Светлана Ежова

ЗВЕРЁНЫШ (1)

Я иду вдоль трамвайной линии, мимо стеклянных витрин магазинов; чего там только нет: бутылки, бутылки и баночки, колбасы такие, колбасы этакие, сыры головками и брусками, хлеб белый, хлеб серый, хлеб черный... Овощи, овощи и фрукты. Я захожу в овощной и покупаю маме черешни. В гастрономе, в отделе самообслуживания беру две банки сока манго – мама делает с этим соком прекрасный коктейль. Я прохожу кассу и, раскрыв портфель, ставлю его на упаковочный столик, втискиваю меж бумаг банки с соком и, повернувшись на крики, вдруг вижу: две продавщицы держат девочку – господи ты боже мой, я вижу Олесю?! Олеся – дочка моей приятельницы, редактора на радио. «Не может быть», – ахаю я и, сунув портфель дежурной у входа, кидаюсь к толпе.
На Олесю кричат, ее стыдят. Она украла сырок. Ее ведут к директору, грозятся вызвать милицию. Переждав за дверью крики в директорской, я вхожу в кабинет и сторонюсь – продавщицы спешно выходят.
– А-а, Лидия Никитовна, здравствуйте, здравствуйте! Давненько вы у нас не бывали... Прошу вас, садитесь...
Директор магазина, старый знакомый, любезно пододвинул мне стул.
– Как видите, Лидия Никитовна, вот – опять... Каждый день один, а то и два...
– И что же они говорят? – спросила я, глядя на Олесю, которая спокойно стояла перед директором. На ней были серые заграничные джинсы, желтая мохеровая кофточка, на тонком запястье мужские часы с широким ремешком. Лицо бледное, нежное, острое внизу, с большими зеленоватыми глазами. Волосы у Олеси, как и у всех сейчас девочек, под Марину Влади из кинофильма «Колдунья». Но Олеся девочка интересная не только внешне. Она училась музыке и английскому, много читала, занималась коньками и плаваньем. А дома у нее было все: и пианино, и скрипка, и магнитофон, и черная догиня Инга, и огромный аквариум в отдельной – своей – комнате, и всегда полный холодильник еды. Да, у Олеси было все. У нее было все, кроме отца. От него она получала переводы да редкие посылки, то с ананасами посередь зимы, то с апельсинами... Олеся только что сдала экзамены на круглые пятерки и перешла в восьмой класс...
Директор Иван Васильевич, маленький, полный, с добродушным круглым лицом, с пучками седых волос на висках, искренне развел руками:
– Это черт знает что... Что с ними будет дальше? Чего они хотят? Не понимаю. Н-не по-ни-маю... Одни говорят, что дома им не дают денег на личные расходы, другие говорят, что просто интересно взять – и все, третьи уверяют, что взяли нечаянно... А вот которым действительно нечего есть – отец ли пьет, мать ли, или просто бегут из дома куда глаза глядят, – такие голодают, но не крадут... Ну, вот с этой что прикажете делать? Она молчит. Чья она? Вы только посмотрите на нее – молчит как ни в чем не бывало. Но эта уже взрослая, эта уже обязана осознавать свои поступки. В этом возрасте люди обязаны отвечать за себя. Я устал с ними... Пусть их допрашивают в милиции...
– Иван Васильевич, позвольте мне забрать эту девочку и отвести прямо в милицию. Я думаю, что по дороге она мне все-таки кое-что расскажет. Я, знаете, опять готовлю подобную передачу, и хорошо бы несколько таких случаев снять скрытой камерой, а вам бы выступить... – спешно придумывала я, чтобы увести Олесю. – Как вы на это смотрите?
– Знаете, я как-то не любитель выступать... Давайте, Лидия Никитовна, кого-нибудь из продавцов...
– Полноте, полноте скромничать, Иван Васильевич, кому же как не вам и выступить... Я на днях зайду или позвоню. Это же великолепная идея – снять скрытой камерой!.. Я уж вас немного поэксплуатирую, хорошо?
– Ну, как же вам откажешь... Ну, никак... – засмеялся он.
– Спасибо, Иван Васильевич!
Я встала и крепко пожала руку директору лучшего магазина в нашем городе.
– Что ж, девочка, тебе придется идти со мной, – холодно оказала я Олесе.
Олеся, спокойно разглядывая покупателей, шла впереди, я за ней.
– ...А говорили – в милицию сдадут, – протянула тетка из очереди за колбасой. – И никакого стыда...
– Я бы свою на месте убила за такое, – сказала другая.
– А вот мой никогда себе такое не позволит, – уверенно заявила третья. – У моего все, все есть, и деньги даю...
– Это что же, мать ведет, что ли, ее?
– Вот тебе и интеллигенция...
Я молча взяла портфель, а Олеся, не оборачиваясь, замедлила шаг, поджидая меня.
– Меня посадят? – тихо спросила она, когда мы вышли из магазина.
– Не знаю, – ответила я.
– Со мной Инга. Она вон сидит... Если меня посадят, вы, пожалуйста, отведите ее домой, – голос Олеси пресекся при виде собаки.
Инга обрадовалась, стала рваться навстречу. Олеся присела к барьеру из труб и стала развязывать поводок. Собака, преданно поскуливая, норовила лизнуть хозяйку в лицо. Олеся выпрямилась, а Инга прижалась к ее ноге, чего-то ожидая, заглядывая ей в глаза.
– Ингоша, я ничего не принесла тебе, извини, – оказала Олеся и вынула из кармана брюк шоколадку, развернула обертку, отдала шоколадку собаке. – Может, поешь шоколадку?..
– Олеся, так у тебя были с собой деньги? – удивилась я.
– Да. Я купила сначала себе шоколадку, а больше денег не осталось. И я взяла сырок... Инге...
– Ты ее не кормила утром?
– Кормила.
– Но почему же ты не сходила домой за деньгами?
– Далеко.
– Как далеко? Два квартала – далеко?
– Не знаю. Мне показалось далеко...
– И ты... ты всегда так делаешь?
– Нет. Второй раз.
– И тот раз тоже не хотелось идти домой?
– Нет. Тогда деньги были. Просто мне не хотелось рыться в портфеле... Искать копейки...
– Олеся, я не понимаю – зачем ты это делала?
– Не знаю, – пожала плечами Олеся.
– Ну, что ж, пойдем домой, отведем Ингу, – как можно безразличнее сказала я.
– Хорошо, – сказала Олеся.
– А мама об этом знает?
– Наверное, нет. Она всегда приходит поздно.
– Но ты же знаешь, какая у нас с ней работа?
– Знаю. Тетя Лида, а в тюрьму нельзя взять с собой Ингу?
– Конечно, нет.
– Мне Ингу жалко – она будет без меня скучать.
– А мама? Разве мама не будет скучать?
– Наверно, тоже будет...
«Бедная Ольга...» – подумала я.
– Олеся, разве в классе у тебя нет подруг? Ты всегда одна...
– Я не одна. Я с Ингой... В нашем классе есть, наверно, хорошие девочки, только... только мне с ними со всеми скучно.
– Почему?
– А! Тряпки, косметика, танцы... Сплетничают о мальчишках...
– А как ты относишься к тому... Ну, если девочки узнают про тебя?.. Что ты...
Олеся закусила губу, приостановилась.
– Пусть.
– Что пусть?
– Пусть узнают... Я же не украла, я просто взяла...
– Ты прекрасно понимаешь, что это не просто взяла. А если тебе захочется взять в магазине пальто или золотые часы? Или телевизор? Да и мало ли что тебе еще захочется...
– Пальто у меня есть. Часы тоже. И телевизор, – она улыбнулась на мою шутку.
– Но ведь и сырки в холодильнике, наверно, тоже есть?
– Лежат, – кивнула Олеся.
Мы подошли к дому. Поднялись на второй этаж. Олеся сняла с Инги ошейник и отперла дверь.
– Тетя Лида, что вам приготовить – кофе, чай?
– Чаю, Олеся.
– Сейчас поставлю чайник. Ингоша, пойдем со мной? – На мгновение она замялась, и мне показалось, что в глазах ее что-то прояснилось, ожило. Вот сейчас, сейчас она сядет в кресло, расплачется и все расскажет – что с ней происходит, о чем она думает, чем тревожится.
– Ты, кажется, что-то хотела спросить?
– Да. Мне... мне что-нибудь с собой брать?
Нет. Мне всего лишь показалось. Она просто безразлична ко всему, кроме собаки.
– А что бы ты хотела взять с собой?
– Не знаю. Наверное, кроме Инги – ничего...
Олеся ушла на кухню, а я вспомнила про черешню в портфеле, вынула кулек и отсыпала половину в вазу. Зашла на кухню, протянула Олесе вазу с черешней:
– Помой и угощайся.
– Спасибо, тетя Лида. Где вы их добыли?
– В овощном.
Олеся промыла черешню под краном, мы вернулись в ее комнату, и я села в кресло.
Странная девочка. Ни угрызений совести, ни беспокойства. Ничего. Совсем ничего. Как будто ничего не произошло, ничего не случилось... Я вглядывалась в нее, следила за каждым ее движением, ждала, что вдруг вздрогнет ее рука, сорвется голос... Но нет, Олеся была спокойна...
– А почему ты не позвонишь маме?
– Зачем? Она узнает и после. Можно оставить записку: «Я в милиции – украла в магазине сырок». Она прочтет и скажет: «Что за чушь?» Вы ведь знаете – она так и скажет... – Олеся присела на ковер к Инге.
Да. Она так и скажет. Ольга деловая женщина – она горит на работе. Она не любит тряпок – ходит вечно в одной и той же черной юбке и в черном свитере. Прическа у нее короткая, мужская. Она не любит возни на кухне, особенно мытья посуды. С мужчинами резка, насмешлива. Но сколько она от них ни отмахивается – они к ней в общем-то льнут. Но, насколько мне известно, в этом доме никто из них не оставался ни разу на ночь. Боже упаси, а что подумает Олеся! И что же? От Олеси откупились всем: ананасами, скрипкой, магнитофоном, книгами, собакой...
– Видишь ли, тебе сегодня же нужно обо всем рассказать в милиции. Просто обо всем. Иначе с каждым днем тебе все труднее и труднее будет жить. Я ведь понимаю, что не в сырках вовсе дело, но в чем именно – не знаю. А ты сама о себе знаешь все. Ты знаешь, кто ты и зачем живешь... И даже когда крадешь, то тоже знаешь, зачем крадешь... Ты девочка умная, ты все прекрасно понимаешь... Скажи, пожалуйста, тебе вот сейчас не хочется вернуться в магазин и снова взять что-нибудь?
– Н-нет.
– А в другой магазин?
– Тоже нет.
– Ну вот и прекрасно.
– Ой! Я про чайник забыла! – вскочила Олеся.
– Ты хочешь чаю? – спросила я.
– Нет.
– Тогда пойдем. Я тоже что-то расхотела.
– Можно я попрощаюсь с Ингой?
– Конечно.
Олеся сходила на кухню, выключила газ. Вернувшись, подошла к собаке, присела возле нее, обняла и стала гладить.
– Ингоша, ты у меня самая добрая, самая хорошая, ты не сердись на меня, не скучай без меня, пожалуйста... Ладно? Ты потерпи – подожди меня... Ладно, Ингоша?..
Собака, поскуливая, лизала девочке руки, била по ковру хвостом.
– Тебе придется без меня слушаться мою маму. Ты уж потерпи, ладно?.. Я сейчас уйду, а ты останешься дома... Тебе нельзя со мной...
Олеся встала и отвернулась от Инги. В глазах копились слезы.
Собака, чуть наклонив голову, собрала на лбу морщины и навострила уши, будто хотела еще что-то услышать от хозяйки, будто хотела что-то понять...
Я встала и взяла портфель. Олеся вышла на кухню и принесла миску воды, колбасы и три сырка. Все это поставила в угол к подстилке собаки и быстро, взяв ключ от квартиры, пошла к двери.
– Олеся, ты оставила маме записку?
– Зачем? Кто-нибудь из милиции позвонит ей на работу и скажет.
За дверью скулила собака. А когда мы вышли из подъезда на улицу, она уже скулила и лаяла, скребя лапой стекло окна. Олеся остановилась, помахала рукой и побежала быстрей, чтоб не слышать собаку. Я шла следом и думала об Олесе. Она сказала мне, что сегодня ей не хочется вернуться в магазин и снова что-нибудь взять. Но кто знает, что ей захочется завтра? Мне б подойти к ней, обнять, рассмешить, подурачиться, утащить к себе домой или в сад, чтоб покопаться в земле, облиться водой из шланга, залезть на старую яблоню и подразнить скворца, но... будет ли это интересно Олесе? Кто ее знает?
За углом дома Олеся ждала меня. Мы молча прошли с ней мимо того самого гастронома, причем она на него даже не взглянула.
В городе цвела сирень и плавился асфальт. Вдоль набережной и на мосту, возле оперного театра, ребятишки, все в белых панамках, стояли с удочками, смотрели вниз на мутную зацвелую воду. Иногда тяжело и лениво из-под моста взлетали речные чайки, недолго кружили и снова садились на воду.
С этого моста далеко виден город. Над зеленью скверов возвышаются белые дома, огромный новый Дворец спорта и Дворец металлургов, а дальше, неровным частоколом, темнеют трубы заводов.
– Олеся, я в этом городе живу двадцать пять лет...
Олеся меня не слушала. Она безучастно шла рядом и смотрела под ноги.
– Мороженого хочешь? – предложила я.
– Нет, – глухо сказала она.
***
Звенели трамваи, проносились машины. Нас обгоняли пешеходы. Возле оперного театра мы свернули на более тихую улицу в сторону милиции.
– А знаешь, Олеся, я ведь тоже воровала...
– Вы? – девочка замедлила шаг и пристально взглянула на меня. В глазах хоть слабое, но удивление.
– Да, Олеся, я воровала... Когда я украла первый раз кусок брынзы, мне было восемь лет... Я еще не ходила в школу...
И я стала рассказывать Олесе о своем детстве.
Теперь она слушала. Мы долго ходили по улицам города, пересекали площади, скверы, ходили мимо больших и маленьких витрин магазинов, мимо ресторанов, кинотеатров, мимо библиотек и учреждений, мимо лоточниц, торговавших свежей зеленью и цветами, и... мимо отделения милиции. Я рассказывала, а Олеся молчала. Но я уже знала, что когда-нибудь, может быть даже завтра, и она расскажет мне о себе.
Незаметно я подвела Олесю к ее дому и остановилась.
– А знаешь, мы не пойдем с тобой в милицию, – сказала я.
Девочка густо покраснела и опустила голову.
– Маме сказать? – тихо спросила она, сминая в руках листик сирени.
– Как хочешь. – Я легонько подтолкнула Олесю к подъезду: – Иди, иди... у меня еще есть дела.
Олеся замялась:
– А вы... вы не расскажете?
– Ну что ты, – заверила я. – Ну, до свидания, Олеся!
– До свидания, тетя Лида!
Отойдя, я оглянулась – девочка стояла у подъезда и смотрела мне вслед. Я помахала рукой и свернула за угол дома.
***
Я почувствовала, что устала, и мне захотелось остановиться и сесть где-нибудь в тихом тенистом месте. Я свернула в сторону оперного театра, прошла в угол сквера и, поставив к ногам портфель, села на скамью и сняла туфли.
И только тут я заметила, как высоко и ясно небо, как блескучи на солнце, за кипами зелени, белые колонны театра, как буйно цветет сирень и как хорошо, тихо вокруг. И я одна. Тишина. А там, в квартире, среди книг, блестящих темных шкафов ждет Олесю черная собака Инга.
А я сижу под нависшей сиренью и снова думаю о своем, далеком...
***
Это была огромная лепешка из навоза, воды и глины. Они ходят по ней кругами – с краю до середки и с середки до края. Мать ступает тяжело и плотно, вдавливая ноги в это месиво. Отпечатки ее следов глубокие, с широко растопыренными пальцами. А своих следов Лидка не видит. Потому что мамка, подоткнув подол юбки за пояс, идет впереди и тоненько поет про то, как мыла Марусенька белые ноги. А Лидка идет сзади, старается попадать след в след, но из этого ничего не получается – у мамки ноги-то во-он какие большущие, поэтому Лидка приноровилась и топчется то в подбежку, за мамкой, то плетется еле-еле, вырисовывая в этом месиве тропинку елочкой.
Пришли они сюда рано утром, сразу же, как выгнали Маруську в стадо, а лепешка жидкого навоза и куча глины уже были свалены возле дома счетоводихи, у самого палисадника, под купами нависшей сирени.
Покуда мамка ровняла лопатой навоз и сверху накидывала красной глины, Лидка из ляги за домами таскала ведерком мутную воду и расплескивала ее в середку этой кучи.
– Эт-ты, какая красивая шаньга! – радовалась мамка, но сразу топтать саман Лидке не разрешала – глина была холодной. Лидка незаметно успела сбегать к ляге, подразнить прутиком злющую гусыню. Потом мамка крикнула Лидку и заставила тоже топтать. Лидка и не думала отпираться – ведь счетоводиха пообещала пятьдесят рублей за штукатурку своего нового придела. На эти деньги Лидке обещано купить портфель или ситцу на платье – пора в школу. Еще прошлой осенью мамка обещала отдать ее в школу, да идти было не в чем. А теперь Лидка согласная топтать хоть десять таких лепешек, потому что ни портфеля, ни нового платья у нее до сих пор нет.
– Бог в помощь! – выплыла из проулка толстая мельничиха.
– Спасибо, Фиса Григорьевна, – приветливо говорит мамка, но не останавливается.
– Ты, Сима, не видала моего телка? Со вчерашнего дня не могу найти.
Лидка, раскрывши рот, пялится на фартук мельничихи – на фартуке цветут маки, они даже красивее, чем на грядке.
– Нет, не видала, Фиса Григорьевна, – говорит мамка. – Загляни на ферму, возле дворов крапивищи-и... Я все опасалась: вот, думаю, свалюсь в старый какой колодец – и не докричишься, сама-та я что, пожила – хватит, а девка-та сидит дома голодная, и в избе шаром покати...
Она улыбнулась невесело и тоненько пропела:
Хучь иди плясать,
А дома нечего кусать.
Сухари да корки,
На ногах опорки!
Мельничиха покосилась на мамку недобро, дескать, поет еще. А где ей, мельничихе, ихнее лихо понять. Непропёки, а поют еще! Ей больше по душе, когда непропёки жалятся.
– Бог с тобой, колодцы... Скажешь тоже... Поди, загнал кто-нибудь телка-то. – Она покосилась на Лидку. – Опять ночесь огород обчистили, голодранцы паршивые... Все. Я своему сказала: сегодня скараулим – стреляй...
– Стрельни, стрельни, Фиса Григорьевна, совсем спасу нет... У меня вон тоже кошке хвост ободрали. Берданки нет, а то бы тоже стрельнула. Фулиганье, – мамка хихикнула. – Совсем зафулиганились без отцов! А ты стрельни, стрельни... Карпею-то Иванычу поклон передай. Бывало, выпивал он с моим...
Мельничиха поджала губу и, отвернувшись, молча поплыла было мимо в дальний узкий проулок, но потом обернулась и сказала:
– Сравнила! Мой огород и хвост кошачий!
– Тьфу, – сказал мамка и пошла по кругу, покачивая тощим задом, передразнивая походку мельничихи. – А была-то спичка спичкой... – Круто повернулась к Лидке, злая: – Опять в чужие огороды лазишь?
– Не-е-е... забор у них колючий...
– Я те счас дам – колючий. Мало мне забот?..
– Да не-е, – замотала головой Лидка почти что с честным выражением лица.
– А откуда под лавкой дыня?
Лидка почувствовала, что сейчас ей будет затрещина, и так же честно соврала:
– Колька дал.
– Скажи Кольке, – приутихла мамка, продолжая топтать саман, – чтоб не лазил к мельнику – стрельнут еще... Они такие. Не сам, так Фиска заставит... Смотри у меня, узнаю, что залезешь к кому-нибудь в огород, скажу Марии Кондратьевне – она не примет тебя в школу.
– Ладно... Мам, а Фекле-та хвост отцапнула собака. Она картошку караулила, а собака в огород забежала... Фекла ей глаза поцарапала...
– Да я-та знаю. А вот Фиске это знать ни к чему. Иди-ка посиди на травке... Цыпки вон на ногах покраснели... Сто раз тебе говорила – мой ноги на ночь.
– Так они и так тонкие, высохнут – на чем ходить буду?
Мамка остановилась, наклонившись, вытерла подолом юбки лицо и вздохнула:
– Ладно, ладно, иди посиди, работница ты моя убыточная.
– А ты?
– Я потом. Солнопек вот-вот начнется, а надо еще дранку на стены прибить – успеть бы...
Лидка с радостью села. Гусиная трава уже обсохла от росы. Солнце греет почти по-дневному. От лепешки самана остро пахнет мочой и глиной. Мать ходит и ходит по рыже-зеленому месиву и снова поет про Марусеньку, которая мыла белые ноги... Красивая песня, да ноги у мамки давно не белые. Ноги и у Лидки тоже в навозной жиже. Щиплет до жути, но мыть все же не стоит. Цыпки болят, да и от частого мытья (Колька говорит) ноги совсем похудеют, так что лучше не обращать внимания на грязь. От навозной грязи никто не помирал, а Лидке ноги дороже, чем чистота.
– Эй, Фокишна! – кричит кладовщица Палаша. – Калымишь?
– Ага, – смеется мамка и останавливается посередке месива. – На вечерки собралась, а платочку нету, плясать пойду – взмахнуть нечем... Вот и тороплюсь, купить бы к вечеру... Хороша девка, речиста, да дороже платок с батиста.
Кладовщица приблизилась, волоча кривую ногу.
– Так кавалер-то один дед Игнат остался, да и тот слепой, – засмеялась она. – Такая старь – сорви лопух да и шпарь... Деньги для такого изводить – себе вредить.
– А куда, Пелагея, эт ты нарумянилась?
– Да в раймаг бегу. Митьку приняли в пионерский лагерь, так сатину на рубаху купить решилась. Стыдно – голяк голяком, отец-то все же фронтовик...
– А-а, – протянула мамка, – а я вот тоже... В школу собирать надо девку... Слышь, вчера у Герасима просила скатерть, которую на май стелили на стол в правлении. Отдай, говорю, девке хоть платье сошью, все равно в конторе за шкафом пылится, чернилами облита, да и угол от чьей-то папироски обгорел. Только он все равно ж не дал.
– И не даст. Знаю я его. Ты вот что – пошли-ка завтра ко мне Лидушку, я там припрятала пару холщовых мешков. Заготовители бросили. Что, думаю, теряться, все равно кто-нибудь подберет. Я и решила Миньке штаны сшить и покрасить – все равно в каких спины быкам тереть... С дерюжным фасадом – не с голым задом. Десять трудодней малец заработал...
– Мужик растет, – сказала мамка, садясь на траву.
– Да и у тебя, Сима, невеста неплоха... Давай-ко я тоже посижу... Лидушка, пойдешь за Миньку замуж?
– Не-е, – затрясла головой Лидка, – он царапается.
– Ну-у, к тому времени отвыкнет...
– Так вырастет – чему похуже еще научится, – засмеялась мамка. – Сам-то пишет?
– Последнее было из-под Курска... Писал, что эту фашистскую вражину погнали. А больше нету. Третий месяц пошел... Ночи не сплю.
– Не накликай беду, Палаша! Придет он, придет. Он у тебя, Федор-то, отчаянный, запросто так пуле себя не подставит. А сын вон уж какой... Мужик растет... Было бы побольше еды да поменьше горя, нарожала б я с десяток парней... Меня сызмала к ребятешкам страсть как тянет.
– Ага, – возмутилась Лидка, – нам тогда одного портфеля не хватит. Не рожай... Раньше б рожала, чтоб он старше был и мне после него все оставалось.
Кладовщица и мамка переглянулись, засмеялись.
– Ну, Сима, пойду я, – сказала Палаша, неохотно поднимаясь.
– Ладно, – ответила мамка и тоже встала.
– Так пришли Лидушку завтра.
– Пришлю, перед тобой гордиться негоже.
– А Герасима ты не проси – он зимой на телеге посидеть не пустит... Поди, все еще пристает?
– Ну! – рыкнула мамка и поморщилась.
– Все они такие...
– Не все. А такие, как Герасим, – это точно. Без мужиков и баган медуницей пахнуть норовит.
– Сказала б я, если б Лидки не было, чем этот Герасим пахнет!
***
Солнце уже высоко. И когда оно начисто показывается в развалах туч, то становится жарко. А мамка все топчется, топчется по кругу и поет, теперь уже другую песню: «Ыэх, мой каситер в ту-ума-ане сиветит, ды исыкыры га-асынут на-а-а лету-у...»
И жалеет Лидка мамку, сама не знает с чего. Она молча ходит за ней. Устала. Ноги заплетаются, кружится голова, а в глазах время от времени то все темнеет, то вспыхивает, будто смотрит Лидка на осколки вчерашней вазы, которую мамка, посоветовавшись с женой председателя колхоза, взяла да и разбила пополам. Разбила вазу, про которую сама раньше говорила, что папка привез ее из города и что цены той вазе нет. Хорошая была ваза.
– Мамк? – спрашивает Лидка, все топчась позади.
– Чего тебе?
– А зачем вы вчера стекло толкли в ступе?
– Это не стекло, а хрусталь... Хрусталь – вроде тоже стекло, да, говорят, пользительное... Она мне за него дала сто рублей. Деньги все же – куплю тебе валенки на зиму... Да эти вот пятьдесят рублей еще – разбогатеем! Зачем нам ваза? Сейчас не до жиру. Да и держать в ней нечего – пряников нет, сахара тоже.
– Зачем тогда не всю потолкли?
– Старые люди говорят, что надо не всю. И обязательно не свою, а купить или украсть... Толкут намелко... а после пьют в вине.
– Пьют? Стекло?
– А и что? Припекнет – и мочу пить будешь. От чахотки только моча и помогает.
– Тогда продай и второй кусок. Себе валенки купишь. Сама босая ходишь!
– Больше ни одна баба не спрашивает. Спасибо, хоть эта-то купила.
– А председательша зачем будет пить?
– Да от бородавок...
– Ага, а вы вчера шептались про ребеночка... Откуда же у нее бородавки-то? Она лягух в руки не берет, а бородавки только от лягух. Сроду бородавок у ей не бывало, а ты говоришь...
– Ну, мала еще все-то знать. Иди, отдохни. Вон товарка твоя Маня как раз бежит. Смотри – надолго не убегай...
– Я скоро, – обещает Лидка и летит навстречу Мане.
У Мани (дразнят ее «Белый Глаз») отец воевал. В большом двухэтажном доме еще зимой их было девятеро. Лидка Мане завидовала даже – такая семья! Да вот мать у Мани умерла. К весне осталось восьмеро. А сейчас четверо... Самого младшего, Шурку, унесла в половодье по Тоболу льдина – так и не нашли его. Старшую, шестнадцатилетнюю Катьку, посадили в тюрьму – украла у соседей овцу. Соседи овцы хватились, нашли. А чего там и искать-то было, когда овца чуть не на всю деревню истошно блеяла, а Катька, та и сама громче овцы голосила. Катьку побили и сдали в милицию. Двух младших отвезли в детдом, а старшие, все мальчишки, разбрелись на заработки – кто на подхват к маслозаводу прибился, кто в колхоз. Главой поредевшей семьи стал тощий и злой подросток Мишка – он подался в подпаски. Хозяйкой дома осталась Маня, остроносенькая, с тусклыми серыми косичками. Маня плохо видела на один глаз, но зато хорошо бегала, быстрее Лидки. Может, потому, что некому было заставлять ее ноги мыть.
– Ты чего, Мань? – остановилась Лидка перед подружкой.
– Колька сказал, что ты теперь у нас атаман. Вот я и бегу тебе докладать, что ухожу в самоволку – мне надо мыть полы.
– А он чего?
– Он говорит – ты умеешь рисовать планы наскоков, а он не умеет. Гордый, а тебе уступил.
– Так он же старший?
– Ну и что? Он сам сказал, мы ж его не снимали. Велел тебе передать. «Я, говорит, Лидку уважаю».
А и чего такого? Лидка и сама давно знает, что смелее Кольки. Раньше она его слушалась – кого же было еще слушаться-то? Он почти на целый год старше. А потом она стала рисовать планы походов в яму за огородами, в ту, что густо поросла полынным вереском: там живут в застоялой рясной воде головастики. Да и на болото – за корнями камышей, и на луга в заречье она тоже всех верней дорогу находила. Рисовала планы чужих огородов с наилучшими к ним вылазками. Все и признали, что с планами-то намного интересней, и само собой получилось, что все стали слушаться Лидку. Может, Кольке и обидно, так ить он не дурак же, сам понял все как надо.
– Ты, Маня, куда сейчас?
– Да Мишка придет вечером, опять ругаться примется за немытые полы... А ты скоро?
– Нет еще. Топчем с мамкой саман. Калымим у счетоводши.
– Мы тебя вечером погодим.
– Ладно, ты иди полы скреби, а я пойду дотаптывать.
...Маня убежала. А Лидка села возле дороги в траву и задумалась. Раньше-то она не воровала. И по чужим огородам не лазила. Боялась, а вдруг да как поймают – мамка ругаться будет, а то еще и вправду скажет Марии Кондратьевне.
Да и не только в этом дело. Кинутся, как тогда на Катьку. Не забыть, как кричала Катька: «Люди добрые! Пожалейте!» А главное, плакала, плакала-то как. А Лидка даже от мамкиного ремня не плачет – стыдно.
«Идол! – ругается мамка. – Наказанье мое! Хоть для порядку поплачь!»
Лидка не плачет, и дело кончается тем, что плачет сама мамка.
Хуже, когда мамка за ремень не берется, а только дуется на нее, как мышь на крупу. Тогда Лидка сама приносит ремень, а мать опять плакать начинает.
А Колька и Вовка по огородам смело лазили. Угощая Маню и Лидку огурцами и дынями – подзадоривали: «Вы девки, вы забоитесь».
В первый раз Лидка украла брынзу. Из склада молокозавода грузили на машины ящики с маслом, фляги со сгущенкой и брынзу. Ящики и фляги грузили четверо дядек, а брынзу грузить позвали их, ребятишек что постарше. Потому что они, как зверьки голодные, выглядывали из лебеды и попались начальникам на глаза. Обрадованные, они опрометью вбегали в холодный подвал, брали с полок по бруску брынзы и стремглав выскакивали наружу к трапу. В кузове машины укладывали бруски на развернутый брезент, будто кирпичи.
Колька первым уронил в траву один брусок, но это заметил военный дядька с блокнотом, залезший на машину считать брынзу.
– Эй, пацанчик, ты уронил брынзу, подними-ка, а то собаки утащат.
Колька как ни в чем не бывало поднял брусок на машину.
А когда дядька слез с машины и отошел, Колька шепнул Лидке:
– Ты ростом самая маленькая – теперь урони ты, а я потом заползу в траву и откачу подальше.
– Ладно, – кивнула Лидка и до того забоялась, что задрожали ноги. Ей казалось, что все только и делают, что пялятся на нее, и как только она уронит в траву брынзу, то ее тут же сцапают, станут бить, поведут в милицию.
– Кольк, а вдруг да пымают? – испуганно шепнула Лидка.
– Я ж говорил – забоишься! Струсила, да? Тетка вон в белом халате ходит с карандашом. Думаешь, она не ест? Тогда с чего она такая толстая? А шофера? Тоже вон сидят на травке – пьют, брынзу едят...
Лидка знает, что на маслозаводе сушат казеин, картошку, делают брынзу и сгущенное молоко. Все это увозят да увозят куда-то машинами, может быть, на фронт? Плохо солдатскую еду красть, да, может, кусочек-то один можно. Лидка на фронт за эту брынзу кисет пошлет, кисет ведь солдатам тоже нужен. И потом, брынза так вкусно пахнет – слюнки текут. Да Лидка ж еще и знает, что вовсе не все увозят на фронт. Рядом с ними живет директор маслозавода, и жена его все время носит домой полную сумку. Чего? Лидка не заглядывала в ту сумку, но как-то с мамкой белили им комнаты, и Дина Афанасьевна угощала их творогом со сметаной и маслом с белым хлебом, а коровы-то у директора сроду и не бывало. А еще говорили про директоршу – враки, поди, – что она по утрам умывается свежим молоком, оттого и белоликая – загляденье. Вот бы Лидке такой вырасти! А то черная да худая, как уголек малый.
– Мамк, – как-то сказала Лидка, обернувшись от открытого окна перед садиком. – А тетя Дина красивая женчина?
– Эт-ты с чего взяла? – опросила мамка, гремя пустым противнем по загнетке.
– А лицо у нее белое, – вздохнула Лидка.
– Хорошим людям в такое время с белым лицом ходить не пристало, – зло сказала мамка. – Нам-то с тобой такого до победы не иметь... На вот, хлебай!..
– Опять каша лебединая? – скуксилась Лидка.
– Опять. Молоком забели... Или рыбьего жиру добавь...
– У-у, – хныкнула Лидка. – Я не хочу есть. Она зеленая... Все трава да трава... Не хочу больше...
– Я вот тебе дам не хочу... Нечего на чужую говядину пялиться. Свою наедай, – проворчала мамка и вытащила откуда-то ломтик калача да баночку пахты. – Палаша давеча плеснула, – сказала она и отвернулась.
– А ты? – спросила Лидка.
– Я уж откусила.
Но Лидка не поверила – ломтик-то ровненький, некусаный.
Когда Лидка вроде бы нечаянно уронила брынзу в лебеду, то и сама с испугу чуть не свалилась с трапа. Но Колька шел следом и загородил, подтолкнул Лидку в кузов машины. Он наклонился, положил на брезент свой брусок и бегом поволок Лидку за руку обратно в склад.
Снова бруски, бруски... Туда-сюда... Лидка бегала взад-вперед и все косилась на лебеду. Сердце прыгало. Щеки горели, и Лидке казалось, что вот-вот что-то случится, то ли расколется земля, и она, Лидка, провалится в подземную темноту, то ли все дяденьки и тетеньки окружат ее, зацапают и закроют в холодный пустой подвал.
Но время шло, и ничего не случилось, кроме того, что Колька вдруг опустил на ящик перед кладовщицей брынзу и схватился за живот.
– Ой! – вскрикнул он. – Бурчит что-то, – и, держась за веревочку на штанах, побежал в лебеду.
С машины Лидка видела, как он выглядывал из лебеды, пережидал, покуда отвернется или отойдет кладовщица, и когда та отошла, Лидка сбежала с трапа и взяла брусок, оставленный Колькой. Потом она заговорила с кладовщицей виноватым, стыдливым голосом:
– У него брюхо болит... Он счас вернется.
– Скажи ему, что я дам немножко сухого творога. От поноса поможет, – пожалела кладовщица.
– Ладно, скажу. Он есть хочет, – не сдержалась намекнуть Лидка. – Мамки-то у него нету... – Хотя она сейчас говорила правду, ей становилось все стыдней и стыдней.
– Знаю. Вот еще машину догрузите, тогда я вам дам чего-нибудь поесть.
– Догрузим! – пообещала Лидка, сгорая от стыда.
Взойдя по трапу на машину, она уже не увидела в траве бруска и совсем успокоилась. Может, Колька и прав – одним бруском не убудет. В складе-то целый штабель заплесневелых лежит. Кладовщица норовит сдать их на машину, да дядьки не берут, говорят, везти далеко – вовсе позеленеют. А тот брусок, что Колька спрятал, с угла тоже плесневеть начал. Может, он из тех, что кладовщица тайком обтирала тряпкой да и перетаскивала на другой штабель, где лежали отобранные дядьками к погрузке на машину? Лидка-то это знает, видела. Лидка вдруг успокоилась и сказала себе: «Ладно, одним куском не убудет».
Зато потом, когда они все сделали, им дали сухого творога по большущей пригоршне каждому и немного сухой картошки. Наелись они вволю, а припрятанной брынзы взяли по кусочку домой.
А вечером Лидка слазила на чердак и протянула мамке свой паек от брынзы.
– Где взяла? – насторожилась мамка.
– Колька дал.
– Опять Колька? Ты у меня не вздумай воровать. Запорю.
– Колька помогал грузить машины! Вот! – оправдывалась Лидка. – Ему дяденьки шофера отрезали... А я не воровала, – врала Лидка, глядя в глаза матери и понимая, что мать посомневается-посомневается, но у Кольки спросить забудет.
– Ладно, давай поровну, – огласилась мамка. – Ты ешь хлеб и пахту, а я кашу что-то захотела...
Но кашей она давится и, положив ложку, опершись локтями на стол, долго смотрит тусклыми глазами куда-то за окно, далеко, в заречье.
Лидка тоже выглядывает в окно, но ничего там не видит, кроме соседского теленка на дороге перед окнами да дымчатой мари в поймистом понизовье заречья. Лидка тихонько выскальзывает из-за стола. Дел у Лидки много.
***
...Лидка встала из придорожной травы, оглянулась – Мани уже и не видать. По дороге, поднимая пыль и бренча пустыми флягами, едет подвода. Это дедушка Игнат едет за молоком на кордон. С Игнатом, свесив с телеги ноги, сидит Вовка Рыжий – ага, к своей мамке. Вовка машет Лидке рукой. Лидке завидно – ведь по дороге столько можно увидеть! Вот счастливчик!
А Лидка бредет по дороге снова топтать саман.
У Вовки Рыжего вечно приоткрыт слюнявый рот. Когда-то его боднул теленок. А еще у Вовки ясные голубые глаза в красных-красных густых ресницах и красные волосы. Все в деревне считают, что он сын рыжего мельника, потому что ни в селе Белозерка, ни в Корюкино, ни в ихней деревне никого такого рыжего не было, как этот мельник. Но мельник не признавал Вовку за сына, а сыновья мельника, уже взрослые парни, – за брата. Мельничиха же, при виде Вовки, шипела гусыней:
– Кыш, ублюд еныш, кыш с моей дороги!.. Кыш с моих глаз! Чур меня, рыжее отродье, чур меня, вражина ты рыжий!
– А твой мельник сам рыжий! – отбрехивается Вовка.
На это мельничиха почему-то совсем уже обижается, начинает вопить на всю деревню:
– Враг! Недобрик! Нечистая сила! Демон! Тьфу! – и яростно плюется в Вовкину сторону.
А Вовка хоть и побаивается ее, но любит выслушать до конца – хорошо та ругается.
Пусть Вовка прокатится, думает Лидка, а зато я топчу саман, во! Вовка к вечеру же вернется и обо всем расскажет – что видел, что слышал.
Она, опустив голову, тихо идет по дороге, загребая ногами теплую пыль, и теперь думает о себе и о мамке.
Вечерами к ним приходят мамкины подружки ворожить на картах. Тогда Лидка незаметно и потихоньку сбегает. А когда никого нет в гостях, приходится ждать, покуда мамка перестанет ходить по избе и греметь посудой. Тогда Лидка осторожно отодвигает замшелую доску на крыше (спит она на чердаке), вылазит наружу и, высунув сперва ногу, нащупывает верхний венец угла. После спускается и крадется со двора через палисадник к дому Кольки, где ждут ее обычно под темным кустом черемухи затаившиеся Колька, Маня Белый Глаз, Вовка Рыжий и Фишка. Ждут Лидку с новым планом, неожиданным и добычливым, с планом наскока на склад со сгущенкой...
Лидка теперь у них атаман. Дослужилась! А все почему? Да не боится она ничего, никаких привидений не боится, может и на кладбище прогуляться ночью. Она-то знает про себя, что, конечно, тоже пугается (да еще как!), но вида уж не подаст! Не дождетесь! Вот подрастут все, и она поведет всю свою четверку в разведку. Тетки говорят, ахают, будто Гитлер копит силы, чтобы снова кинуться на Москву, а потом прямехонько на Урал – ну вот, а тут-то Лидка и организует такой отряд, так им, фашистам, покажет, только пятки засверкают!
А пока что в огороде мельника зреют скороспелые дыни, каких больше ни у кого не растет. И пока что на колхозном поле растут кормовой турнепс и брюква. А самое опасное, но зато и заманчивое – это маслозавод.
***
К обеду, когда саман был уже готов, прибежала хозяйка. У нее остренький носик, маленькие, снующие туда-сюда, ну прямо ящерки, глаза.
– А! – всполошилась она. – Чем я кормить-то вас буду? – и выразительно посмотрела на мамку, думая, поди, что мамка откажется обедать. Как бы не так! Дома-то одна крапивная похлебка. Но мамка, понятно, сделала вид, что не расслышала или не поняла намека, и, чуть замешкавшись, снова принялась кидать лопатой саман в ведра.
– Я сейчас сбегаю воды принесу коромысла два-три, огурцы вечером полить. А потом уж что-нибудь придумаю – чем кормить-то вас...
Мамка промолчала, а хозяйка загремела ведрами.
Мамке тоже нужна была вода для затирки, и Лидка уж совсем приноровилась носить воду ведерком из той же ляги за домами, что широко разлилась после половодья до самого птичника. А за птичником заболоченная некось – конца края не видать – озерки, болота. Там живут вечно стонущие кулики, чайки и утки. К тем-то болотам и бегали они, почти всегда голодные, находили рогоз и вырывали его стебли. Корни выволакивали на берег, очищали и тотчас поедали мучнистую сердцевину. Ребята, что похозяйственней, прополаскивали корни от грязи и тут же резали их на дольки в корзину. Дома мамки сушили их в печи на противнях. После толкли в ступе. Стряпали лепешки.
Лидка не сушила корни камыша – у нее были другие заботы, как она считала, более надежные: надо было выходить, вырастить табак-самосад, дождаться его цветения, а потом срезать, связать в пучки и повесить на чердак вялиться, после порубить сечкой в деревянном корытце, в котором когда-то давно – она уж и не помнит когда – рубили мясо на пельмени, потом можно продать этот табак стаканами возле чайной проезжающим шоферам. Вонь от него, правда, ну да делать нечего. На часть вырученных денег мать разрешает Лидке купить старых газет – рисовать-то ей не на чем – и сходить раз в кино.
Тем, что мамка дает ей на кино рубль только раз в месяц, Лидка не очень огорчается. Все равно она этот рубль пропивает «на морсе», а в кино и так знает, как пробираться: рядом с будкой киномеханика плохо прикрытая форточка, и стоит только вскарабкаться на плечи Кольке, и вот она, залазь да и прыгай вниз, – только иногда эту форточку заколачивают, ну да не беда – долго ли отодрать. Колька Суетун это делает – р-раз! – и готово! Киномеханик иногда ругается: «Откуда столько мелкоты берется?» Грозится поймать и оторвать уши. Но это еще надо поймать, а он толстый и одышливый, да и на правую ногу припадает – где ему! А еще у Лидки есть тайны. Спит она на чердаке, на сенном матрасе под связками веников и табака. У нее есть там стол – ящик из-под масла и старое лоскутное одеяло. В этом ящике у нее хранятся сокровища – щучья высохшая челюсть, разные камушки-гальки, цветные стеклышки, которые она собирала, копая с матерью веснами огород, да еще разные тряпочки, выменянные у Фишки. У Фишки мать теперь портниха.
Еще зимой появились в ихней деревне длинная большеглазая Фишка с красивой седой матерью – их откуда-то эвакуировали. Фишка ходила по дворам, предлагала поменять золотое кольцо на хлеб или муку. Фишка предлагала, а ее мать, затравленно озираясь, молчала, будто не могла понять – где она и как попала в эти края. Лидкина мамка, спрятав руки на животе под фартуком, стояла тогда посередь избы, глядя на посинелую от холода Фишку. Помолчав, она спустилась в подвал и нагребла им ведро картошки за просто так и еще дала пару свеклин. Лидка подружилась с Фишкой, потому что Фишка долго рассказывала про синее-синее море и причал, где останавливались отдыхать военные корабли. А еще Фишка играла на скрипке. Отец у Фишки, пока не пропал, был военным. А пропал он еще задолго до войны, и куда он делся, Фишка не помнила и не знала.
...Мамка берет большую кружку и обрызгивает стенку, обитую дранкой – это чтоб саман лучше прилип. Получается это у нее хорошо и быстро. Только выравнивать и затирать приходится долго. Одна стенка уже готова. Хозяйка зовет к столу. Мамка как будто неохотно прерывает работу, моет руки и ноги в ведре, снимает фартук.
– Мой руки, – приказывает она Лидке, – есть пойдем!
Лидка сует попеременке ноги в то же ведро, болтает воду. Мать молча дергает ее за косицу, ведет к корыту и льет из кружки Лидке на руки:
– Умойся!
Хозяйка ведет их через сени в избу. Кругом половики, чисто. На высокой кровати тюлевое покрывало, на окнах тоже тюль. На стенах ковры. Комод с рядком махоньких рюмочек. Из таких крошечных, наверное, пьют лекарство, думает Лидка без зависти и боится сесть к столу, на хлипкий венский стул. На столе еще ничего нет. Только голая цветочная клеенка, и Лидка старается думать о другом, не о еде. Вообще-то дома лучше (заберешься на широкую лавку вместе с ногами, поешь да тут же и бухнешься рисовать на газетах картинки).
Краска у Лидки самодельная: пузырек черной – из сажи, пузырек малиновой – из свеклы, пузырек желтой – из таблеток хины, пузырек сизо-фиолетовой – из вываренной шелухи семечек, а еще у нее есть чуть-чуть (по щепотке) разной анилиновой краски, но ее Лидка бережет до лучшей бумаги. Говорят, в школе им будут выдавать тетрадки и новые буквари. Правда, у Лидки уже есть старый, затрепанный букварь, который ей принесла Мария Кондратьевна, и она уж давным-давно прочитала его от корки до корки. А в новом-то, может, все по-новому. А еще говорят, что в школе есть уйма книжек с картинками, – вот уж где она почитает!
...Ах, как хочется есть, а хозяйка все не выходит из-за занавесок, что-то там долго переливает, стучит посудой. Лидка смотрит по сторонам и вдруг видит куклу. Чуть было не кинулась к ней, но натолкнулась на строгий взгляд мамки и сникла. Кукла чужая...
И все равно ее тряпичные куклы лучше и милее ей, чем вот эта, большая, всамделишная, с красным бантом в белых кудрях, с голубыми глазами. Ну и пусть себе стоит, она даже смотреть на нее не будет. Подумаешь, шелковое платье да голубые глаза! Ишь какая воображуля! Лидка показывает чужой кукле язык и отворачивается от нее навсегда. Она делает сама куклы красивее этой. Вот именно, красивей. Правда, маленькие, а ноги у них то синие, то зеленые – какие уж есть тряпочки, – но зато за каждую куклу она выменивает цветные карандаши. Ничего, она попросит Фишку взять у матери лоскутков побольше и сошьет куклу огромную, чуть ли не с себя ростом, да и лучше, чем эта... Только ей никак не понять, зачем счетоводихе кукла, раз у нее нет своих детей. Вот еще зачем-то понадобилась лишняя комната. Эта-то вся в коврах, в половиках да в тюли. Кукла вон еще... Подумаешь, фифа... А ковер у них дома хоть и клеенчатый, но тоже красивее – у них на ковре плывет белый лебедь посередке озера, а вокруг, но берегам, яркие, нездешние цветы. В цветах, раскинувшись, лежит красавица в прозрачном платье, – наверное, ждет царевича. И Лидке иногда очень хочется скорее вырасти и тоже залечь в такие же цветы, подпереть рукой голову и этак посматривать вдаль или на лебедя. Мамка говорит, что лебеди едят кашу из лебеды, потому и красивые...
Наконец на столе появляются два холодных куска пирога с картошкой и солеными грибами да стеклянная банка обрата и пять карамелек на блюдце. Лидка сидит и не может отвести от стола глаз: две карамельки желтые, одна розовая, две бледно-зеленые. Конфетки не мятые, не слипшиеся, а облепленные крупинками сахара. Мамке две, Лидке тоже две, остается одна. Сколько же дадут Лидке? Если дадут две, то она одну спрячет и отдаст Мане. Маня недавно дала Лидке попробовать кусочек селедки. Селедку Лидка никогда еще не едала, а карамельки и пряники она пробовала. А может, дадут три?
Мамка сидит за столом и смотрит на хозяйку:
– А сама-то, Луша, что же?
– Дак мне бежать надо, – говорит Луша и мнется с ноги на ногу возле загнетки, где лежит замок от избы.
– Так беги, – говорит мамка, не притрагиваясь к еде, а глядя на замок. – Мы и в той комнатке поедим... А ты закрой горенку-то... Мало ли – за водой, может, отойдем, а тут какой-нито бандит вопрется, не дай бог, половики украдет...
– И правда что, – говорит Луша, трогая замок и суетясь по кухне.
Мамка берет куски пирога, банку с обратом и выходит через горенку в ту, еще нежилую, комнату, стелет на пол свой фартук и садится спиной к стенке, раздвинув ноги, положив куски пирога в подол.
Лидка с тоской слушает, как ржаво скрипит замок, и сглатывает слюну. Карамельки-то остались на столе, когда еще теперь она увидит карамельки?! Дождавшись, покуда хозяйка отойдет подальше от дома, Лидка бежит во двор, якобы в уборную, а сама крадется сквозь сиреневый садик к окошку – хоть одним глазком взглянуть на куклу и карамельки. Но блюдца на столе уже нет, будто оно и не стояло там, а только привиделось ей. Да и куклу из этого окошка не видать, а другие окна заперты ставнями. И Лидка, удрученная, начинает пластать цветы в палисаднике. Вон их тут сколько – не убудет. А у них-то и в садике – картошка. Только возле окошек, чуть ли не на самой завалинке, растут штук пять мальвин. «Не до цветов теперь, – говорит мамка, – вот кончится война, тогда весь огород маком засеем, а пока вон бегай в поле – там незабудок синим-сине». Незабудок и вправду синим-сине в поле. «Так то в поле, – вздыхает Лидка. – Туда же, еще бежать надо».
А здесь, пока мамка не видит, она спрячет охапку цветов в крапиву, после, как стемнеет, сбегает сюда и заберет цветы.
Закончив работу, мамка остается ждать хозяйку.
– Мало ли что, – говорит мамка, – а вдруг какой-нито бандит вопрется! Корыто или ведро украдет, Я уж лучше подожду Лушу, а ты иди домой. Скоро Маруська придет, встретишь. Завтра бы надо к быку ее сводить – опять не обгулялась. Я думала, она хоть в стаде обгуляется, а она, паразитка, ни мычит ни телится. Ну, беги, беги!
Над деревней появляются вечерние дымки. Перебрехиваются собаки, где-то недалеко, за огородами, кричат перепела. Бредет по деревне стадо. Коровы мычат, а Лидка торопится к дому встретить Маруську.
* * *
...Возле овощехранилища, среди лопат и метел, сидит Колька и грызет кочерыжку капустного кочана. Сегодня Колька и Фишка очищали подвалы. Там-то уж наверняка можно найти в остатках глины, которой засыпают на зиму морковку, хоть одну несгнившую.
– Хочешь? – предлагает Колька очищенную кочерыжку. – У меня еще есть морковка. Я их навалом спрятал.
– А дашь? – спрашивает Лидка, грызя кочерыжку.
– Дам... Так седни пойдем или нет?..
– Т-с-с, – шипит Лидка, тараща глаза и крутя головой. – Пойдем, – наконец кивает она. – Мне только надо корову встретить и мамку подождать.
– Я нашел ломик, сгодится?
– Оружие надо бы, ну, ножик или топор... Лом-то тяжелый... Ну да ладно, на сегодня и он сгодится.
– Я и подумал – сгодится, – согласился Колька.
У Кольки была тетка – сторожиха в школе. Тетка его дубасила и заставляла раным-рано вставать и топить в школе печи. К тому же она пила и грозилась, выпив, отправить свалившегося на ее голову дармоеда Кольку в детдом. Колька запасал продукты, чтобы не дожидаться, пока тетка сдаст его в детдом, строил план убега на фронт – мстить за отца!
Ноги у него в коростах и ссадинах, холщовые штаны – латка на латке – подпоясаны веревочкой, серая майка в дырках. В растопыренных ушах всегда торчат клоки ваты. Колька – золотушник. Голова большая, тоже в коростах, синие глаза застенчивые, косящие.
– Ты только недолго, – просит Колька, – а то у меня брюхо болит.
– Ладно, – обещает Лидка.
И тут из овощехранилища выходит завскладом тетя Рая, в узкой черной юбке, хромовых сапожках. Лидка завороженно смотрит на стройную, подтянутую тетю Раю и норовит смыться в репейники, которые примыкают к ихнему огороду. Но не тут-то было.
– Лидуха, иди-к, брюквину дам.
– Не-е, – мямлит Лидка.
А все потому, что на днях она подвела тетю Раю. Та частенько просила Лидку передать одному человеку записочку. Кому – Лидка не расскажет, клялась мамкой. Ну и передавала. А что такого? Но на днях Лидке был вручен рубль и было наказано сидеть у дверей подвала, и, как только кто-нибудь подойдет, вбежать в подвал и крикнуть тете Рае. А Лидка занялась синичьим гнездом на крыше овощехранилища и не опередила председательшу, с криком вбежавшую в подвал и заставшую там мужа – председателя колхоза. Лидка тоже вбежала на крик и таращилась то на солому, то на председательшу, сообразив в конце концов вовремя унести пятки подальше от чужих криков. Лидка думала, что тетя Рая разозлится на нее, но та не злилась, ходила веселая, с победным блеском в глазах. А сейчас, вишь ты, даже заговорила.
– Да у нее ножика нет, – встрял Колька. – Давай я разрежу.
– Ладно, – сказала тетя Рая, спускаясь в подвал по расчищенным земляным ступенькам, – принесу. Только ты мамке ломтик тоже отнеси.
– Отнесу, отнесу, – обрадовалась Лидка.
***
Мария Кондратьевна жила от Лидки через дом. Когда Лидка выходила встречать Маруську из стада, то частенько присаживалась на лавочку у ворот дома учительницы. Присела и сегодня. Делала она это с умыслом – иногда Мария Кондратьевна сама открывала для своей коровы калитку, а не сын Венька, одногодок Лидки, – тогда можно было с ней поговорить, спросить чего-нибудь. Если же выходил Венька, чистенький, беленький, в желтых сандалетах – это летом-то! – то Лидкины ноги в царапинах и цыпках сами собой прятались под лавочку, а голова задиралась на столб с репродуктором, будто Лидке позарез надо было прослушать последние известия с фронта и до Веньки ей не было никакого дела, подумаешь, присела на чужую лавочку, больно надо. Лидка чинно вставала, втайне завидуя Веньке, но не сандалетам, не новенькой матроске, а тому, что Венька вот уж перешел во второй класс и ходит со всеми учениками то на прополку колхозной морковки или турнепса, то заготовлять траву молочай, из которой, говорят, резину варят, так Венька зазнался, даже научился говорить как-то странно.
Однажды, проходя мимо их дома, Лидка услышала, как Венька, отбирая у матери ведра с коромыслом, строго сказал: «Мама, меня весьма беспокоит твое сердце. Я ж тебе говорил, что вода, огород входят в мои обязанности...» Что означает слово «весьма» Лидка не знала, а спросить у Марии Кондратьевны постеснялась. Мамка же говорит, что «весьма» – это значит весомо. А вот про обязанности она, Лидка, знает. Только и слышно – обязать да обязать. Опять недавно обязали каждый двор сдать в утильсырье по десять килограммов костей и по два пуда всяких железок. Ну, костей-то еще куда ни шло, старых-то костей полно валяется у дворов, а вот железо трудновато искать. Да она-то уж и железо нашла – старый радиатор лежал в яме за огородами. Пришлось, правда, звать Кольку и Вовку, еле взволокли на тележку, зато за этот радиатор, а он почему-то оказался не железным, а медным, дяденька приемщик похвалил, да еще в придачу дал три рубля с копейками – два дня после все ходили в кино и пили морс.
Так что пусть Венька зазнается. Зато она осенью опять пойдет на зерносушилку, там тепло, печь большая, дров, правда, горит уймища, да зато пшеница быстро сохнет, только успевай ходи босиком и вороши зерно. А еще она осенью тоже пойдет в школу. А то Мария Кондратьевна, наверное, уж устала ходить по дворам в холода – шутка ли, десять ребятишек зиму сидели без пимов, без лопотин дома, а учительница ходила вечерами, учила их читать и писать. А этой осенью, говорят, всех учеников пошлют собирать колоски – год-то выдался неурожайный, засушливый.
Вот сейчас она дождется – выйдет Мария Кондратьевна, а Лидка и похвалится, что мамка портфель собралась ей купить и еще – платье. Заработала сегодня Лидка себе на обновки.
Наконец вышла сама Мария Кондратьевна, и Лидка вскочила:
– Здрасте, Мария Кондратьевна! А я уже тутока! – с готовностью говорит Лидка. – Я вашу Лучинушку тоже пригоню, вы не беспокойтесь. Мамка мне сказала, что у вас женское недомогание и что вас надо беречь...
– Спасибо, Лида, спасибо. Да беречь-то бы, Лида, всех надо, не только меня, время-то видишь сейчас какое... Ну, а ты как живешь?
– Ой, и не говорите, – всплеснула рукой Лидка. – Без слез и не расскажешь...
– Да что так?
– Как что: Маруська, паразитка, не обгулялась, Фекле хвост собака отцапнула, у мамки то и дело ноги болят, а тут сена дадут ли косить – прямо беда. Да еще стайка у Маруськи разваливается, как бы зимой волки не задавили нашу кормилицу...
– Ты уж постарайся матери помогать. Одна ведь ты у нее! Кто ж ей поможет. Скоро вот в школу пойдешь. Тебя бы сразу во второй класс можно зачислять – вон ты как быстро читать научилась...
– Я уж всю тетрадку, что вы давали, исписала... А мамке я помогаю, как не помогать – родная ведь она мне. Цельный день сегодня щекатурили у счетоводихи – портфель мне мамка посулила... – И вдруг Лидка разглядела, что глаза у Марии Кондратьевны, всегда голубые, улыбчивые, сегодня что-то красные, да и волосы висят по вискам паклей. Смотри ты, совсем седехонька, хворает, видать... Вишь, даже голову не прибрала, решила Лидка. А так-то она, Мария Кондратьевна, всегда опрятная: платье синее с пояском, у глухого ворота брошка цветочком – похожа на незабудку.
– Ладно, Лидушка, мамке поклон передай... Как-нибудь в другой раз забеги, дала бы я тебе еще тетрадку, да не убережешь до школы.
– Ой, спасибо! Оно и вправду у вас-то надежнее... А вы дяде Павлу Нилычу и дяде Кире будете писать – от нас с мамкой тоже поклон передайте и что мы ждем от них привета, как соловей лета. Я вот им табаку порублю – посылку пошлем... Ну, побежала я, Мария Кондратьевна, коров встречать.
И побежала Лидка без оглядки. Не видела она, как добралась учительница до крыльца, как ухватилась рукой за дверной косяк, да и съехала на порог. В кармане у нее лежали два извещения: сын погиб геройски, а муж пропал без вести.
Лидка пригнала коров. Лучинушка Марии Кондратьевны сама прямехонько домой в калитку, а Маруська, она и есть Маруська – все норовит ухватить зеленую веточку из чужих палисадников. Лидка стеганула корову прутиком раз-другой, не больно, так, для строгости, а потом уж в ограде, ласково поглаживая, помыла теплой водой грязное вымя и, напевая: «...Где ты теперь, я не знаю, но наша любовь впереди. Далека ты, путь-дорога...» – принялась доить корову. После процедила молоко сквозь марлечку в другое эмалированное ведро и стала ждать мамку. А чтобы не сидеть без дела, принялась охорашивать Маруську большим деревянным гребнем, расчесала шерсть на боках, выдрала из хвоста все репьи. Маруська от удовольствия перестала жевать жвачку и улеглась посередь ограды, подставила Лидке спину, это чтобы Лидка повыдавливала ей слепней.
За этим занятием и застал Лидку дед Спиря, слывший в деревне полоумным.
– Мамка-то дома ли?
– Да нету еще.
– Скажи, пусть готовит саман и бражку, на днях привезу тележку, а то и две тальника...
– Ладно, скажу.
– А ну-ко, я посмотрю, много ли работы?
Дед взялся за веревочный поясок на залатанной желтой рубахе и стал похож на старый нечищеный самовар. Лидка посмотрела на волосатые босые ноги деда, торчащие из-под подвернутых штанин. Надо же, у него даже цыпок нет, только трещины на заскорузлых пятках. Цыпок-то у него, наверно, из-за волосьев нет, подумала Лидка. А дед Спиря между тем покачал колья Маруськиной стайки – подгнившие колья, оплетенные и обмазанные саманом, качались. Мамка то и дело подпирала стены стайки, чтоб не упали, палками, старыми досками. Зимой на задах огородов бродили волки. Один, Лидка сама видела из окна избы, обнаглел и залез на заметенную снегом стайку Маруськи, мамка несколько раз выходила в сенки, била кочергой в ведро, чтобы волк испугался железного грохота, но волк, наверно, был не дурак – выл, да и только – есть хотел.
– Стара изба у вашей коровы, стара! – сказал дед Спиря и двинулся из ограды.
– Сдала ли молоко-то? – первым делом спросила мамка, явившись от счетоводихи.
– Пять с половиной литров сдала, блюдечко Фекле налила да вон тебе кружку оставила...
– Молодец! – похвалила мамка. – Ты выпей молочко-то сама да иди поиграй пока с подружками, а я к Марии Кондратьевне обегаю. Лихо-то какое, господи, убивается она, сердешная, да все молча, да все молча... Кирьку убили... Что деется, что деется-то, господи... – Не сдержалась мамка, села на лавку да ну реветь: – И-и Павлуша пропал без вести-и... Солнышко мое разъединственное и то закатилось... Да где же ты теперь лежишь, да под каким кустом-вербой, да родной ли ветер над тобой гуляет?..
– Мам, а разве дядя Паша нам родня?
– Ой, родня, доченька, ой, родня! – причитала мамка. – Без слез и не расскажешь... Молодость-то у нас была золотая да горячая... Да вот видишь как, – мамка попритихла. – Да вот... а потом всю жизнь соседями с Павлушей прожили. Только кланялись да улыбались... Кланялись да улыбались... Как же я ей скажу теперь, как в глаза-то посмотрю ей? Любила-то я его как, господи-и!.. Приросла я к нему на всю жизнь, а отвянуть-то никак и не сумела... Ну, ты иди, иди... поиграй, – выпроваживала она Лидку, а сама терла глаза кулаком – ...Ах, господи, что же теперь-то?..
Лидка, конечно, не выскочила из избы тотчас же, а стояла как мышь у порога и таращилась на мамку – не заболела ли? Ишь, заговариваться уж начала – шепчет что-то и шепчет да головой качает. Кирьку убили... Как это убили? Ведь он же ее, Лидку, сколько раз катал на велосипеде... Никого не катал, а ее катал. Бегала за ним Лидка, как собачонка. Он на вечерки – она за ним, он в кусты черемухи целоваться с Сенькой рыжей – она за ним. «Ну, гниденыш, – смеялся Кирька, – бить я тебя скоро буду... Сгинь домой!» Вот – убили... Кто ж ее теперь на велосипеде прокатит? Кто на плечо посадит?.. Нет, это все враки. Кирька вернется, не может он не вернуться. Лучше-то его никто не играл на баяне, когда были проводы возле военкомата...
Чтобы не сердить мамку и не видеть ее печали, Лидка шмыгнула за дверь. А там уж вот он, Колька, из-за угла свистит:
– Ты это где? Мы тебя ждем, ждем...
– Так светло же еще...
– Ну и что что светло. Приготовиться надо.
– А где Вовка, Маня, Фишка?
– В черемухе.
– Айда.
С опаской, будто за ними следили из всех щелей, пробрались в черемушник. Маня, Фишка и Вовка сидели, как цыпушки на седале, на старой, поникшей до земли ветке черемухи.
– Ура-а! – закричала Маня.
– Ну, сдурела девка, – сказал Колька. – Вовк, щипани ее, может, замолчит.
– Маня, ура кричать нельзя, – строго сказала Лидка. – Мы тут уракаемся, а у Марии Кондратьевны Кирю убили...
– Мы, мы... наверное, зря. Володя говорит, что мы пойдем на молокозавод... Это, это ведь нехорошо замок-то ломать.
– Ничего, Фиша, замки мы не ломаем... Ну, а если и мы с голоду помрем?..
– И не воровство это. Вон на колхозном поле поймали двух мальчишек с турнепсинами, так Мария Кондратьевна не велела их бить. Она говорит, что это не воровство, а необходимость выжить. И еще она говорит, что и вправду нельзя воровать, то есть нельзя ничего брать без спросу. Только ведь проси не проси – кто ж даст. А турнепс все равно телятам зимой скормят. Так зимой-то у нас у самих картошка будет.
– Мы же у бедных ничего не берем, – поддержал Лидку Колька. – А потом, мы сегодня немножко, только поесть...
На этом все согласились и замолчали.
Продолжение сегодня, в следующем посте
Автор Прокопьева Зоя

ЗВЕРЁНЫШ (2)

Луна светит ярко, настырно. Обалдело кричат лягушки, цвиркают кузнечики. В черемухе поют соловьи.
Они впятером крадутся к забору маслозавода. Подлазят под оторванные доски и по-пластунски ползут сквозь редкие репейники по мягкой, лиственной ветоши, мимо пристроек и складов, мимо сторожки бабки-травознайки, ползут молча. Но вот хныкнула Маня, и на нее зашикали.
– Ты что нас выдаешь?
– Так я укололась, – виновато шепчет Маня.
– Терпи или ползи назад, – зло говорит ей Колька. – Я вон в коровью лепешку вполз и то молчу.
– Так страшно назад-то, – шепчет Маня.
– Тогда молчи, – приказывает нетерпеливый Колька и тут же задевает обо что-то железное двухлитровым бидончиком. Звук слабый, но ребятам кажется, что все его слышат.
– Т-с-с, – шипит Лидка. – Лежать!
– Я нечаянно, – оправдывается Колька.
– За нечаянно бьют отчаянно! – мстит Маня.
Лежат чуть дыша, долго, пока не начинает звенеть в ушах. Снова ползут, крадутся. Перебегают из зарослей травы к стенкам деревянных пристроек и наконец ныряют под замшелый скат крыши склада, где под двумя замками хранятся ящики с маслом, брынзой и фляги со сгущенкой. Крыша трухлявая. Колька легко отдирает две доски и первым просовывается в жуткую темноту чердака.
– Лид, зажги спичку, – тихо просит Фишка.
– А если увидят?
– Так тут темно, буканушка счас как схватит! – тянет Маня, держась за подол Лидки.
– Никаких буканушек давно нет, они только до революции были, – говорит Лидка, поеживаясь. – Постоим немного, глаза привыкнут, и сразу найдем лаз... Пошли! – И она осторожно ступает в темноту. Ступать мягко – потолок засыпан землей.
Все смелеют и вскоре находят люк, который почему-то не на замке.
Ломик не понадобился. Разгребли руками землю, подняли крышку. Из черной тьмы дохнуло холодом. Стало совсем жутко.
– А вдруг там крысы? – замерла Фишка.
– Ну врать-то, – отрезал Вовка.
– Колька, свети! – приказала Лидка, наклоняясь над открытым лазом.
Колька чиркнул спичкой и поджег щепку.
– Колька, ты длинный – прыгай, мы за тобой.
Вслед за Колькой спустились все и, поджимая ноги на льду, стали оглядывать привалившее богатство.
Кругом стояли фляги. Открыли одну – сгущенка. Сгущенка была очень холодной, к тому же и липкой – в горле першило.
– Колька, зачерпни в бидончик, – сказала Лидка, решив передохнуть. Она топталась с ноги на ногу и облизывала пальцы, жалея, что взяли малую посудину.
– Стынут, – захныкала теперь Фишка, – ноги...
Поев еще, Лидка выловила несколько засахарившихся кусков сгущенки в подол. Глядя на нее, девчонки сделали то же самое, а Колька снял еще майку и завернул в нее большой кус.
Вылезли, кое-как опустили крышку люка и снова загребли, заровняли землей. Выбрались из тьмы чердака под мирный свет луны. Задвинули доски крыши и побежали за Лидкой. А Лидка зачем-то рванула за зады маслозавода, к степному пустырю, к болотам.
Квакали лягушки. Хитро светила луна. Больно кололся высоченный чертополох, у девчонок сквозь подолы сочилась сгущенка, текла по ногам. Лидка подставляла ладошку под узел подола, ловила, а потом слизывала.
Из-под ног что-то такое разбегалось – не то мыши, не то полусонные птицы. Кусты травы топырились. Сердца колотились. Бежали не оглядываясь. Но погони не было, и вскоре, пробежав мимо ветряной мельницы с одним поникшим крылом (другие истопили зимой), оказались у булькающего, кряхтящего ночного болота с кочкастым берегом.
Лидка села, прижав к животу отощавший, липкий подол.
– Надо все съисть, а бидончик спрятать в тайник на завтра.
Колька, поставив рядом с Лидкой бидончик, вдруг выронил на землю узелок со сгущенкой, отбежал и присел. Кольку поносило. Пришел он молча, ничуть не стыдясь, снял обветшалые штаны и полез к воде в болото.
– Так не высохнут ведь, – посочувствовал Вовка.
– Высохнут! – буркнул Колька.
– Я тоже пойду мыться, – сказала Маня. – Ноги липнутся.
– А я боюсь, там тина и топко, – сказала Фишка.
– Тогда айдате на Курейку, – сказала Лидка. – Кольк, пошли на Курейку, Фишка боится лезть в болото.
– Счас догоню, – крикнул Колька. – Штаны вот выжму.
Теперь не бежали – шли. Озирались по сторонам и доедали из подолов сгущенку. Обходя маслозавод, прокрались по деревне.
На другом конце деревни играла гармошка. По широкой улице одиноко ходили девки – пели.
На речке тихо, сонно. Ребята встали на берегу под ивой и замерли.
– А если русалки? – испугался Колька.
– Ври. А еще малец, – протянула Лидка и вздрогнула.
К плотику, шевеля траву, кто-то плыл.
– Вон, плывет, – попятилась.
Колька рванул со всех ног от речки. За ним Маня и Вовка. Отбежали, встали. А Лидка с Фишкой вытянули шеи – кто-то вылезет на плотик?
– Это ондатра, – обрадовалась Фишка.
– Эй! Это онадатра! – крикнула Лидка. – Вертайтесь.
Взошли на плотик. Разделись и стали полоскать одежду. Фишка села на край плотика и спустила ноги.
– А если цапнет? – спросил Колька.
– Кто?
– Ну, эта, как ее... надатра...
– Она не кусается, из нее шьют воротники и шубы, – сказала Фишка.
– Фиш, а что тогда шьют из рыбьей шкуры? – спросил Вовка.
– Ты думаешь, живут в воде только рыбы? В воде еще живут тюлени и котики, и нерпы – это в морях, а здесь в реках и озерах живут ондатры, водяные крысы, бобры...
– Вот это да! – протянул Вовка.
Лидка прополоскала платье и принялась умываться сама.
– Я хочу поплавать, – сказала Фишка и пошла на конец плотика.
– Тут полно травы, – сказала Маня, держась с краю, у берега. – А в траве живут русалки, водяные – схватят.
– Не схватят, водяных тоже в революцию выгнали, – сказала Лидка. – Я тоже буду плавать, – и шагнула за Фишкой. Но у самой куда-то катилось, падало сердце, слабли ноги. Видано ли – столько зверей живет в воде! Днем-то их не видать, а ночью, поди, охотятся на маленьких ребят. И цапают, утаскивают на дно, а потом выучивают на русалок или водяных. – Трусы вы и бояки, – подбадривая себя, выпалила Лидка, трогая ногой воду. – У-у, какая теплая-я! Только мамке не говорите, что я купалась. Она мне не велит купаться – я тонула.
– Ну вот, утонешь еще. Тоже выдумала – ночью купаться, – заворчал Колька.
– Не буду, – сказала Лидка и упала животом на воду. За ней упала Фишка.
– Ой, – взвизгнула Маня, – с ума вы посходили? Забрызгались.
– А я твоей мамке цветов запасла, – сказала Лидка, подплывая к Фишке. К Фишке-то она плыла специально – вдруг да и вправду кто-нибудь цапнет, тогда хоть можно будет ухватиться за Фишку – двоих-то не сразу осилят.
– Цветы моя мама любит – обрадуется... Ой, посмотри – луна плывет! Давай ее догоним?
– Так она же не плывет, а стоит.
– Нет, – сказала Фишка. – Луна всегда плывет и плывет по небу. Она никогда не стоит.
– Тогда где она днем?
– На той стороне земли.
– Давай вылазить... Кто-то за ноги хватает... А разве другая сторона земли есть?
– И никто за ноги не хватает – это трава. А другая сторона земли есть, и на ней тоже живут люди. Только все как один черные.
– Слышь, Кольк, Фишка говорит, что есть вторая сторона земли, и там живут одни черные люди, и что луна всегда плавает, – с радостным облегчением сказала Лидка, вылезая на плот. Ну, теперь-то никто не цапнет. Это еще надо ой какую силу иметь – чтобы стащить с плота.
– Ага, земля круглая, как мячик. У нас в школе есть глобус. Так на той стороне живет Африка, – подтвердил Колька.
– Это где слоны? – спросила Лидка.
– И тигры, – добавил Вовка.
– А у нас тигры живут? – спросила Маня.
– Вот бы сейчас тигр из воды вылез, а? – сказал Вовка, который так и не ступил на плотик – сидел на берегу.
– Не вылезет. Они в воде не живут. В воде живут крокодилы, – утешила Фишка.
– А они большие? – спросил Вовка.
– С мост-то, наверное, будут, – прикинула Фишка.
– А коров они едят? – поинтересовался Вовка.
– Глотают, – сказал Колька.
– Ну да?!
– А что, щука же целиком заглатывает мальков.
– Так то щу-ука! – протянул Вовка. – Сравнил: щука и какой-то крокодил!
– Холодно, айдате домой, – захныкала Маня.
– Айдате, – согласилась Лидка.
***
На другом берегу, под нависшими над водой кустами ивняка, слабо задымился туман-парок. Куда-то канула луна. Поднялся слабый ветерок.
Залопотали склоненные над водой ветви плакучей ивы, и вдруг пошел дождь-моросейник. А потом поднялся ветрище, и хлынул ливень.
Испугавшись темноты, близких криков выпи, заполошного лягушачьего кваканья, поднявшегося со всех сторон, и вконец озябнув, ребята припустили бежать по домам.
Вначале проводили Маню, потом Фишку, Колька довел Лидку до ограды, и она кошкой вскарабкалась по углу дома под крышу, где спала. А Кольке все равно где было спать. Чаще всего он ночевал у Вовки в углу избы на охапке осоки-шумихи.
Лидка сдернула мокрое платье и нырнула под одеяло. И сразу начала куда-то падать, падать... Засыпая, еще слышала, как воет в трубе ветер, скрипят ставни, крадко шебаршит по крыше и что-то мягкое лопочет дождь.
Утром мамка разбудила Лидку, забарабанила палкой из сенок:
– Лидушка, Лидушка, вставай! Хватит дрыхнуть-то... Уж солнышко над головой стоит... Слышь, принеси Маруське воды и напои. Седни поведем ее к быку.
– Ладно, – сонно согласилась Лидка.
– Вставай, вставай, я побегу в правление – полы домою. Я тут груздянку сварила, утресь все бабы на ферме грибы собирали. После дождичка-то крепехонькие навозники. И я тоже набрала... Да не забудь – кинь ложку сметаны в чашку – вкуснее будет... Слышь?..
– Да слышу, – недовольно отозвалась Лидка и разомкнула глаза: в щели крыши светит солнышко, попискивают ласточки, рядом на одеяле мурчит, умывается кошка Фекла.
Лидка хватается за платье, оно скоробленное от вчерашней сгущенки, надо перестирывать. Значит, надо ждать, пока уйдет мамка. В сенях в углу стоит большой чугунок со щелоком. Мамка заварила крепкого щелоку, чтоб вымыть голову Лидке, да, видать, и забыла. Придется платье теперь стирать, а когда оно еще высохнет – не дождешься, надевать же больше нечего. Лидка берет платье, спускается по лесенке в сени, находит щелок. Начерпав кружкой в ведро щелока, стирает платье. Голова чешется, и Лидка после платья моет голову. Потом, накинув старую фуфайку, выходит в ограду и вешает платье на тын.
На шестке теплый чугунок с груздянкой. Лидка находит на полке стакан со сметаной на донышке и жадно ест груздянку. Груздянка сегодня вкусная.
Платье немного подсохло, надо надевать и нести Маруське воды. Маруська уже мычит. Ходит за Лидкой, тычется губами в лопатки, норовит захватить и пожевать непросохший подол платья.
– Потерпи, ласочка, потерпи, не привередничай, – мамкиным голосом уговаривает корову Лидка, скребет ей за ухом, гладит. – Счас водички принесу...
Прибегает запыхавшаяся Маня.
– Наши... все наши... – сминая слова, шепчет Маня.
– Что наши?
– Все наши ребята пошли записываться в пионерский лагерь! – наконец выпаливает Маня, нетерпеливо подпрыгивая. – Айда!
– Враки, поди, – сомневается Лидка, но сама загорается. – Прям счас?
– Счас, – кивает Маня.
– Бежим, – решается Лидка.
***
В районо полный коридор ребят, но Колька захватил очередь на всех.
– Эх бы, да всем бы вместе, а? – радостно суетится Колька.
В комнату на запись начинают запускать по трое. Все ждут, шикают друг на дружку, ждут первых счастливчиков. И вот наконец распахивается дверь, и все трое вылетают пунцовые, сияющие.
– Ур-ра-а! – кричит Колька.
Лидка даже не успевает порасспросить Кольку, что да как, как ее, Маню, Фишку и Вовку впихивает в дверь нетерпеливая толпа.
В комнате стол. По краям стенок стулья, на зарешеченном окне герань. За столом толстая пожилая тетенька.
– Ну, – спрашивает тетенька Маню, – фамилия? Год рождения, где работает мать, где отец?
Маня, заикаясь, растягивая слова, говорит, кто она и что матери у нее нет, а отец на фронте.
– Хорошо, – говорит тетенька. – Готовь белую майку, трусы, тапочки, полотенце... А ты, Реутская? – строго говорит тетенька Фишке. – Ты приди с мамой...
– Хорошо, – соглашается Фишка и, ссутулясь, идет к двери.
– А я – Лидка, – с готовностью представляется Лидка. – Мамка у меня колхозница, тятька умер...
– Девочка, – говорит тетенька и смотрит так, что у Лидки холодеет спина. – В пионерский лагерь мы записываем только детей военных. Понятно?
– А? – не понимает Лидка.
– Девочка, а твой отец военный?
– Он умер, – тянет Лидка.
– Он умер не на фронте. А мама у тебя – колхозница. Вот если бы твой отец или мама воевали...
– Моя мама зато моет полы, – с гордостью заявляет Лидка, надеясь, что уж это наверняка подействует.
– Вот и пусть моет... Фу, какая ты непонятливая, я же сказала, что твой отец не проливает кровь...
– А-а, – тянет Лидка, готовая провалиться от стыда, и пятится к двери. А на деревянном крылечке сидит и плачет Фишка. Лидка таращит глаза, крепится, чтоб не разреветься, но это не помогает.
– Айда отсюдова, – еле слышно говорит Лидка, поднимая Фишку за руку. – Пойдем лучше есть сгущенку...
Ссутулившись как старухи, они бредут по пыльной улице и ревут в голос. За ними так же понуро плетется Вовка Рыжий. А следом идут виноватые Колька с Маней. Как будто что-то нарушилось в их дружбе, разъединило их.
А в вересковой яме разрушен тайник. Брынзы нет, бидончик на боку, и сгущенки там с ложку. Трава вокруг помята. Со склона из сочной крапивы высунулись, глядя ело и настороженно – собаки. Целая свора.
– Это они слопали, – говорит Колька и кидает в собак камнем.
Собаки не двигаются – все так же смотрят.
– Не тронь собак! – тихо просит Лидка. – Они тоже есть хочут. – Взяв пустой бидончик, она поднимается из ямы. – Мне Маруське надо принести воды, – добавляет она еще тише и, не оглядываясь, идет домой.
– Я с тобой, – догоняет ее Фишка. – Знаешь, мама просила передать тебе большое спасибо за цветы.
– Ну вот еще! – отмахивается Лидка.
– Она зовет тебя вечером пить чай. Вот конфетка – это тебе.
Лидка зажмурилась. Конфетка настоящая, может быть, шоколадная, в двух бумажках. Таких конфет Лидка еще не едала.
– Давай пополам, – предложила Лидка.
– Нет, я уже такую съела... Мама вечером даст нам еще по одной. Даже, наверное, лучше этой. А еще по печенюшке.
– Ух ты! – радуется Лидка и забывает, что только что были обиды и слезы. – Тогда я половинку оставлю мамке.
– Конечно, – соглашается Фишка.
– Пойдем сегодня на пустырь к элеватору? Там, может, опенки выросли... дождик был ночью...
– Опенки – это которые негниючки, да?
– Ну.
***
Высунув голову из ограды, мычит Маруська. Лидка хватает ведра, коромысло и бежит к речке.
– Дай я поднесу, – предлагает Фишка.
– Ладно, обратно пойдем, с половинки дороги дам.
Едва она успевает напоить Маруську, как приходит мамка.
Мамка накидывает на рога Маруськи веревку и заставляет Лидку подгонять ее прутиком. Маруську ведут к быку. Лидка не бьет корову прутиком, только машет им по воздуху возле ее боков, да Маруська и сама топает охотно – кому хорошо стоять целый день в ограде.
На ферме, возле поломанных комбайнов, стойка для случки скота. Рядом ветеринарная.
Озабоченная и суетливая мамка заводит Маруську в стойку, коротко привязывает ее и говорит Лидке, чтобы отошла к стенке ветеринарки. Бык, бурый, белолобый, с кольцом в ноздре, косит глазищами, фырчит и гребет ногами землю. Герасим, рослый однорукий мужик, заведующий фермой, стоит рядом со скотником Афоней и за что-то тихо ругает его.
– Мамк, так он некрасивый, – шепчет Лидка.
– Кто? – не понимает мамка и смотрит заискивающе на Герасима.
– Герасим, вот кто...
Лидка понуро бродит у стенки, заглядывает в окошко ветеринарки, там полки с банками, пробирками, ящиками. А на столе – телескоп, наверное? Вот бы заглянуть в него разочек!
А ноги у Лидки все обмякают, в животе крутит, урчит. Да и подташнивает ее, перед глазами мельтешат какие-то золотистые мушки. Мушек этих все больше и больше. Они вертятся, летают, и, чтобы их остановить, Лидка зажмуривается. Открыв глаза, она видит, как упирается бык, – не хочет идти к Маруське. Герасим нокает, хлыщет быка веревкой...
– Что это с девкой-то? – спрашивает Герасим мамку. – Дура баба, не знаю, чего ты ее сюда приперла? – кричит он и лезет за Лидкой, отдирает ее от скобы.
– Симка, бросай корову, тащи девку в больницу! – орет Герасим. – У нее уж глаза бешеные и пена изо рта лезет. Может, белены объелась.
– Да что это с ней? – подхватывается мамка.
– Тащи, говорю, баба дура! Бегом!..
– Ой, господи! – бьет себя руками по бокам мамка. – Я ж ей груздянку из навозников сварила! Ох и паразитка ж я зеленая! Ох, отравила, поди, девку! Ох!.. – Мамка хватает Лидку за руку и бежит как угорелая в сторону больницы, воя и причитая, как плакальщицы над покойником.
Лидкины ноги не слушаются. Рот все кривится и никак не закрывается. Мамка дотаскивает Лидку до больницы на руках. Там, оставив ее на крыльце, бежит вовнутрь.
Возвращается с теткой в белом халате. У тетки в руках ложка и пузырек. Лидке разжимают рот, что-то вливают и заставляют глотать. Лидку тут же, на крыльце, выворачивает. Она бьется в руках мамки, охающей, испуганной, и без передышки блюет. Потом Лидке снова вливают в рот что-то. Лидку рвет снова.
– Ну, а теперь отпаивай молоком, – наказывает врачиха. – Грибы-то надо было бы сперва ошпарить, а потом уж варить. Поди, старых нахапала? – пытает мамку врачиха.
– Да нет вроде – все крохоньки были, – оправдывается мамка.
– Вот тебе и крохоньки, отправила бы девку на тот свет... А сама, поди, и не ела?
– Да немножко было-то. Сама-то я крапивницы вчерашней похлебала... А ей, думаю, вкусненькой груздяночки сварю – раза б на два поесть ей... Ох, паразитка я, паразитка... А ты чего? – взъерошилась мамка на Лидку. – Куда глядела? Все, наверно, слопала?
Лидка замотала головой, дескать, нет.
– Сима, ты ж сама накормила, а на ребенка орешь, – укорила мамку врачиха.
– Дак на кого ж мне теперь орать-то?
– Ладно, веди ее домой и молоком, молоком...
А молока дома не было. Какое там молоко!
Мамка обежала соседей, заняла литр молока. Наказала Лидке пить и, вымахнув в ограду груздянку из чугунка, побежала за коровой.
***
Лидка попьет молока да ляжет, попьет да ляжет. Раза два бегала на улицу, тошнило. Потом стало получше, но ноги дрожали, и перед глазами все еще мельтешили мушки.
Мать привела Маруську и пустила ее в палисадник поесть вымахавшие выше сирени мальвы. В избу мамка зашла зареванная, понурая.
– Ты чё, мам?
– Чё, чё – опять облигации... Ты полежи – не бегай. Я счас приду.
Мамка порылась в сундуке и вышла. А Лидка уставилась на свой любимый ковер, где плыл белый лебедь и лежала в нездешних цветах томная принцесса. «Вот бы найти какой-нибудь клад, или вдруг да сейчас бы прилетел к ней волшебный ковер-самолет и она бы села на него и полетела в заморскую страну, в тридевятое царство и тридевятое государство! А может, этот ихний ковер заколдованный, а?» Лидка вздрогнула и принялась шептать – вещее, тайное, слышанное от бабки-травознайки:
– Боженька, боженька, ты все видишь, ты все знаешь – сделай так, чтобы наша Маруська отелилась зимой, сделай так, чтобы у мамки не болела поясница, сделай так, чтобы Герасим не забыл привезти нам зимой дров, сделай так, чтобы картошки уродилось видимо-невидимо... А мне, пожалуйста, ну, пожалуйста, боженька, расколдуй этот ковер... А ты, это ты куда ползешь, анчихрист?! – закричала Лидка на ползущего по ковру рыжего брюхатого таракана, Таракан замешкался да и свалился со стены за кровать. – Ну вот, всю обедню мне испортил, дурак!..
Появилась мамка.
– А мы утром ходили просились в пионерский лагерь. Кольку да Маньку записали, а нас – нет.
– А ты меня спросилась ходить-то туда, а? – озлилась вдруг мамка. – Совсем от рук отбилась...
– Не буду больше, – пообещала Лидка.
– То-то, – успокоилась мамка и запела: – Ах, мой костер в тумане светит, да искры гаснут на лету...
– Мам, она мне сказала, что ты – колхозница, а тятька кровь не проливал, и потому мне нельзя в пионерский лагерь. А я знаю, что у Витьки Хлыстова отец тоже не проливал кровь, а мамка у него заведует раймагом... Витьку записали...
– Я полы мою да навоз на ферме ворочаю – только и всего. А у Витьки у вашего мамка, поди, лопату в руках никогда не держивала. Что ей в навозе возиться – у нее товару в магазине пруд пруди...
Кто-то взошел на крыльцо. Шаги тяжелые, уверенные, сулящие тревогу. В колодину двери постучали тоже уверенно и властно.
– Да открыто, – сказала мамка и села на лавку.
Вошел милиционер – длинный, с желтым, как дыня, лицом. Лидка в ужасе прижала к себе покупки, попятилась к кровати, выронив на пол зеленые трусы. Все. Пришли. За ней это. Возьмут.
– Серафима Березина здесь живет? – спросил милиционер с порога, вынимая из кармана кителя ручку и блокнот.
– Дык, дык... Я это, – сказала мамка, заикаясь и выпучив глаза на милиционера.
– Где украденные половики? – рявкнул милиционер.
– К-какие... половики? – пытаясь улыбнуться, мамка скривила лицо.
– Ты, гражданка Березина, обмазывала саманом стены у Ступиной, так?
– Ага, – подтвердила мамка, прикрыв дрожавшие губы кончиками пальцев.
– Где половики? – теперь вкрадчиво спросил милиционер.
– Дык я не бра-ала...
На мамку напала икота, а Лидка с перепугу забилась в угол на кровати, загородилась подушкой.
– Т-так, значит. Год, число, месяц рождения?
– Ба-атюшки! – заголосила мамка, – Да я сроду не бывала в воровках... Да сроду чужого куска в рот не бирывала... Да нужны мне ее половики поганые, да пусть она ими подавится, а да пусть ей отольются мои слезоньки... Да пусть ей, курице толстозадой, молонья в крышу стукнет... У-у, г-ни-да нерожалая!.. За что же она на меня-то тыкнула?.. Да ведь девка у меня осиротинится...
– Хватит! – милиционер бухнул кулаком по столу. – Где половики, сказывай!
– Дык, – осеклась мамка. – Господь с тобой, миленький...
– Граж-жданочка-а, не забывайтесь! Я вам не миленький...
Он встал и начал оглядывать все углы в избе. Слазил на полати, на печку, на Лидкин чердак и даже заглянул в стайку Маруськи, обшарил сенки и, вспотев, скомандовал:
– Собирайся!..
– На смерть так на смерть! – вдруг твердо сказала мамка, мстительно щуря карие большие глаза, и поднялась с лавки. – Доча, если не вернусь, иди к Герасиму:
– А-а-а! – взвыла Лидка.
– Не вой! И за мной не ходи. Чай, не на виселицу поведет... Корову подой, огурцы полей и натаскай свежей воды... Поняла?..
– Гражданочка Березина!..
– Иду, иду...
Мамка причесала гребенкой коротко подрезанные волосы и поцеловала Лидку. Ненадолго прижала ее к себе и быстро вышла. Лидка кинулась к окошку, заревела во весь голос. Мамка оглянулась, вымученно улыбнувшись, махнула Лидке рукой.
И осталась Лидка одна, с кошкой. Вспомнила, что не успела отдать мамке половину конфеты – бросилась догонять. Все же догнала. Мамка взяла конфету, тихо сказала:
– Иди домой! – и отвернулась, пошла.
Но домой, ясное дело, Лидку сейчас не загнать было веревкой. Вытянув шею, прячась, перебежками от палисадника до палисадника, она все же проводила мамку до КПЗ, подождала. Не вытерпев ожидания, она даже отважилась заглянуть в дверь. Там ходили милиционеры, и Лидка не рискнула переступить порог, кинулась обратно. И поплелась она к дому той же дорогой второй раз за сегодняшний день.
Надо было полить огурцы, наносить свежей воды в бочку, чтоб до завтра прогрелась, подоить Маруську и сдать молоко.
Вечером, управившись, Лидка пошла к Фишкиной матери. Разревелась, рассказала, что мамку арестовали. И попросила отпустить Фишку ночевать к ней, потому что одной боязно. Но не боязно было Лидке одной в своей избе – в ограде Маруська, а избе кошка Фекла, а страшилась Лидка, что снова придет милиционер, теперь за ней, Лидкой. Ведь они же вместе топтали саман с мамкой, вместе облепливали стены, а Лидка к тому же обломала цветы в палисаднике счетоводихи. Да еще вчера – вдруг дознаются, что они воровали сгущенку? Если бы вместе с мамкой посадили ее – тогда бы еще ничего, а то она знает, что маленьких куда-то увозят отдельно от взрослых, как Катьку за ту овцу. И каково ей тогда будет одной без Фишки, без Кольки, без Мани?
Фишкина мама дает им на дорогу по конфетке и по печенинке. Дома у Лидки они зажигают керосиновую лампу, забираются под тулуп на кровать и рассказывают всякие страшные истории, в которые сами же верят и пугаются. Потом является Колька, ведь ему все равно где спать!
– А я что-то нашел! – хвалится Колька.
– Клад? – спрашивает Лидка. – Где, а?
– Во! – Колька вынул руку из кармана штанов, подсел к ним на кровать. На его ладошке лежал темный от старости крестик.
– Ой, золотой! – ахнула Лидка. – Где нашел?
– В огороде... Это тебе – бери, – расщедрился Колька.
– Так он ведь золотой... А не жалко?
– Нет.
– Спасибо. – Лидка покраснела и вытащила из-под себя фуфайку. – Вот ложись на печку...
Пришла Палаша:
– Мир дому сему! Эк вас много как! А я иду, думаю, дай-ка загляну... Вот вам жмых – погрызите... Палаша дает им кусок подсолнечного жмыха и взбирается к Кольке на печку. – Ну-ка, кавалер, подвинься... Я чё-то забоялась дома одна. Минька к деду удрал – где-то рыбалят. Мать не пришла?
– Не-е, – вздыхает Лидка. – Может, еще и придет.
– Да уж не пришла, так не придет. Оттуда-т не скоро убежишь... Это попасть туда не мудрено... Ты не горюй, может, все как-нибудь образуется...
– А мне Колька крестик нашел, – похвалилась Лидка.
– Покажи-к, – протянула руку Палаша. Лидка встала с кровати, отдала крестик Палаше. – Медный, – определила Палаша. – Повесь кукле на шею.
– Куклы же не молятся, – сказала Фишка.
– А откуда мы знаем? Может, и куклы молятся, только молча... Попросила бы за мамку помолиться, что от нее – убудет?..
– Теть Палаш, а правда, чтоб стать счастливым, надо поймать черную кошку, сварить ее живьем в котле и ровно в полночь в бане выбрать все косточки и найти ту волшебную, с которой все нипочем и не страшно? – спросила Лидка.
– Да, говорят. Я не пробовала...
– А моя тетка говорит, что есть злая сила. И будто бы она бегает по деревне белым поросенком, – заговорил Колька. – Постоит тот поросенок у кого под окнами, и на другой день беда-то: скотина перемрет, а то похоронка... Она, тетка-то, если не пьет, то вечерами у огня шепчет молитвы, чтоб папку эта сила обошла, чтоб не убило его...
– Да-а, – протянула Лидка. – Ни вчера, ни седни, ни поза-позавчера никого – ни белого, ни серого поросенка – у наших окошек и не маячило, а мамку вот увели...
– Может, синица в окно стучала? – не сдавался Колька. – Упреждала...
– Синица в окно – это к письму, – сказала и вздохнула Палаша.
– Тогда, может, собака ночью выла? – добавил Колька.
– Собака воет ночью – к покойнику или к пурге, – сказала Лидка.
– Пурги летом не бывает, – сказала Фишка серьезно. – И вообще, никаких ведьм, привидений и буканушек нет. И бога нет. И чертей нет. А есть Вселенная. В ней Луна, Солнце, звезды и наша Земля. Звезды – это тоже Земли, только далекие. А конца света тоже нет...
– А ты откуда знаешь? – спросил Колька.
– Мне об этом говорила мама, а мама знает – она работала до войны физиком... И папа работал военным физиком. Вот...
– А меня зато мама маленькую водой брызгала от сглазу, – похвалилась Лидка.
– Сглаз есть, потому что это гипноз, – подхватила грамотная Фишка.
– И еще: меня крестили, вон в той медной купели, счас-то в ней рассаду мамка выращивает. В купелю тогда налили воды и меня голышом туда сунули. Вода-то была холодная, я возьми да и вцепись в бороду попу. А он завизжал и выронил меня, гад такой...
– Попов ругать нельзя, – сказала Палаша. – Рано вам еще богохульничать...
– Так он же мне губу рассек... Губа-то теперь кривая...
– Все равно, – стояла на своем Палаша. – Попы – божьи люди...
– Какой же он божий, если он и потом приходил и пил с тятькой брагу?
– Все равно, – твердила Палаша. – Мала еще...
– Так я же вижу. У него и зубы-то гнилые, а борода редкая-редкая... Вон у Герасима, так как у настоящего попа...
– Ну-у, у Герасима, – усмешливо сказала Палаша.
– А мне мамка наказала, если ее не выпустят, то идти к Герасиму – чтоб он хозяйство наше и меня взял...
– Сходить-то сходи, только не возьмет, поди... У самого – пятеро. Да и баба у него – троглодитка...
– Что такое «троглодитка»? – спросила Фишка, грызя жмых.
– Говорят, какой-то злющий зверь... Вот что, ребята, давайте-ка спать, – сказала Палаша, засовывая себе под голову старый валенок.
***
Рано утром Лидка подоила Маруську и отправила ее в стадо. Сдала молоко, оставила литр – ведь она вчера выпила литр чужого молока, теперь отдать надо. Села у стола Лидка и задумалась – идти или не идти к Герасиму? Посидела-посидела, нашла за всяким хламом в печурке карты, в которые ворожила мамка, и раскинула на столе. Выпал пиковый туз. Понятно, мамка в казенном доме. А вот по правую руку король трефовый, и с ним рядом девятка пиковая – неприятность, значит, будет от этого короля. Зато с мамкой – это с дамой червовой – легла рядом десятка пиковая – интерес нечаянный...
– Где уж там интерес нечаянный – в тюрьме-то, – вздохнула Лидка и сгребла карты.
Послонялась по дому – все не могла найти себе места, а потом отважилась, пошла в село к тюрьме, думала, что хоть издалека увидит в каком-нибудь зарешеченном окне мамку. Но окон было множество – в четыре этажа, – разве углядишь каждое? К тому же они, верно, высокие, потому что ни в одном никого не видать. Боясь подойти к воротам, Лидка долго сидела напротив тюрьмы в кустах акации, а потом опустила голову и, размазывая слезы, пошла искать Герасима.
Герасим, злой, ходил с молодой ветеринаршей по ферме, махал рукой. Лидка крадучись ходила следом, выжидала, когда он останется один, чтобы передать ему все, что велела мамка. И укараулила-таки Герасима, когда он пошел в правление. Лидка подбежала и, робея, потянула Герасима за пустой рукав.
– Дяденька Герасим, а дяденька Герасим, мамку арестовали.
– Слышал.
– Дак она велела... Она велела все наше хозяйство забрать... И меня...
– А больше она ничё не удумала, а? Вот дура баба! Да у меня что ж, своего горя мало? Своих ртов мало? Да она что?! – кричал Герасим, озираясь по сторонам – видит ли кто... – Эт-ты, дура баба – удумала что! И не подходи ко мне боле... Слышишь? Тоже мне – родню нашла...
– Дак я-та и вовсе не хочу... Я и одна... Это она велела...
– Мало ли что она велела... А я знать не знаю и знать не хочу... Я с ворами не знался и не буду...
Лидка ошарашенно посмотрела в лицо Герасиму, густо покраснела, шагнула от него в сторону, побежала, не оглядываясь, будто гналась за ней свора собак.
Сейчас она забежит за Фишкой и за Маней – уговорит их пойти на пустырь за элеватор, может, полевые опенки появились. Она б тогда сварила груздянку и отнесла б в котелке передачку мамке.
А за полдень вернулась мамка. Лидка кинулась к ней, обхватила ее ноги, зарылась головой в подол мамки ж заголосила. Заголосила жутко, как никогда не голосила. На ее рев сбежались соседи.
– Ну что ты, доча, ну что ты, я ведь пришла... Выпустили мамку. Оказалось – утром прибежала в милицию счетоводиха. Проспалась, отрезвела. В тот вечер, когда мамка с Лидкой обмазывали ей стены, приехали к счетоводихе гости. Загуляли. Спьяну-то собрала она половики, да и засунула их в баню. А утром хватилась – пол голый. Куда половики подевались, никто и не ведал. Помчалась в милицию – обворовали! Вот-де я на кого думаю – больше-де некому, все свои были.
– Йя б-буду слушаться... йя н-ноги ббуду мыть... Только не уходи бол-ле, – вопила Лидка, не отцепляясь от подола матери.
Лидка слегла. Несколько дней ее трепал жар.
Пока лежала Лидка, так каждый день, будто каждый день был Вербным воскресеньем, появлялись белые настоящие лепешки. А однажды даже стряпала мамка блины. Она обсыпала их сухим творогом – казеином, свертывала треугольником и снова жарила – так вкусно было! А Лидка встала – заметила, что исчезла вторая подушка.
«Мамка-то мается, а я лежу, – укорила себя Лидка и полезла на чердак за связками листового табака-самосада. – Порублю, да и продам, – решила она. – А то сижу и сижу – дармоедка. Сижу у мамки на шее, она ведь тоже не каменная – ломит с утра до ночи спину. И в колхозе, и дома, да еще подхватывает на стороне – кому побелить, кому что покрасить, кому дрова на зиму испилить, поколоть». Лидка сидит в избе, рубит табак и жалуется...
Маруське все еще сена не запасли – травы-то вот скоро все пожескнут, какой из них корм будет. Да еще и неизвестно, выделят ли им укос?
– Ох, – вздыхает Лидка, – да пропади ты пропадом, такая жись! – Лидка скашивает глаза на ковер. – Лежишь, цаца? Ишь, разлеглась в цветиках, разъелась на принцесских-то пряниках, а тут хоть под телегу ложись али головой в омут, совесть-то где у тебя, лупошарая, а? Я с кем говорю-то, а? Куда зенки-то отводишь! Нет чтобы встать из этих цветиков да и пособить что-нибудь по хозяйству али вот табак посечь... Так как бы не так – лежишь себе ухмыляешься... Ну, погоди у меня, погоди...
Лидка сидит на табуретке, обдирает от стеблей табака листья и стопкой откладывает в одну сторону стебли, а листья – в другую. Рубить листья отдельно легче.
***
День у Лидки длинный. Она рубит и рубит сечкой табак в корытце, чихает. Нос покраснел. Ну и подумаешь... Ей хочется сбегать к Фишке или к Вовке, – Колька с Маней уже несколько дней в пионерском лагере – счастливчики. Когда они еще приедут и обо всем расскажут! Ей хочется побегать в дебрях травы или на пустыре, где уж теперь-то наверняка выросли опенки, пошататься около маслозавода. А вдруг да что-нибудь отвалится?
На пожарной каланче затрезвонил колокол. По улице бежит народ, вопит. Уж не война ли кончилась? И тут вбегает Вовка, заполшно кричит:
– Пожар! Айда! Пожар!
– Где? – на бегу спрашивает Лидка.
– В Белозерке!
Лидкина изба стоит между деревней Бочанцево и селом Белозерка на полукилометровом промежутке, который год от году сужается и сужается. А за Белозеркой еще промежуток – и деревня Корюкино. В Лидкином промежутке своя речушка Курейка. Речушка успевает на этом клочке земли выйти из Тобола, изогнуться коромыслом и снова войти в Тобол. Так что и деревня Бочанцево, село Белозерка и деревня Корюкино стоят рядом на Тоболе. А пожарка стоит наискосок от Лидкиной избы. Когда веснами в половодье выходит из берегов Тобол и все вокруг затопляет, то Лидкина изба да еще две-три соседних и пожарка стоят насухо, и к ним стекается все колхозное добро: племенной скот, мешки с кормом, молодняк, техника. Кто-то и поживается добром колхозным, да только не Лидка с мамкой. У Лидки-то с мамкой и последнюю картошку подчистую съедят – народищу-то бедствующего везде хватает. А теперь так и вовсе – тьма-тьмущая...
Обежали пожарку, пробежали мимо тюрьмы, и вот оно – полыхает огромное зарево! Дом был трехэтажный, из толстенных бревен. Народ мечется с пустыми ведрами, пожарные суетятся, бьют огонь слабыми струйками из шлангов от бочек. Где там! Огневая закруть гудит, ревет, бушует – кто с ней управится!
Лидка путается под ногами у взрослых и тоже что-то кричит, бегает, машет руками, хватает какие-то мокрые головешки и обгорелые, исписанные цифрами листки бумаги. Все это волокет, прячет в кусты акации. А зачем, и сама не знает, но авось да и пригодится.
А пламя все сильнее, сильнее. И вот уже сплошной бело-синий факел. Милиционер усердно отгоняет глазеющий народ. Да и пожарные сбавили усердие, отступили от огненного буйства, смирились. Лишь какая-то баба все голосила, рвалась в пекло. Говорили, что в этом доме у нее работала хроменькая дочь. Жива ли? Вовка где-то потерялся в суматохе. Лидка маялась, а еще больше, до рези в животе, испугалась. А вдруг весь этот огромный стог огня возьмет да и упадет, рухнет на них на всех? Мамке опять горе, убиваться будет, ругать Лидку за то, что поперлась к пожарищу.
И вдруг Лидка зажмурилась. Ей привиделось, что это горит не дом заготпушнины, а дом счетоводихи. Она раскрыла глаза и попятилась, попятилась от пожарища, будто кто-то тянулся к ней из огня черными обгорелыми ручищами, будто кто-то хотел ее схватить...
Ей стало страшно.
Не-ет, поджигать она никогда и никого не будет. Жалко... И... страшно.
Лидка испугалась и рванула в сторону дома.
Потом, успокоившись, она идет домой дорубливать табак. После она его просеет, просушит в печи. Ссыплет в мешочек и отправится к чайной на площади в Белозерке. Немного припрячет. Для фронта. А вырученные деньги принесет мамке. Белозерка у них – райцентр, там клуб, раймаг, почта и огромная, красного кирпича, церковь со сбитыми куполами. Говорят, когда-то ее и ломали и взрывали – хотели добыть кирпич на коровник. А церковь ни в какую не отдала ни единого камушка... Только кресты и купола оказались слабыми – порушились, а так церковь стоит себе и стоит... Теперь там сберкасса и сельсовет...
Идет Лидка и разглядывает дорогу. А что? И на дорогах клады валяются. Но сегодня ей ни стеклышка, пи камушка – ничегошеньки не попалось. Значит, надо торопиться, сидеть и дорубливать табак, чтобы успеть обернуться до мамки и продать его. Возле чайной, наверное, будет тьма народу. Событие такое – обговорить же надо.
Наконец Лидка идет с тугим мешочком табака к чайной мимо пожарки, огородов и кузницы, где когда-то работал ее отец. Иногда она заходит в эту кузницу и долго смотрит сквозь гул и грохот на огонь в горне. Вспоминает тятьку, самого сильного, самого высокого в деревне. Когда-то он приносил ее, трехлетнюю Лидку, в кузницу, расстилал на верстаке фуфайку, из ящика с инструментом доставал кулек с пряниками, совал ей, а сам надевал прожженный фартук и принимался работать. Но лица его Лидка не помнила. Зато хорошо помнила тятькины заскорузлые, мозолистые ладони, почти с крышку табуретки, на которых было так сладко сидеть. На чьем-то плече, под тихую, будто вспугнутую, музыку она проводила тятьку в заоблачную высь, как сказала тетка Палаша, и навсегда почему-то забыла его лицо. А так, подрастая, все чаще и чаще вспоминала его голос, большие ласковые руки и вот эту кузницу.
Мамка говорила, что он умер от крупозного воспаления легких. Но теперь-то Лидка уже знает, что он бы не заболел и не умер, если б его не столкнули в полынью на Тоболе. Чего бы ради ему самому-то лезть ночью в ледяную воду? Ясное дело – столкнули. Загулял с дружками до потемок, рассорился, а может, кого и стукнул, вот и решили его проучить. Проучили. И не стало тятьки.
Новый кузнец – усатый дядька с деревянной ногой, всякий раз, завидев Лидку, бросает работу, вынимает кисет, садится на порог кузницы и весело говорит ей:
– Ну, здравствуй, наследница! Чего эт-ты смурная? А ну, рассказывай, как живешь? Эк вымахала, иди ко мне в помощники мехи раздувать.
– Так я-та бы пошла, только я ведь у мамки разъединственная, кто ж ей-то помогать будет?
Лидка садилась рядом с кузнецом, тягостно вздыхала, чувствуя спиной жар от горна.
***
Медленно, чуть мешкая, идут ребятишки задами огородов, заболоченными солонцами к всхолмку, где элеватор и пустырь.
Печет солнце. Все цветет, дышит. Перелетывая с кочки на кочку, стонут чибисы, пищат длинноногие, шустрые кулички, кружат речные чайки. Высоко-высоко стоит в небе коршун. А где-то далеко за пустырем на болотах плачут журавлята.
Лидка собирает незабудки. Фишка высматривает в высокой траве бледно-сиреневые нежные цветки цикория и выдирает их с корнем. Цветки на букет, а корни можно высушить, размолоть – будет вроде кофе.
Вовка же ищет в зарослях колючего пустырника золотисто-зеленых жучков. Жучки эти живут на листьях пустырника, и Вовка обирает их, как ягоды, в картонную коробку. Вовка говорит, что мамка зачем-то просила насобирать этих самых шпанских мушек. Но Лидка-то знает, что такое шпанские мушки, и еще она знает, но молчит, что слыхала, будто этими мушками опаивают любимых мужиков. И тогда эти мужики будто бы так и живут у порога опоивших их баб. Лидка тоже как-то собирала этих мушек – просила тетя Рая, заведующая овощехранилищем. Только что-то вроде никто до сих пор не валяется у ее порога. Только Лидка Вовке ничего не говорит. Пусть собирает, думает она. А жучки эти и впрямь красивые. Они небольшие, всего с божью коровку, то зеленые, то темно-синие с золотым отливом – шибко блестят. Вовка потерялся в траве – не видать. Но вот он вылетает из болотной ямы – довольнехонек.
– А я лягуху надул, во!
– Отпусти! – сморщилась Фишка. – Фу, какой ты!..
Под напором девчонок Вовка краснеет.
– Мы все под небом живем, – поясняет Лидка, – на земле... И это тоже божья тварь, хотя бога нет. Но это так говорится. Отпусти! – приказывает она сердито. – А то мы с тобой играть не будем... Правда, Фиша?
Вовка неохотно подчиняется. Отпускает лягушку.
Идет дальше. На Лидке сегодня новое сатиновое платье. Платье какое-то бурое, с темными размывистыми пятнами – красивое: юбка в сборку, а рукава фонариком на резинке. Мамка так и не сказала, из чего сшила, только Лидка точно знает, что она что-то красила ночью в ведре. Похоже, что-то красное. И еще одно платье пошила мамка. Это-то она знает – из холщового мешка. Мешок, что подарила ей тетка Палаша, она долго отстирывала, отпаривала, потом тоже выкрасила. Это платье зеленое, жесткое и прямое – рубахой. Теперь у Лидки три платья: одно старое и два новых. А майку и трусы мамка не дает носить – хранит к школе.
У Вовки на штанах дыры. Зашить бы ему надо, что ли? Мать-то у него доярит все лето. Живет на кордоне с коровами. А Вовка все один и один – правит хозяйством, иногда зарабатывает трудодни в колхозе, возит к матери на быках подкормку коровам или соль-лизунец.
А Фишка всегда аккуратная, платья у нее все выше колен – «интефлигентные». Зато Лидке мамка шьет длиннющие, чуть не до пят – это, значит, на вырост. Но Лидка все равно делает по-своему – подол подрезает, подшивает, а обрезки с подола идут на куклы. Мамка даже и не замечает. Да и когда ей разглядывать? К ним заявился Герасим, так мамка – вот молодец! – не открыла. Порассказала она тогда мамке, что не желает он с ворами знаться. Плакали теперь зимой дрова. Ну да ничего! Зато без Герасима они остались с мамкой. Вот возьмет Лидка и сама насобирает целый ворох сухих коровьих лепешек. Тепла от них, правда, с гулькин нос, но тлеть-шаять будут. Можно еще зимой с санками бегать в березовый колок. Ничего, перезимуем и без Герасима, утешает себя Лидка. Да и Палаша говорит, что он кот масленый, повадился натирать лысину на чужих подушках. Совесть-то в глазах начисто вытаяла. У-у, анчихрист, козьи рога! Нет уж, Лидка-то замуж никогда не выйдет, не дождутся!
На пустыре она совсем нечаянно натолкнулась на одинокий опенок в сочной пырейчатой траве и обрадовалась.
– Гли-ко – диво-то какое привалило, батюшки-и! Эй, Вовка, Фишка, ищите опенков! – Сдернула с головы платок-тряпицу, букет незабудок бросила на голую полянку с изморозью соли по краям и принялась бегать по полю – собирать грибы. – Корни тоже, с корнями рвите! От них тоже навар, – наставляет она ребят.
У Фишки с собой был мешочек, а у Вовки не было ничего.
– А я во что? – взмолился Вовка.
– Сними штаны и завяжи веревочкой, – посоветовала Лидка.
– Я тогда лучше рубаху сниму.
– Ну, тогда рубаху, – согласилась Лидка.
А солнце печет и печет. Дрожит, зыбится белое марево над ровным болотистым простором. Сквозь марево далеко сереет деревня с белой церковью. Ближе, от кордона, движется игрушечная подвода, за ней тянется длинный хвост пыли. Поют жаворонки. Безветрие. Оглушительно цвиркают кузнечики. Где-то тут, под ногами, заполошно кричат перепела: «Подь... Подь полоть, подь полоть...» Видать, отманивает, бедная, от своих цыпушек.
– Не кричи, глупая, мы их не тронем, – обещает Лидка.
– Пи-ить хочу-у, – канючит Фишка. И вдруг зажимает рукой нос. Сквозь пальцы сочится кровь.
– Бывает, – говорит Лидка, бросив свой узел с опятами. – Вот иди сюда, полежи на травке... Смотри в небушко и улыбайся солнышку – это поможет, пройдет... А пока ты лежишь, я пособираю тебе опенков, а потом пойдем во-он к той ляге – она чистая. Искупаемся там...
Лидка зовет Вовку и приказывает ему приглядывать за Фишкой.
Находит в кармане нового платья тряпочку, сует Фишке.
А солнце палит и палит. Фишка тускло-печально смотрит на Лидку и Вовку своими большущими глазищами – такие Лидка видала только на иконах – и говорит:
– Маме моей не говорите. Она опять заволнуется и сляжет. У нее сердце... Она сразу заболела – после папы...
– Ты не кисни, – говорит Лидка. – Вот полежишь, и все пройдет. Ты в небушко гляди – от него, если долго смотреть, сила прибавляется... Тогда мы и пойдем купаться... А то где здесь воды-то взять?..
– Я еще ничего сегодня не ела, – тихо говорит Фишка, и пузатая слезинка медленно ползет из уголка глаза по виску к ушам, потом капает в траву.
– Вовка! – сурово говорит Лидка. – Ты сегодня разведчик! Фишка – раненый боец. Ясно?
– Есть! – вскакивает Вовка и вытягивается, как настоящий боец.
– Беги в нашу избу! Там не заперто. Возьми котелок, зачерпни воды, соль в стакане на полке. В огороде выдерни луковку... Да спички не забудь!.. Серные, в печурке... Арш!
Вовка подхватывается и сломя голову, прижав локти к ребрам, летит выполнять приказ.
– Да ложку, ложку не забудь!
Вовка машет рукой...
Фишка лежит и терпеливо смотрит в знойное небо. А Лидка сидит рядом скукожившись – горюнится. Это разве грибы, думает она. Это так, на худой конец. Вот были они прошлым летом с мамкой в бору, что далеко синеет за Тоболом – из окошек видать, – так там грибы так грибы: и грузди, и рыжики, и боровики, а уж синявок – видимо-невидимо. Напластали они тогда грибов навалом – целую кучу. Еле мамка доволокла две корзины на коромысле. Лидка тоже несла на коромысле два ведерка – тоже дай бог сколько! Хотя, конечно, своя ноша нетяжела. Хорошо еще, подвез их тогда дедка молоковоз, а то бы они с мамкой ноги протянули посередь дороги. Дома разобрали – грузди отдельно, рыжики отдельно, боровики отдельно тоже. Боровики надо сушить, а остальные вымыли в корыте и тут же засолили в кадушке. Два дня неохота было Лидке выходить из дома. Да и потом еще несколько дней она только и делала, что всем рассказывала – какие дива в том глухоманном бору видела. И про убитую змею на тропе, и про ежика, и про белку...
Эх, сходить бы им этим летом хоть разочек в тот бор! Она бы и Фишку и Вовку взяла с собой. Только мамке все некогда, а одну она разве отпустит?
Уж травы подвяли, а солнце печет и печет. Заумолкла, спряталась от жары перепелка. Улетел куда-то и коршун, и появился запыхавшийся Вовка.
Вовка умный, Вовка ничего не забыл, даже прихватил большую тряпицу, которой мамка прикрывала голый сундук, только вот расплескал воду, торопился человек.
– Я спотыкнулся, – оправдывается Вовка.
– Разведчикам нельзя спотыкаться. А если враг?
– Да я нечаянно...
– Ладно, воду всю допьем, а на груздянку и в болоте воды полно... Вовка, ты – разведчик, иди вперед к берегу и разводи костер. А я поведу раненую Фишку, ясно?
– Ясно! – с готовностью говорит Вовка, ковырнув в носу.
Доплелись по жаре до болота, где Вовка уже развел огонек из сухих камышин и наносных щепок. Лидка сняла новое платье – расстелила на траве. Взяла котелок и пошла подальше в болото, там вода чище.
Она вернулась вся в тине и ряске, повесила котелок и начала кидать в него из своего узла опенки.
– Съедим и еще сварим, – утешала Лидка голодную Фишку. – Искупаемся и снова пойдем, а то без нас все опенки выпластают... Их ведь еще и сушить можно. Можно на зиму запасти. Солнышко-то вон какое жаркое – за день поспеют... Только на маленькие не смотрите и руками не трогайте – они от глазу людского расти перестают.
– Тогда пойдем, – соглашается вроде бы малость ожившая Фишка.
– Вовка, давай твой ножик и лезь в болото за камышами. Раненую Фишку надо кормить. Ясно?
– Ага, – кивает Вовка. – Заодно искупаюсь, ладно?
– Ладно, – разрешает Лидка.
В середине камышей, сразу как Вовка бухнулся в воду, закрякали утки и всполошились, поднялись чайки, залетали над ним. Лидка отняла у Фишки тряпку, которой та все еще зажимала нос.
– Ну вот, и крови больше нет. А голова как, болит ли? Давай я тряпку простираю и мокрую тебе на лоб прилеплю... А может, искупаешься?
– Я боюсь, там букашки, – говорит Фишка.
– Так они же не кусаются.
– Все равно. Если б в речке...
– Ну смотри, давай тряпку... Фиш, в котелке помешай, а осядут, добавь еще опенков-то, чтоб побольше было. Я вылезу – дикого чеснока поищу – с ним вкуснее, чем с луком...
Когда поспела груздянка, ее охладили в воде у берега, поставили котелок в кочках на камыши, чтоб не утонул. Принялись за еду. Вовка приволок алюминиевую чашку и кружку. Хлебали одной ложкой по кругу, закусывая мучнистыми корнями камышей.
– Ну вот, – вздохнула Лидка, – скоро можно будет подкапывать картошку – вот заживем! Ты уж, Фиша, потерпи немного, ладно?
– Ладно, – кивнула Фишка, – подожду... Уж постараюсь не помереть.
Опьянев от еды, молча вытянулись на траве. Лидка легла голая, головой на платье, Фишка тоже сняла платье и осталась в трусиках. Вовка как разведчик, в штанах с дырьями на заду, вдруг какая тревога. Разведчику не положено раздеваться. Пусть сегодня Вовка заместо часового будет.
Потом они набили опятами мешок Фишки, рубаху Вовки, а Лидка набрала целых два узла – в платок и в тряпицу. Еле дотащились до Лидкиной избы.
– Вечером идем в разведку! – объявила Лидка. – Ты, Вовка, опенки развали на противни или на крышу – высохнут. А ты, Фишка, скажи мамке своей, что их можно сушить и квасить. Ну, до вечера!..
***
Сумрачным вечером Лидка ведет свою команду не в разведку, а на вечерки, где поют проголосные песни, пляшут, выбивают из земли пыль одинокие девки. Там тоже интересно – можно и в кино не ходить. Но сейчас-то Лидке не до вечерок, не до кино. Она просто ждет, когда совсем стемнеет; тогда и в проулках не будет прохожих, чтоб незаметно прошмыгнуть к дому счетоводихи.
Так и есть – девки приволокли гармониста, откуда-то появился моряк, облепленный ребятишками. Посиделки оживились, а Лидка кивнула Вовке и Фишке, мол, пора...
Обошли проулками дом счетоводихи и стали подкрадываться к огороду, минуя освещенные места, юркнули в целый лес крапивы и лебеды между баней и огородами. Пролезли под жерди ограды и перебежали, припадая к земле, ринулись к огуречным грядам. Залегли в борозды. Лидка поползла и наткнулась на что-то большое, круглое. Вскоре поняла – тыквина.
Лидка крутит, старается перегрызть толстый тыквенный стебель. Стебель не поддается. Крепкие волокна застревают в межзубьях, не перекусываются. Наконец она изловчилась и оторвала тыквину. Она велит Вовке катить ее из огорода подальше в траву.
Вовка завозился, закряхтел, но, видать, скоро справился, потому что не успела Лидка нащупать на грядке первый огурец, как Вовка уже снова сопел за спиной.
Огурцы выдрали все. Быстро. Насовали Вовке за пазуху, а себе в подолы. Лидка знала, что бежать с огурцами будет тяжело.
В лебеде присели, отдышались.
– Всех нам не дотащить, надо где-то тут припрятать, зарыть в землю, – сказала Лидка. – После прихватим, спрячем у Вовки в сарайке...
– А тыквину? – вспомнил Вовка.
– Тыквина нас будет ждать. Пошли.
Благополучно выгрузив огурцы в сарайку Вовки, Лидка попросила его поискать в избе ну хоть маленький какой огарочек свечки.
Вовка содрал запыленную свечку с бабкиной иконы. Бабка все равно давным-давно умерла, и икона висела просто так, как памятник бабке – кому было без нее молиться?
Возвращались обратно по деревне. Грызли огурцы. В одном доме, большом, на каменном высоком фундаменте, все окна были раскрыты. Там сидели за столом и пели, плясали, кто-то курил на лавочке у палисадника.
– Это у Витьки Хлыстова пируют, – остановился Вовка.
– Ага, – сказала Лидка и подкралась к открытому окну, заглянула. – Вовк, а там сидит та тетка, которая нас не записала в пионерский лагерь... Нас не записала, а Витьку записала...
Лидка отошла от окошек. Подождала. Те, что курили на лавочке, вернулись в дом продолжать пьянствовать.
– Вовк, у тебя есть еще огурцы? – спросила Лидка.
– Есть, – прошептал Вовка, вынимая из-за пазухи три огурца.
– Фишк, ты беги во-он туда, – показала вперед, в темный проулок. – Мы тебя догоним...
– Ладно. – Фишка ничего не поняла, но побежала – послушалась.
– Ты кинь в то, а я в это. – Лидка взяла у Вовки один огурец, думая о том, чтоб успеть кинуть и второй.
Отбежали и спрятались в крапиве.
В доме за столом поднялся визг, переполох – кто-то выскочил за ограду.
– Вот теперь пойдем, – сказала Лидка. Поднялась из крапивы и спокойно пошла вдоль улицы.
– Я крапивой обжегся, – хмуро сказал Вовка.
– Эй! – догнал их какой-то дядька. – Вы кого-нибудь здесь видели?
– Видели, – сказала Лидка. – Какой-то парень побежал вон туда, – показала в обратную сторону.
– Ах ты гад! – выругался дядька и затрусил догонять.
– Больно обжегся-та? – спросила она у Вовки.
– Больно.
– А ты подуй или слюной потри...
Под столбом стояла Фишка. Они спокойно дошли до дома счетоводихи – в двух окнах горел свет. Сквозь тюлевую штору было видно, что кто-то сидит у окна.
Вошли в траву и еле-еле нашли тыквину. Вовка от усердия и волнения забыл, куда ее спрятал. Лидка срезала бок тыквины, выдрала руками всю мякоть. Провертела две дырки, а над ними воткнула два обломка палки – получились рога.
– Что это будет? – спросила Фишка.
– Черт! – ответила Лидка.
– Их же не бывает! И зачем он тебе?
– Увидишь.
– А я знаю, – сказал Вовка, – потому что мы – мстители!
– А что мне делать? – спросила Фишка.
– Найди длинную крепкую палку, да потолще.
– Я сам – она не найдет, – сказал Вовка.
– Посмотри у бани, – посоветовала Лидка, вырезая ножиком рот и что-то похожее на торчащие зубы.
– А она не сильно испугается? – допытывалась Фишка.
– Кто ее знает. Наверное, не сильнее мамки, – вздохнула Лидка.
– Ой, кто-то идет! – испугалась Фишка.
– Это Вовка метлу тащит... Ну, Вовка, ну, Вовка – в базарный день цены тебе нет!
Вовка приосанился, выпрямился во весь рост.
– Присядь, дурак, чё вылупился-то! Тоже мне – разведчик.
Вовка старательно присел.
– Я забыл!
– Забыл! – прикрикнула Лидка. – А если б пули вокруг свистели?
– Не-е, я еще не нажился... Как же мамка без меня...
– Ну, то-то... А ты думай, прежде чем совать куда попало свою башку... Она тебе одна дадена – и мамка и башка... Ну, ладно, давай черенок... Вот молодец-то! В самый раз!..
Лидка отвязала метлу, а острым концом черенка проткнула тыквину.
– Темно, а то бы я так разрисовала – всем бы чертям завидно стало. Вовка, разведай – горит у них огонь?..
Вовка нырнул в темноту. Луны не было. Звезд не было. Тучи клубились низко. Трава была холодной от росы.
– Темно, – доложил Вовка.
– Тогда пошли, – сказала Лидка и поднялась. – Я пойду одна. Если поймают, то меня одну. Вовка, дай мне свечку и спички. Заберите огурцы... Меня ждите на углу, вон там. Ясно?
– Есть, ясно! – отчеканил Вовка и потянул Фишку в сторону.
А Лидка, с трудом неся под мышкой тыквину, прокралась в палисадник, затем к окошкам дома и прислонила свое чудище башкой к окну. Зажгла в тыквине свечку и сильно забарабанила в стекло раз-другой, а потом побежала.
Вслед ей понеслись истошные вопли, крики, и совсем неожиданно бабахнул выстрел. Зазвенели стекла. В соседних домах вспыхнули огни. Захлопали двери.
Лидка, когда бабахнуло, на секунду присела на дороге, а вскочив, дала такого деру, что зашумело в голове. На бегу она крикнула Вовке:
– Бежите в степь!
Окончаеие повести сегодня, в следующем посте...
Автор Прокопьева Зоя

ЗВЕРЁНЫШ (3)

Бежали долго, бестолково. Лишь бы в темноту – подальше. Все еще слышались крики, но вроде за ними не гнались.
Они постояли, прислушиваясь и отпыхиваясь, пошли медленно.
Робко выглянула луна и осветила три их маленькие фигурки на ночной тихой пустоши. Все еще играла гармошка. Доносились песни и смех. Тарахтел движок электростанции. Перебрехивались собаки, да где-то в отдалении сонно взгогатывали гуси.
За полночь Лидка, чтоб не будить мамку, забралась на чердак. Только она улеглась, как мамка вышла.
– Лидк, а Лидк, ты пришла?
– Пришла.
– Где опять шастала?
– У Вовки была.
– Есть-то хочешь?
– Не-е, я огурцы ела.
– Это какие еще огурцы? Ох, Лидка, бить я тебя буду... Ты у меня только попробуй красть...
– Не, не огурцы – груздянку...
– Какую еще груздянку? Я тебе оставляла крапивницу.
– А я тебе оставила целый узел опенков... Не видала, что ли? Я у Вовки ела...
– А-а... Ты спишь?
– Не-е...
– Слезла бы – поговорить надо.
Лидке слезать совсем ни к чему – порвала платье. Надеялась зашить утром. А теперь вот как? Мамка пристала...
– Да говори, я ведь слышу и отсюдова.
Мамка, кряхтя, взобралась по лестнице, просунула голову в лаз.
– Слышь, вечор приходил сапожник из Корюкина: в отцы к тебе просится...
– Ну, а ты?
– Дак сказала, что подумаю...
– Вот и думай. Старый ведь он. Кривоногий – хуже б надо, да некуда... У всех отцы как отцы, а мне опять старого, да? Уж помоложе не можешь взять, что ли?
– Да я же сказала – подумаю. Чё кричишь-то?.. Сопля ты комариная, вот ты кто, тоже – учить принялась...
– А зачем тогда спрашиваешь?
– «Спрашиваешь, спрашиваешь...» Они что, отцы-то, на дорогах валяются? Али на грядках растут – выбирай какого хошь – так, что ли?
– Ну, не так...
– Тьфу ты господи! С тобой говорить, как в ступе воду толочь. Заладила: так – не так, бестолочь...
– Картошку-то когда полоть будем? – спросила Лидка.
– Видишь, поди, сама, что только и кручусь...
– Завтра да послезавтра приедут Колька с Маней – ладно уж, без тебя управимся. А укос-то нам дадут ли?
– Молчат пока.
– Чем Маруську-то кормить будем? Уж не сапожник ли твой накосит сена-то?
– Поди, накосил бы...
– Ага, жди... Держи карман шире. Я вон в угол у стайки Маруськиной начала кизяк собирать – дров-то теперь тоже не видать... А кизяк, хоть и кизяк, да свой.
– Ну, дров на картошку выменяем...
– Картошка-то у всех будет, а дрова на что и получше сменять можно.
– Ну, в колхоз сдадим картошки, или молока привезут.
– Тогда, может, не ждать, а тутока кой-где на задах покосить?
– Так когда ж я?
– А я схожу в кузницу к дяде Егору, попрошу сделать маленькую литовку...
– Ну и вовсе надорвешься. И так огород копала, воду таскала, а тебе еще надо силы копить – учиться.
– Копать-то мне мальчишки помогали. И ты копала...
– Чё там я копала... Шутка сказать – восемнадцать соток... А возить траву можно на тележке – Колька с Вовкой помогут. Погоди, может, на этой неделе что и решат.
– Ладно. Завтра я за опенками побегу – посушить на зиму надо...
– Говорят, этим летом рыжиков полно. Палаша сказывала – возами везут...
– Отпусти – мы сами сходим...
– Ну уж нет, и не заговаривай – одна не пойдешь. Кругом фулюганье шастает – всех еще вас укокошат... Спать, поди, хочешь?
– Хочу.
– Спи давай. Я тоже пойду...
И долго еще слышала Лидка сквозь скрип ставней то ли крик какой птицы, то ли вой ветра.
***
В воскресенье появились Колька и Маня. Гордые и обалдевшие от радости, они с ходу принялись одаривать друзей подарками. Колька привез им с Фишкой по берестяному туеску, а Вовке смешного человечка из корня березы – сам сделал. Маня подарила Вовке носовой платочек, обвязанный кружевами, а девчонкам по спичечному коробку с засушенными бабочками.
– Ты зачем же их мучила? – огорчилась Лидка.
– Я не мучила. Я притыкивала булавкой на стенку под кровать. Чтоб не украли, – обиделась Маня.
– А если бы нас с тобой вот так притыкнуть, а?
– Ой!
– Бить я тебя буду, – пообещала Лидка. – Ну, да ладно, спасибо тебе, Маня, что ты нас не забыла, правда, Фиша?
– Правда, – подтвердила Фишка.
– А бабочек мы отнесем в школу... А то прошлым летом Колька весь день за бабочкой бегал. Ну, рассказывайте, как вы там?
– Ой, а у нас был ежик! – оживилась Маня.
– Ха, ежик... Невидаль! У нас в подполе живет уж, – сказал Вовка.
– Покажи, – потребовал Колька.
– Так он редко вылазит.
– Все равно, – настаивал Колька.
– Ладно, – соглашается Вовка. – Мы ему молока в блюдечко нальем – он и вылезет.
– А еще мы разучивали песни и жгли костры. Очень было интересно! Правда, Кольк? – Колька кивнул. – А Колька влюбился. Вот! – добавила Маня.
– Дура! – покраснел Колька. – Сама ты влюбилась. Я только показывал, как надо строгать прутик...
– Знаем мы ваши прутики! – не сдавалась Маня.
– А ты только и пялилась на физкультурника. Что – съела?
– Дурак, я ж ему в дочери гожусь, а ты? Э-эх, ты-ы-ы... А еще – Колька!
Пока они топтались у Лидкиного палисадника и выясняли, кто в кого влюбился, не заметили, как налетела туча и припустил веселый, густой дождь. Он шел полосой. Дождины блестели на солнце. Чуть погромыхивал гром. Изредка ветвилась по небу слабая молния. А за Тоболом повисла большущая радуга.
– Дождик, дождик, пуще! Дам тебе я гущи! – задрав подол, кричала и прыгала по лужам Маня.
Дождик скоро кончился, но они все еще бегали по лужам. Вымокли. Взъерошились, как воробьи.
– Фиша, ты говорила, что солнце, луна, гром и ветер живут на небе, а где живет радуга?
– Радуга – это отражение света...
– Это какого еще света? – допытывалась Лидка.
– Не знаю. Я спрошу у мамы.
– Ладно, спроси – потом нам скажешь... А пошли все на речку? – предложила Лидка.
Все согласились и побежали к речке.
На берегу на плотиках бабы стирали одеяла, половики и тут же развешивали их на кусты ивняка. В травянистой заводи пурхались в грязи гуси и утки со своими выводками.
Разделись ребята под ивой. Колька забрался на дерево.
– Давай кто выше залезет? – предложил голый Колька.
– Давай, – согласилась Лидка.
Вскарабкались на ствол и уселись в развильях.
– Давай прыгать в воду! – явно подзадоривал Колька.
– Давай, – согласилась Лидка и поползла к краю сучка, свесившегося над водой. Ухватилась за пук тонких веток, раскачалась и прыгнула вниз.
– Ух ты! – ахнули на берегу.
Кто-то из баб завизжал.
– Чтоб тебя черт за ногу дернул!.. Напужала-то, лихоманка болотная! – кричала баба вынырнувшей Лидке.
– Это Симки Березиной девка, – сказала другая.
– Ну и что, что Симкина... Не девка, а чистый звереныш. Видано ли так в воду-то падать?.. И убиться недолго...
– Не убьется... Вот еще один сиганул.
– А этот еще чей?
– Файки Зюкиной...
– А-а...
– А давай еще выше, – воодушевился Колька.
– Давай, – согласилась Лидка.
– Все ребятишки как ребятишки, а эти вон что делают! – всплеснула руками еще какая-то баба.
– Хватит! – сказала Лидка, вылезая из воды.
Все собрались, отбежали из-под тени ивы и пали на горячий песок.
– А поплыли за Курейку – там смородина, – предложила Лидка.
– Так она зеленая, – протянула Фишка.
– Ну и что?
– Ладно, поплыли.
– Я же не доплыву, – призналась Маня.
– Сиди тут. Мы тебе целую ветку смородины приплавим, – пообещал Колька.
Колька поплыл рядом с Лидкой, а Вовка с Фишкой. Только лучше всех плавала Фишка, и Вовка еле-еле догонял ее.
Когда солнце скатилось за каланчу пожарки, оделись и пошли по домам.
– Коль, пойдешь завтра за опенками? – спросила Лидка.
– Мне тетка завтра велела уборную белить в школе.
– Мы тебе поможем.
– Тогда пойдем.
– А мне мамка наказала, чтоб я пришел на кордон и принес им зеленого луку.
– Так тут всего три версты! Хочешь, мы тебя проводим и подождем на пустыре? – спросила Лидка.
– Тогда ладно...
У овощехранилища толпился народ.
– Чё такое? – подбежала Лидка и сунулась сквозь толпу.
– Не лезь! – прикрикнули на Лидку. – Там Райка повесилась...
Перед дверью билась, драла волосы и голосила председательша – корявая и тощая, как столб, баба. Она выла, и ее никто не останавливал.
Двери ломать не пришлось. Председатель вышел сам. Высокий плотный мужик в зеленом военном кителе, в хромовых сапогах. У него были жидкие серые волосы, зачесанные назад, и сухие, безразличные глаза. Он молча обошел жену. И перед ним расступились. Он так же молча, с поднятой головой прошел сквозь толпу и так же молча, чуть покачиваясь, подался за огороды, в степь. За ним никто не пошел. Только встрепанная жена сунулась было за ним, да Лидкина мамка преградила ей дорогу:
– Оставь! Дай хоть ты ему раз в жизни побыть одному. Да и сама шла бы домой...
Больше ей никто ничего не сказал. Да и после бабы на улице шарахались от нее, как от чумы. Не здоровались. Председатель, говорили, стал после проситься снова на фронт.
***
Кузнец Егор сделал Лидке маленькую литовку. И пока она ходила продавать табак, он сам направил и наточил литовку.
Несла эту литовку по деревне Лидка с гордостью, даже стеклышки на дороге замечать не желала.
– Дай подержать! – канючили и бежали следом мальчишки.
– Дядя Егор сказал, что ее нельзя давать в чужие руки. Потому что руки у всех разные. Вот он мне сделает деревянные грабли – те дам.
– Омманешь?
– Нет, не обману.
– Омманешь. Скажи честное-пречестное слово.
– Честное-пречестное.
– Тогда иди.
Мальчишки отстали, Лидке бы и не жалко дать подержать литовку, да ведь они – неумехи – поломают.
Лидка вошла в ограду. Постояла, подумала – выкосить ли траву вдоль прясла? Решила не косить. Поберегла литовку. А вдруг да какая железка или проволока попадет? Долго ли затупить. Тут-то в ограде можно и серпом срезать.
Лидка направилась за свой огород в поисках сочной травы. Она выискивала зеленые островки пырея в солончаках, скашивала и перетаскивала через прясло своего огорода на каменистый клочок целины, чтоб надежнее, ближе к дому, чтоб скотина какая не слизнула.
Она надеялась, мечтала сработать свой стожок сена для Маруськи и ее теленочка. Устав от непосильного усердия, Лидка прислонила литовку к пряслу и, забравшись на выбеленную солнцем и ветрами жердину, уселась, свесила ноги.
– Эх, искупаться бы! – вздохнула она.
На пол прясла прилетела желтая синица, подергала хвостом. За ней прилетела растрепанная сорока, раскрыв клюв, попрыгала по жердине.
– Кыш! – сказала им Лидка. – Нечего прыгать, червей вон склевывайте, дарможорки!
К Лидкиному огороду вышли из репейников ребятишки Поли-почтальонки – маленькая Улька в майке до пят, на тонкой шее нитка бус из собачьих ягод, и Никишка, старший – пятилетний бутуз в штанишках с лямочками крест-накрест. За ними ковылял куцый желтый щенок с обвислыми ушами. Брат и сестра собирали цветы и собачьи ягоды.
– Косишь? – хмуро спросил Никишка.
– Кошу, – миролюбиво сказала Лидка.
– А я скоро вырасту, – таинственно сообщил Никишка и поскреб свое пузо.
Улька диковато смотрела из-под грязных выгоревших волосенок своими синими глазищами. Она стояла возле брата, поджав ногу, и держала в носу палец.
– Ну и вырастай, – сказала Лидка. – Мне-то что?
– Вот вырасту и тоже стану косить.
– Ну и коси – мне-то что?
– Дай коснуть, – обнаглел Никишка.
– Не мешай мне работать, – отрезала Лидка. – Иди давай отсюдова... Траву только топчешь...
– Сама иди, жадина, – обиделся Никишка.
– Вон Колька бежит – он те счас ох и задаст!
– А-а, – завопил Никишка, хватая сестру за руку.
– Кутька-а, – захныкала Улька.
Никишка схватил Кутька и пустился наутек.
А Колька вовсе не бежал. Колька белил уборную с теткой. Лидка и Маня пришли помогать Кольке, но тетка их прогнала. Так что сейчас Лидке просто не хотелось вести разговоры с глупым Никишкой. Мал он еще – пусть подрастет.
Из вересковой ямы со связкой полынных веников выбрался дед Спиря. Про Спирю говорили, что он укушенный. А по мнению Лидки, Спиря больше придурялся: на пасху он бегал в одних кальсонах по деревне, стращал народ оглоблей. А в ночь на Ивана Купалу обмотался белой тряпицей и уселся на конек крыши своей избы – пел песни. Пел хорошо, а работать он не хотел, зато любил быть на виду пьяненьким. Был он румян, крепок. Бабы ему подавали выпивку не за то, что он хорошо пел, не за то, что он умел плести белые тальниковые корзины, а за то, что молва людская прозвала его укушенным – как не пожалеешь. Только Лидке казалось, что он сам себя прозвал укушенным. Разве могут так укушенные придуряться и отлынивать от работы, а вот в чайной так постоянно сидеть часами, ждать, кто угостит, покормит, пожалеет. Насмотрелась Лидка на Спирю, пока продавала возле чайной табак. Ох насмотрелась. Уж он-то никогда не платил ей за табак – высыпал стакан в свой кисет и молча уходил...
– Ты что же это делаешь? Ты имеешь ли разрешение от сельсовета на изничтожение этой травы? Цветик мой, разве ты не знаешь, что это добро колхозное? – принялся радеть Спиря за чужое добро. – Я тебя счас сведу в сельсовет.
– Дык, – растерялась Лидка, – ведь тут никто никогда не косил. Кажное лето тутока трава задаром пропадает, а нам Маруську...
– Да я шучу, шучу... Дай-ка я тебе помогу. – Спиря опустил на землю связки веников и взял у Лидки литовку.
Спиря ходил босиком, в излатанных, ветхих штанах, в излатанной же сине-выцветшей сатиновой рубахе. В распахнутом вороте в курчавых волосах ютился маленький крестик, точь-в-точь какой нашел Колька. Спиря стригся редко, а потому был дремуч и страшен – нос перебит, а рот большой, толстогубый.
– Табаку мне завтра принеси к чайной стакашка два, – потребовал Спиря.
– Ладно, – обрадованно согласилась Лидка, потому что он как махнет литовкой, так целое беремя травы. Правда, тминных будылей много, но их можно и выбрать.
– Деда Спиря, а вы мне перенесете траву в огород, а? Я вам табаку-то побольше насыплю...
– Ну, это недолго... Все перенесу, цветик ты мой, это мне даже приятно... В траве-то да под солнушком всегда и всем, поди, было хорошо... Ну-ка, давай сама косни – а я посмотрю, как ты умеешь. – Посмотрел на Лидку ж отобрал литовку. – Вот так, смотри – вот так... Держи ее над землей ровно, иди не спеша... Вот так, вот так, молодец! Ладно, цветик, ты сбегай домой за табачком, а я пока покошу. Да грабли захвати – глядишь, мы с тобой с полвоза-то и накосим... Мать-то дома?
– Нету. На работе.
– А выпить нет ли?
– Не-е, мы не пьем.
– Ну, неси табаку.
– Табак есть, – сказала Лидка и побежала огородом домой, довольная неожиданной помощью.
Принесла Спире узелок табаку и обрадовалась: Спиря выкосил всю низинку, перетаскал траву, свалил за прясло в огород.
Спиря сел на землю, закурил. Помог потом растрясти траву, чтоб просохла, и ушел. А Лидка подняла на плечо литовку и тоже пошла – искать другие полянки. Но поблизости хорошей травы не было, и она принялась обкашивать вересковую яму.
Как из-под земли вырос перед ней Герасим.
– Косишь?
– Кошу.
– Мать-то дома?
– Нету.
– Вот дура баба, говорил же ей... Ты ей скажи, что я вечером загляну.
– Так ее теперь дома-то и не бывает...
– Это еще как – не бывает?
– Замуж собралась она за корюкинского сапожника.
– А ты откуда знаешь? – подался Герасим поближе к Лидке и посмотрел на нее пытливо.
– Свататься приходил. Два мешка щук приволакивал, – врала Лидка.
– Так он что, у вас живет?
– Да нет пока.
Герасим ненадолго задумался, покусал кончик бороды и выругался:
– Ну, Симка, ну, Симка, дождешься ты у меня... Вот ведь дура баба! – Взмахнул единственной рукой, как ветрянка крылом, и пошел по тропинке дальше, к элеватору.
– Так тебе, так тебе и надо, анчихрист бородатый, – ликовала Лидка. «Счас вот я еще чуть-чуть покошу и пойду домой. Мамка небось уж прибежала поесть? Вот я ей и расскажу про Герасима. Пусть порадуется, Пусть порадуется, что Лидка у нее такая догадливая – сена вон запасла немного».
Устав, Лидка только хотела присесть, как ее кто-то спросил:
– Ты что тут делаешь?
Лидка оборотилась – Венька Рыжиков, ее одногодок, сын учительницы, стоит с марлевым сачком на плече – чистенький, аккуратный, в матроске.
– Я-та? Я кошу сено, – нашлась Лидка.
– Ты косишь не сено, а траву. Сено – это зимой, когда сухое.
– Ну да, и сейчас оно сено.
– Нет – трава.
– А что у тебя в коробках? – спросила Лидка.
– Это в школьный музей... Насекомые...
– Покажи...
– Ну да – раздавишь.
– Не-е... Зато я тебе отдам бабочек... Если только в школу.
– В школу, – подтвердил Венька. – Я тоже буду учителем.
– Ну и будь – мне-то что...
– На, смотри, – нехотя разрешил Венька.
В коробках, разгороженных картонками на клеточки, в вате лежали мушки, жучки.
– Я тебе сейчас бабочек принесу, – сказала Лидка.
– Давай. Ты беги, а я буду изучать животный мир.
– Разве бывает мир птичий, травяной, животный?
– Бывает.
– Тогда какой будет мир, когда закончится война? – спросила Лидка.
– Тогда будет мир во всем мире.
– Ну да.
– А вот и да! Неси бабочек, – потребовал Венька.
– Мою литовку покараулишь?
– Ладно.
***
Дома за столом сидела мамка и хлебала груздянку. Перед ней сидела скотница Ленка – полная круглолицая девка-брошенка, с жидкими желтыми кудерьками, выпущенными на виски от косичек, уложенных короной над прямой, но тоже жиденькой челкой.
– Лена, поешь, – предлагала мамка.
– Да нет, я не хочу есть, – отнекивалась Ленка. – Ты, Сима, лучше мне погадай, а?
– Да я ж тебе недавно гадала.
– Мамк, я за бабочками... Я там сено кошу.
– Коси, – сказала мамка, не удивившись.
– Сима, ну погадай, а?.. Долго ли...
– О чем опять?
– Буду ли я жить семейной жистью в этом месяце?
– Тьфу ты господи! – засмеялась мамка. – Да и к цыганке ходить не надо – сама ведь знаешь...
– Ну, Сим...
– Иди ты, Ленка, к чертям! Ой, ой, господи – уморила!..
Лидка нашла коробочки и выбежала.
– Лидк, а Лидк! Постой! – крикнула мамка.
– Ну, стою! – отозвалась Лидка.
– Поешь груздянки...
– Потом я. Мне некогда – я сено кошу...
– Вот, – подбежала Лидка к Веньке, внимательно разглядывающему что-то на земле через лупу.
– А, это ты...
– Дай разок глянуть, а?
– Спугнешь еще.
– Это кого?
– Я изучаю муравья...
– Да я тихонечко – только разик...
– Ну ладно уж – на. Только быстрее, а то мне надо отнести коробки домой и еще вернуться... А это кто засушивал? – спросил Венька, разглядывая бабочек.
– Маня.
– Скажи ей, что бабочки редкие. У меня таких нет.
– Ладно, скажу, – пообещала Лидка, разглядев в лупу усы муравья. И, не найдя для себя ничего интересного в этом муравье, подняла литовку и пошла косить.
Но косить ей пришлось недолго. По тропинке со стороны элеватора пришел парнишка-цыган и отобрал у Лидки литовку.
Сквозь слезы она стращала цыганенка, что пожалуется Кольке, кричала, звала мамку. А он бежал и бежал в степь. И она ревела и бежала следом, пока видела его красную рубаху. И потом, когда и рубаху уж не было видно, все равно бежала не зная куда. Так, как эту литовку, ей ничего жалко не было. И такого горя не было. Она упала без сил на землю далеко за элеватором и долго еще выдирала со злости вокруг себя траву-конотопку и ревела.
А потом, всхлипывая и вздрагивая, долго возвращалась домой.
* * *
Осенью Лидка распорола ржавым гвоздем ногу. По первому льду, катаясь на Фишкиных коньках, провалилась под лед. Зимой в холода и бездорожье она угорела от «буржуйки», которую топили кизяком, и Лидку еле откатали в снегу. Той же зимой отвалялась она две недели на полатях с корью. Весной подхватила воспаление легких. После наводнения чуть не утонула – перевернулся на середине Тобола паром. А спаслась на мешке с диким луком.
Остервенело дралась с уличными мальчишками, потому что сама била и была крепко бита.
Соседи все чаще приходили к Лидкиной матери, кричали:
– ...Это опять, наверно, твой звереныш по огородам шарит? Гляди. Ох, когда-нибудь скараулим да и вилами ткнем али стрельнем. Ей-бо!..
– ...Это не твоя ли у нас окна высадила?..
– Сима, мельничиха собирается в суд подавать, – предостерегали сочувствующие. – Говорят, твоя Лидка им за Рыжего Вовку ворота дегтем вымазала и баню подожгла...
– ...Говорят, золотые часы у директора маслозавода из кабинета пропали...
– ...Говорят, какая-то шайка у бабки-травознайки избу обчистила – будто бы золото искали... Бабку паралич разбил. Не твоя ли?
– ...Говорят, на сберкассу нападение было. Сторожа укокошили... Твоя-то дома ли была ночесь?..
***
Говорят, говорят, говорят...
А Лидка всего только раз, перед концом войны, когда была закрыта на ремонт библиотека, украла стопку книг. Отковыряла в раме замазку, отогнула гвозди и зацапала все книжечки, что лежали на окне. Да и в тех после, перечитав дважды «Войну и мир», «Воскресение», «Мои университеты», подклеила все странички, да и подкинула их на крыльцо к приходу библиотекарши.
А перед самым концом войны мамка продала избу.
* * *
Видимо, я сидела в этом сквере очень долго и вид, наверное, у меня был не очень нормальный, если вдруг подошел молоденький милиционер и спросил:
– Может быть, вам нужна помощь?
– Спасибо! – сказала я.
– Извините! – смущенно сказал милиционер и вежливо козырнул.
Пришлось встать. Я шла по улице и удивленно думала о том, что прошло почти двадцать пять лет, что я ни разу не побывала там, в своем детстве, что ни разу не вспомнила, не поинтересовалась, как, что и где они, мои друзья: Колька, Маня, Вовка Рыжий и Фишка... Ни разу...
Что это? Боязнь ворошить старое или вдруг с годами появившаяся черствость? Кто знает.
Солнце уже садилось, а мне предстояло зайти к заслуженной учительнице и сказать, что передача, которую я готовила о ней, будет по телевидению в четверг, в двадцать один пятнадцать.
А потом позвоню домой. Маме. Я скажу ей, что скоро приду. Мы живем с ней вдвоем. Вечерами она сидит у телефона – ждет. Ждет, когда я позвоню и скажу, во сколько приду.
И я приду, поднимусь на третий этаж. Нажму кнопку звонка и, тая дыхание, прислушаюсь к шаркающим шагам. Ноги у мамы совсем распухли, и глаза почти ничего не видят. Я замру и скажу... Скажу в открытую дверь:
– Мамк, добрый вечер! Это я...
Конец
Автор Прокопьева Зоя