаете, может быть, Аней?

— Муж называл ее Марией, без тени сомнения повторила женщина.

— А по фамилии не называл?

— Нет, конечно. Они все скрывали. Я иногда поинтересуюсь, кто у нас был, а Кирилл Иванович только скажет: «Не спрашивай. Чем меньше будешь знать и видеть, тем лучше. У тебя четверо маленьких детей, не забывай».

—А вы не помните, когда впервые пришла к вам Мария?

— Это было, наверное, в августе, — немного помедлив, видимо, вспоминая, сказала Александра Владимировна. — Я спросила тогда мужа: «Что это за девушки? Очень уж они молодые, не подвели бы тебя…» Он ответил: «Не смотри, что молодые, они настоящие патриотки». А вообще, — неожиданно заявляет женщина, — вам бы с моей дочерью поговорить, Анной. Ей тогда уже 15‑й год шел. С отцом крепко дружила. Живет она, кстати, в том доме, где мы жили еще до войны, с 1930 года.
Вместе с Александрой Владимировной немедленно отправляемся туда, где происходили события, на Проводную, 23. Старые дома, как старые люди, таят в себе много воспоминаний. Уже после ареста мужа Александра Владимировна на чердаке дома нашла приемник, возле которого собирались подпольщики, слушали Москву, записывали сводки, чтобы передать минчанам правду о положении на фронте и в стране. Вот и дверь, в которую стучалась условным знаком и наша Неизвестная.
Напротив этого дома — другой, такой же приземистый, одноэтажный, но с мемориальной доской у входа: Известно ли было тогда обитателям этих домов что‑нибудь друг о друге? Кто ответит на этот вопрос? Да и не в этом суть. Суть в том, что едва ли не каждый минский дом уже в самые первые дни, недели и месяцы войны таил в себе гибель оккупантам. Так, в домах поближе к станции разрабатывались планы диверсий на путях, которые начались уже в июле. В домах медицинских работников накапливались медикаменты для красноармейцев, оказавшихся в фашистских лагерях‑лазаретах, для согнанных в гетто еврейских детей. Где‑то в полуразрушенных домах и в подвалах встречались связные партизан и подпольщиков.

Глубоко заблуждались создатели генерального плана «Ост» по колонизации оккупированных земель, когда констатировали, что «белорусы являются наиболее безобидным и поэтому самым безопасным для нас народом из всех народов восточных областей…»

— Кирилла Ивановича арестовали не дома, а на заводе, — рассказывала Александра Владимировна. — Это было 14 октября.

— Передачи в тюрьму носила я, — включилась в разговор Анна, Анна Кирилловна. — Только к отцу они не попадали. Об этом мы узнали из его записки, переданной нам тюремным надзирателем. В записке была просьба прислать ему пальто, потому что приходится лежать на мокром цементном полу. В то воскресенье, 26 октября, я к отцу не собиралась. На колонке, где мы брали воду, я услышала, что в городе повесили людей, и сразу заторопилась домой. Мама очень встревожилась: «Бери скорее передачу и беги к тюрьме»… Я побежала. Передачу не принимают. Все, думаю, пойду поищу

— вдруг среди… (слово то страшное произнести боялась) — отец… Сначала увидела тех, что в парке. Затем — в центральном сквере, против Дома офицеров. И на площади. Я и сейчас каждый тот шаг с ужасом вспоминаю, а представьте, каково мне было тогда, в 14 лет. И страшно, и жутко, но какая‑то надежда на то, что с отцом все обойдется, еще теплилась. Хотела было домой возвращаться, да вспомнила, что на площади женщины про дрожжевой завод говорили, будто бы и там казненные есть. Пошла искать этот дрожжевой завод. Спрашивала прохожих, а их все меньше и меньше, смеркалось уже. Продрогла вся. Но иду. И вдруг где‑то вдали клетчатая рубашка мелькнула. А отец клетчатую рубашку носил. Не помня себя, побежала вперед и остолбенела. Не могла сойти с места. Охранник меня подтолкнул автоматом. Я перешла на другую сторону и снова встала. Все во мне окаменело. Маме ничего не сказала. А рано утром, еще темно было, снова пошла туда. И на третий день — тоже. На третий день к вечеру, часу в четвертом, уже сумерки были по осени, подъехала к воротам машина. Солдат перерезал ножом веревки. Мертвых поспешно, грубо бросили в кузов. Я не могла сдвинуться с места. Когда машина тронулась, у меня все внутри оборвалось. Не помня себя, я бросилась за машиной. Бегу. Земля мерзлая. Кочки, камни, рельсы вывороченные торчат. Зацепилась. И со всего маху грохнулась о мостовую. Колени в кровь разбила. Руки ободрала. Встать не могу. Какая‑то женщина ко мне подошла, обняла, помогла мне… Вечером я сказала маме, что отца уже нет…


Вот так, слово в слово, записал этот страшный рассказ молчаливый свидетель всех наших встреч — магнитофон.

Давно закончилась война. Поднялся из руин город‑красавец Минск. В парках и скверах на месте сгоревших деревьев поднялись и шумят густыми кронами вязы и тополя. Мир и покой пришли в многострадальный город. Так стоит ли будоражить память? Тревожить людей? Возвращать их к прошлому? Допытываться, как звали девочку на трагических фотографиях? Подвиг ее стал частицей общего подвига народа. Так не все ли равно, как звали ее — Аня или Маша?

Что скрывать, иногда слышишь: «Героев было много, всех не увековечишь». Да, к великой нашей гордости и счастью, героев на нашей земле оказалось не меньше, чем потребовалось. Пусть же у нас хватит благодарности и памяти на каждого, сколько бы ни вернулось их к нам из забытья!

И все‑таки, кто она — Аня или Маша?

III
— Да это же Маша! Маша! Я этот снимок видела в музее и сказала экскурсоводу, что хорошо знала эту девочку…

Мы слушаем и не верим своим ушам. Неужели сейчас станет известно то, что по какой‑то не поддающейся объяснению причине столько лет оставалось тайной? Наша новая собеседница—Софья Андреевна Давидович, ветеран Великой Отечественной войны, рассказывает:

— До последнего мирного дня я работала в республиканском управлении книжной торговли. В одной комнате, рядом со мной, за соседнем столом, сидела Люся Бугакова, мать Маши. Девочка иногда к нам забегала. Ну а по‑настоящему подружились мы с ней уже во время войны…

… Мать и дочь пришли к Софье Андреевне в первые дни оккупации. Софья Андреевна всегда любила видеть их вместе. Молодо выглядевшая Люся и высокая, стройная, не по годам рассудительная Маша больше походили на подруг. Обе были подавлены, удручены, растеряны.

Софья Андреевна перебирала свои бумаги, письма, фотографии. Что‑то надо было уничтожить, а что‑то обязательно сохранить. Она показала Маше книги Николая Островского с его дарственными надписями. Развернула приготовленные для тщательной упаковки — чтобы сохранить! — письма писателя, рукопись книги «Рожденнные бурей». Книгу Маша, конечно, читала. Но рукопись, пометки на полях, сделанные рукой легендарного человека! Она и не знала, что тетя Соня, будучи редактором сектора детской и юношеской литературы Госиздата Белоруссии, готовила к печати первые издания «Рожденных бурей» на белорусском языке, переписывалась с Николаем Островским, ездила к нему з Москву. Все, что увидела и услышала в этот день девушка, вызывало у нее не просто интерес, не просто уважение, но и особое доверие к Софье Андреевне.

— Прошло чуть больше месяца, Маша снова пришла ко мне, — вспоминает Давидович. — Она очень повзрослела, даже внешне. От Люси я уже знала, что дочь устроилась на работу в госпиталь для военнопленных, и не удивилась, когда Маша спросила: «Тетя Соня, нет ли у вас каких‑нибудь лекарств? Хотя бы марганцовки? В госпитале ничего нет. Раны у бойцов гноятся — промыть нечем». Я обещала ей достать лекарства и выполнила свое обещание. Ее интересовала также мужская одежда: пиджаки, брюки, рубашки. Я, конечно, поняла, что и это ей нужно для тех, кто в госпитале. Она приходила ко мне регулярно, обычно утром, и всегда что‑то от меня уносила. Я и мои друзья аккуратно, как можно компактнее, заворачивали одежду в свертки или в тряпки.

Услышав это, мы сразу вспомнили свидетельство Александры Владимировны Трус о каких‑то мешочках и свертках, которые приносили ее мужу девушки.

—Еще Маша где‑то получала сводки Совинформбюро, — продолжает вспоминать Софья Андреевна. — Где‑то она их слушала или читала переписанные. С кем‑то у нее была связь.

Да, да, да! Ведь и о приемнике говорили жена и дочь Кирилла Ивановича Труса. О том самом, что хранился у них на чердаке.

— Иногда я сама спрашивала у нее, что слышно. Случалось, она огорченно пожмет плечами: «Не получила. Не вышло». — «Ну, запоминай», — предложила я ей однажды. У девушки глаза загорелись: «Вы слышали Москву?» Сводки иногда передавал мне мой старый товарищ, с которым я когда‑то работала в наборном цехе типографии газеты «Звезда». Я спросила у Маши, кому она дает сводки и с кем их обсуждает. Предостерегла ее: «Люди встречаются всякие». Девушка сказала мне, что в госпитале есть человек, к которому свои обращаются: «товарищ командир», он тоже предупреждал ее об осторожности. Маша называла его Володей и мне частенько говорила: «Володя сказал», «Отдала Володе». Я советовала ей хотя бы для конспирации носить из госпиталя еду. Почти все, кто там работал, возвращались домой с котелками. Маша строго мне возразила: «Там и так есть нечего, люди голодные, зачем же я еще буду у них отнимать». — «Хотя бы затем, чтобы соседи не насторожились и ни о чем не спрашивали». — «А мне все равно, спрашивают они или нет», — упрямо отвечала девушка.

«Постарайся как можно меньше рассказывать о своих делах и заданиях, — не уставала повторять Софья Андреевна. — Чем меньше будет знать о тебе твой друг или подруга, тем легче будет им самим». И приводила убедительные примеры из опыта подпольщиков. Маша искренне удивлялась: «Тетя Соня, откуда вы это знаете?» Софья Андреевна обещала ответить на этот вопрос после войны. После войны она собиралась поведать Маше, что не из книг все это знала, а от своей родной сестры, которая много лет работала в подполье Западной Белоруссии вместе с Верой Хоружей, и, кстати, даже родные и самые надежные ее товарищи не знали, где она находится, куда ездит.

Просьбы девушки все больше усложнялись. Однажды очень робко, мало надеясь на положительный ответ, она спросила, не может ли Софья Андреевна достать фотоаппарат. Женщина догадывалась, зачем понадобилась Маше и ее товарищам эта вещь, за хранение которой, как и за укрытие радиоприемника или пишущей машинки, можно было поплатиться жизнью. Найти гражданскую одежду для красноармейца, чтобы вывести его из лазарета, — это лишь полдела. Требовались еще документы, при «новом порядке» их проверяли на каждом шагу. Но для документа нужна фотография, а стало быть, и фотоаппарат.

Софья Андреевна отправилась в деревню к своим старым и добрым знакомым. У них в сарае (хозяева и не знали этого) она в свое время зарыла кое‑какие документы и купленный перед войной «ФЭД»…

Маша нашла дело и для матери. Люся готовила перевязочный материал. Доставала, где только можно было, материю, старые простыни, наволочки, нарезала из них узкие полоски и скатывала так, что получалось некое подобие бинтов. С каждым днем у нее росла смутная тревога за дочь. Все страшнее и неспокойнее становилась жизнь. Удручало Люсю бесконечное душераздирающее шарканье ног сотен и сотен людей, стекающихся со всего Минска к Республиканской, Колхозной, Шорной, Коллекторной, Перекопской, Низовой, Абутковой, Заславской улицам, улице Немига, к Мебельному, Опанскому и Колхозному переулкам. Эти улицы и переулки составляли район, который теперь назывался чудовищным средневековым словом «гетто». По всему городу были развешены приказы полевого коменданта.

«19 июля 1941 г.

С момента издания настоящего распоряжения в Минске создается еврейский район, где будут проживать исключительно евреи.

В течение пяти суток со времени опубликования настоящего распоряжения все еврейское население Минска обязано переселиться в отведенный ему для жительства район. Лица, которые по истечении упомянутого срока будут замечены вне отведенного им для жительства района, подвергнутся аресту и строжайшим мерам наказания.

… После завершения процесса переселения весь квартал, отведенный для жительства евреям, подлежит изоляции от остальной части города путем возведения стены из сухой кладки. Сооружение этих стен осуществляется самими жителями еврейского жилого квартала с применением камня и кирпича разрушенных зданий.

Категорически запрещается евреям, включенным в трудовые колонны, пребывание за пределами отведенного им жилого района. Эти евреи могут покидать свой район лишь в составе трудовой колонны и находиться за пределами своего района лишь для выполнения работ, предписанных им Минской городской управой. Неподчинение этому приказу карается смертной казнью.

Евреям разрешается входить в еврейский жилой район и выходить из него лишь через два прохода, находящихся на улицах Опанской и Островского. Перелезать через стену, ограничивающую этот район, запрещается. Немецким часовым и вспомогательной полиции даны инструкции стрелять в тех, кто не подчиняется этому распоряжению».

Вслед за этим приказом вышло распоряжение о желтой «заплате». Указывались ее размер и место, куда она должна быть пришита. За неисполнение — смертная казнь.

Все обязаны были внести деньги на постройку стены вокруг гетто, сдать ценные вещи, серебро, золото, драгоценности на уплату расходов, связанных с переселением из одного района в другой. За неисполнение — смертная казнь.

С помощью денег удалось выхлопотать небольшое продление срока переселения. Приближался август, но еще половина еврейского населения не переселилась в отведенный для него район. С рассветом из самых дальних концов города, Комаровки, Переспы, Ляховки, тянулись толпы мужчин и женщин, стариков и детей, согнувшихся под тяжестью узлов. Не давали ни подвод, ни лошадей. Все, что наспех удалось собрать, в первую очередь необходимое детям, тащили на себе.

Навстречу этому потоку шел другой, из гетто — отметиться в юденрате, а оттуда, колоннами, под конвоем, разойтись по рабочим местам.

Все это было невыносимо. Люся понимала, что нельзя сидеть сложа руки, но какие действия предпринять, не представляла себе. Ее угнетала безысходность, ни на минуту не покидали тревога и страх за дочь.

Маша высветлила перекисью водорода свои волосы и совсем не похожа была на еврейку, что позволяло ей относительно свободно ходить по городу. Стену вокруг гетто еще не построили. Еще не уехали с территории «еврейского района» русские, белорусские, татарские семьи, и она чувствовала себя в безопасности. Мать пугал независимый и, как ей казалось, слишком гордый вид дочери. По вечерам она выходила встретить ее с работы и однажды глазам своим не поверила, когда увидела Машу в сопровождении молодого человека в шинели с белой повязкой полицейской службы на рукаве.

—Белов, — с улыбкой представился тот. — Вручаю вам дочь в полной сохранности…

Маша пыталась успокоить мать:

— Не волнуйся и ни о чем не думай. Он «не такой» полицай…

Возможно, Белов, о котором встревоженная Люся на следующий же день рассказала Софье Андреевне, подстраховывал девушку, к которой мог привязаться с вопросами или проверкой документов «такой» полицай.

Но послушаем, что дальше расскажет нам Софья Андреевна Давидович.

— Однажды Маша пришла ко мне, и вид у нее был такой, как у человека, который все потерял. «Что случилось? Уволили?» — «Нет, — отвечает, — не уволили, но Володя сказал, чтобы я больше не приходила. И я не пошла». — «Погоди, не волнуйся. Может быть, он сам собирается уходить и боится, чтобы тебя потом не терзал и? — предположила я. — »Может быть… — ответила Маша. — Но я чувствую, что‑то там очень серьезное произошло или должно произойти». Я забеспокоилась и посоветовала Маше покинуть квартиру, где она жила. «Давай я поговорю с кем‑нибудь из своих знакомых—устроишься пока у них». — «Нет, тетя Соня, спасибо, — возразила она. — Ведь и этой моей квартиры никто не знает. Я везде числюсь по старому адресу — на улице Куйбышева. И фамилии моей нигде не существует. В пропуске у меня записано «Бугакова».

—А разве Маша—не Бугакова? — спросили мы Софью Андреевну.

— Нет, — пояснила наша собеседница, — это девичья фамилия матери. А Маша носила фамилию отца — Брускина.

Значит, Маша — Брускина. Маша Брускина, — повторяли мы про себя. Вслух ничего не говорили, боялись перебить Софью Андреевну, понимали, что она подходит к самому трудному моменту своих воспоминаний.

— Прошла неделя. Или чуть больше. Так примерно числа после 10 октября прибегает Люся сама не своя: «Машу арестовали!» И причитает: «Сама она виновата, сама». Я ничего понять не могу. Из сбивчивого рассказа Люси выясняется вот что. Маша была дома. Сидела на своей койке, стоявшей подокном. Впрочем, больше и негде было сидеть в комнате, перенаселенной и продолжавшей пополняться изгнанными из своих домов и квартир людьми. Окно было открыто, и девушка услышала, как чей‑то молодой голос спросил у игравших на улице мальчишек: «Маша‑блондинка в вашем дворе живет?» «Маша‑блондинка» — так звали ее свои в лазарете. Девушка выглянула в окно: «Ребята, вы меня спрашиваете? Я сейчас!» — босоножки на ноги и за дверь. Мать — к окну, а дочь уже внизу, здоровается с ребятами. Увидев маму, крикнула: «Ребята пришли, я с ними пойду, скоро вернусь». Для соседских мальчишек — событие: пришли два парня, и Маша ушла с ними. Побежали следом. За воротами гетто, прямо посреди улицы, стояли два вооруженных немца. Они молча с двух сторон подошли к девушке, а только что улыбавшиеся парни достали из карманов полицейские повязки со свастикой и орлом, деловито повязали их друг другу на рукава. Мальчишки опешили, но, поняв, что на них никто не обращает внимания, перебежали на другую сторону улицы и пошли дальше за ними. Они видели, как Машу привели к воротам тюрьмы, как открылись эти ворота, а затем захлопнулись за ней. Дети примчались домой, и через несколько минут уже весь двор знал, что случилось. Начались хождения Люси в тюрьму. Ходила она, ходила, просила, плакала, никто с ней и разговаривать не хотел. Наконец за приличную мзду удалось уговорить одного полицейского. Собрали мы передачу, пошли вместе. Полицейский действительно вышел к нам, взял наш пакетик, а через некоторое время вынес записку. Записка была торопливо нацарапана карандашом на обрывке бумаги, вся в тоне таком извинительном. Потом мы с Люсей много раз ее перечитывали. Поэтому я и запомнила ее. Может быть, не слово в слово, но содержание ее было именно таким: Прочла я записку, и у меня все внутри оборвалось. Что‑то страшное почудилось даже в словах «ничего плохого не произошло». Что это значит? Били и выдержала на допросах? Я гнала от себя эти мысли Люсе пыталась внушить, что все нормально, скоро выпустят. Мы все приготовили. Положили осенние туфли — не лето, чтоб в босоножках ходить. Любимое Машино платье. Люся отдала полицейскому свои наручные часы — за это он обещал передать сверток Маше. Было это примерно 21‑22 октября. Мы очень хотели верить в лучшее и со дня на день ждали возвращения девочки. В последнее воскресенье октября, это был и последний удивительно теплый и солнечный день, я встретила знакомую, которая видела меня на улице с Машей. «Сегодня из тюрьмы вывели целую группу арестованных, — сообщила она мне. — В первом ряду была ваша блондинка, красивая девочка такая, стройная…» Я помчалась по городу. На площадь Свободы… В парк. В центральный сквер… Но Маши нигде не нашла. Побежала к Люсе. Ей ничего не говорила, но к вечеру она сама все узнала. Билась в истерике. Хотела ночью бежать к дочери. Никакие уговоры — «комендантский час, тебя просто застрелят» — не действовали. Пришлось удерживать ее силой. Утром мне сказали, что Маша там, где дрожжевой завод. Я пошла на улицу Ворошилова… Мы были потрясены. В сердце не умещалась боль. В душе не осталось никаких чувств, кроме ненависти к врагу. Я пришла к Люсе. Сидит она на кровати, перебирает вещички Машины: кофточки, платьица, старательно снимает с них ворсинки. «Единственное, — шепчет, — что осталось…» Она не сдвинулась с места, не убежала, не стала прятаться и тогда, когда через две недели, 7 ноября, в день 24‑й годовщины революции, гетто со всех сторон окружили полицейские, когда появились гестаповские части и начали вывозить евреев за черту города, туда, где были приготовлены рвы. В течение дня перевезли 12 тысяч человек. Люся была среди них или среди тех, кого в тот день расстреляли прямо в гетто.

IV
Стефанида Ермолаевна Каминская с внкуами. 1970


V
— Справедливости ради вы ищете имена неизвестных героев. Ради той же справедливости я и мои товарищи искали врагов.

Это говорит старший следователь КГБ Литвы Йозас Маркявичюс.

Да, мы в Вильнюсе. Сидим в кабинете следователя. На столе — десять огромных томов уголовного дела главарей 2‑го батальона вспомогательной полицейской службы и уже знакомые нам фотографии…

И если наша задача, действительно, состояла в том, чтобы назвать имена героев, то Йозас Маркявичюс долгое время, не преувеличивая — дни и ночи, бился над тем, чтобы установить имена тех, кто помогал фашистам в их зверствах. На фотографиях они — с одинаково стертыми, ничего не выражающими лицами, в касках, с автоматами, в шинелях с белыми нашивками на рукаве, солдаты 2‑го батальона полицейской службы, оставшегося известным в истории карательного батальона.

«Мы должны развивать технику уничтожения народов, — в расчете на таких солдат провозглашал фюрер. — Я понимаю под этим уничтожение целых рас».

В начале 1941 года Генрих Гиммлер конкретизировал идею: «Целью русской кампании является уничтожение каждого десятого из славянского населения, чтобы уменьшить количество их на 30 миллионов…»

А когда «русская кампания» развернулась, был разработан еще один кровавый план — черной памяти «Ванзейский протокол» об уничтожении 11 миллионов человек, и это цинично называлось «окончательным решением еврейского вопроса в Европе».

Роль мелких, легко заменимых винтиков в этой технике «уничтожения народов» выполняли в числе многих других 444 солдата и 23 офицера — 2‑й батальон вспомогательной полицейской службы под командованием майора Импулявичюса.

По свидетельству очевидцев, в фортах Каунасской крепости автоматы не умолкали сутками. Убийцам в коричневой форме со свастикой усердно помогали убийцы в грязно‑желтых шинелях со знаком национальной добровольческой армии на погонах. Чем провинились перед ними безоружные люди, свезенные в Каунас литовцы и русские, украинцы и поляки, французы и евреи? Мужчины и женщины, старики и дети литовской деревни Ужусаляй?

К осени 1941 года 2‑й батальон в полном составе прибывает в Минск…

Йозас Маркявичюс перелистывает страницы дела. Он знает, что нас интересуют подробности происшедшего в Минске в последнее воскресенье октября 1941 года. Стоп!

«… Утром, в воскресенье, — читает следователь показания одного из бывших солдат 2‑го батальона, — Импулявичюс созвал всех офицеров и сказал, что в Минске будут вешать советских партизан и батальон надо будет вывести в полном составе…»

Так вот кто осуществлял карательную акцию 26 октября 1941 года в отношении подпольной группы Ольги Федоровны Щербацевич и Кирилла Ивановича Труса, одной из первых в столице Белоруссии подпольных групп!

«… Когда подошли к минской тюрьме, которая находилась в центре города, солдат выстроили в две шеренги около ворот. Импулявичюс что‑то говорил немецким офицерам. После этого из тюрьмы вывели 9 или 10 советских граждан…»

Мы знаем: их было 13 человек.

Немецкие солдаты вынесли фанерные щиты и повесили многим из них на шею…»

Щиты повесили на шею Ольги Федоровны, ее сестры Нади, Лены Островской и Неизвестной.

«… Насколько помню, на этих досках была надпись на русском и немецком языках: «Мы, партизаны, стреляли…»»

«Мы, партизаны, стрелявшие по германским войскам».

«… Перед казнью эсэсовский офицер выступил с речью, которая переводилась на русский язык. Он говорил что‑то о действиях партизан и подчеркнул, что такая судьба ожидает всех, кто попытается сопротивляться новому порядку… Все экзекуции снимаются на фотопленку. Особенно часто — повешение…»

Да, это была первая публичная казнь на оккупированной врагом территории Советского Союза. Месяц спустя подобный путь в бессмертие совершит москвичка Зоя Космодемьянская.

… Неизвестная. Девушка, которая помогала бежать из лагеря‑лазарета раненым советским командирам. Собирала для них медикаменты, гражданскую одежду, раздобыла фотоаппарат. Кроме того, распространяла сводки Совинформбюро. Достойно выдержала зверские пытки в фашистском застенке и свято сохранила тайну подполья… Но какими бы ни были, великими или малыми, заслуги Неизвестной в подполье, свой главный подвиг она совершила в день казни.

Ее дорога славы — это путь в несколько километров от тюрьмы на улице Володарского до ворот дрожжевого завода, превращенных в эшафот.

Один из очевидцев этого страшного события вспоминает:

— Пока они на улице стояли, петли уже приготовили, ворота открыли. Потом стали лаять — приговор, значит, читать… Эх, был бы в руках пулемет!.. Полоснуть бы по всей длинной шеренге, которая наших троих охраняла!..

Петр Павлович Борисенко, — это его слова, — получил пулемет немного позже, в 1‑й Минской партизанской бригаде. Ни в одном бою не забывал он того, что видел тогда. Не мог не видеть, потому что жил рядом с заводскими воротами и казнили героев буквально перед его окнами.

— Девушка, когда ее на табурет поставили, отвернулась к забору, — рассказывает Борисенко. — Палачи хотели, чтобы стояла она лицом к улице, к толпе, а она отвернулась, и все тут. Сколько ее ни толкали, ни пытались повернуть, она все стояла спиной. Табурет выбили, тогда только…


СМ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
----------------------------------