Предыдущая публикация
О тогдашних днях рождения и свадьбах...
День рождения ребенка в одесской семье – это вам не ерунда, какая то, это таки – большая радость…
Мамина радость.
И возраст ребенка здесь не играет абсолютно никакой роли.
Главная здесь – мама.
Мама делает стол с его неповторимо – повторимым меню. Мама созывает гостей, которых она заранее размещает по, только ей одной, ведомому принципу значимости, близости и нужности для жизни ее обожаемого отпрыска.
Она сама определяет дату и время сбора.
Наконец, не доверяя никому, она идет на Привоз.
Двадцать раз обойдя его взад и вперед, по часовой и против, перепробовав все и торгуясь за каждую мелочь, проверяя недовесы и прикидывая походы и скидки, она таки покупает все необходимое.
Потом, как бывалый штангист, умело оторвав одним рывком переполненные сумки, пакеты и корзины от земли, превозмогая закон тяготения нашего дорогого Исаака Ньютона, она тащит это все домой, обрывая ручки у кульков, и оттягивая до земли собственные руки.
И все это для того, чтобы выложив купленное на кухонный стол когда-то румынского производства, купленный в Кишиневе, она могла горько всплакнуть о потраченных деньгах, и сладко улыбнуться тому, что у ребенка таки будет, сделанный ею, настоящий день рождения с гостями, подарками и ее непревзойденным меню.
Но, это только минутная материнская слабость.
И вот уже холодильник начинает хлопать дверкой, газовая плита шипеть всеми конфорками и духовкой, краны журчать холодной и горячей водой. Потому, что у ней открывается второе дыхание.
А где то там, спрятавшись поглубже в организме, уже ждут свою очередь третье и четвертое…
Уже перезваниваются между собой кастрюли и сковородки, стучат о деревянную доску ножи и топорики, самолетным пропеллером крутится ручка мясорубки, в горловину которой вдавливаются будущие котлеты и тефтели, фаршированная рыба и форшмак из дунайской селедки, икра из синих и прочее, прочее, прочее.
Все непрерывно нарезается, отбивается, перемешивается, а потом пробуется на язык, который при этом успевает цокать от удовольствия.
И повелительница всего этого кухонного хаоса, этой симфонии бесконечно меняющихся ароматов и звуков, она – простая одесская мама.
Многорукая богиня Шива просто дитя, в сравнении с этим кухонно – уборочно - постирочным комбайном.
Шиву хватало периодически на подвиги, а у этой подвиги каждый день.
И все потому, что ее воспитала такая же одесская мама.
Возраст одесской мамы определить так же тяжело, как ответить на вопрос :«Есть ли жизнь на Марсе, и если таки есть, то сколько там она может стоить?». Ее нельзя увидеть без макияжа и причёски даже ночью и под одеялом.
Посему, возраст одесской мамы можно прикинуть только по возрасту ее чада.
Так вот, Семену, или просто Семе в этот июньский, играющий солнечными лучами, день стукнуло - тридцать пять.
Стукнуть, то оно как-то стукнуло, но никаких глобальных изменений ни в личной, ни в общественной - не принесло.
Сёму это устраивало, маму – категорически нет.
-Ой, Сёма, я тебя умоляю… Кто так кладет салфетки?...
Ну, что ты так шаркаешь стулом по полу?
У тебя что, есть лишние деньги поменять нам пол?
Поставь этот парадный стул сюда, и положи на него вон ту, вышитую еще твоей бабушкой, подушечку…
Она с теплотой проводит рукой по спинке парадного стула и мечтательно закатывает глаза.
- Здесь сядет дядя Моня. Сёма, не говори маме – нет. Дядя Моня большой человек. К нему столько раз приходило ОБХСС, и уходило ни с чем, что его уже можно делать министром торговли и внутренних органов одновременно.
И это, поверь мне, был бы не самый худший вариант.
А все потому, что дядя Моня имеет смысл в этой жизни.
И если бы не ОБХСС, он бы спокойно смотрел в завтрашний день, а не думал о Земле обетованной, и не ставил себе и тете Софе золотые зубы, вместо здоровых, на всякий случай.
Он таки хорошо знает – откуда берутся в этой стране деньги, а его Софачка и дети – куда они могут потом уходить.
Поставь ему вон ту хрустальную рюмочку…
А ей – фужерчик.
Сема, ты что не имеешь уши? Я же тебе сказала…
Детка, всегда слушай свою маму, даже если она молчит…
Если ты будешь умницей, дядя Моня поставит тебя учеником рубщика мяса, на самом Привозе, и ты тоже тогда поймешь, как и откуда эти деньги берутся…
И когда у тебя объявится, вдруг, жена..
А, потом ещё и дети..
Я тебе тогда объясню, почему их все время не хватает.
Нет, посмотри на это жлобство…
Она таки мне смогла всучить заскорузлый огурец.
Сема, запомни, при нашей теперешней жизни, за всем надо смотреть в оба глаза, что бы тебе не говорили, и все щупать обеими руками, что бы тебе не давали…
На, Сема, съешь огурчик, чтобы я его не выкидывала на помойку…
Я же не буду из-за одного дохлого огурца выносить целое ведро мусора…
Сёма, морщась, как будто ему дали съесть лимон без сахара и коньяка, кусает ненавистный ему овощ.
В его глазах тоска, как у привязанной цепью к конуре собаки. Он поглядывает через распахнутое окно в синеющую бескрайнюю даль, где наверное ждет его свобода и нет мамы… Но, подумав о том, что мама найдет его и там, он успокоился, доел огурец, и продолжил накрывать праздничный стол.
Мама, проверив, в пол глаза, что команда выполнена, стала продолжать.
- Сема, я всегда мечтала, что ты таки станешь человеком, и когда я буду идти по улице, мне в спину будут говорить: «Вот идёт Фира Наумовна, сделавшая из своего оболтуса – человека…».
Сёма, твоя мама таки имеет право на мечту…
Сёма, и когда меня не станет…
Фира Наумовна слегка шмыгнула носом и тяжелая материнская слеза упала в заправленный густой крестьянской сметаной салат.
- Так вот, Сёмачка, когда меня не станет, ты меня еще вспомнишь…
- Мама, Вы мне угрожаете? Или это проявление чувства?
- Мама не угрожает. Мама просто знает за жизнь практически всё.
Мама кормила тебя грудью, не для того, что бы ты работал инженером на своем компрессорном заводе.
Сёма, инженер, это не совсем то, о чем я мечтала долгими вечерами за нашей старой швейной машинкой.
Сёма, тебе нужна не специальность, а профессия.
И это тебе может дать только наш дядя Моня.
Сёма подтянул спортивные штаны, с шарообразно оттянутыми коленями, и грустно мотнул головой в сторону двери, откуда в назначенный час должен был появиться дядя Моня.
-Так… А, здесь мы посадим тетю Розу.
У ней есть хорошая дочка и шикарная парикмахерская на Успенской…
- Мама… У её дочки так спереди гладко, как будто её минимум дважды переехало асфальтным катком.
- Сёма, тебе еще рано думать за передок.
Просто девочка держит фигуру.
Она мало ест.
И, лично меня, это не напрягает.
В конце концов, твоей маме надо где-то, хотя бы раз в месяц, делать что-то со своей головой?
Сёма, ты будешь иметь жену, а мама не будет иметь проблем на голову.
- Мама, я то же делаю на голове "канадку" исключительно раз в месяц, но для этого я не хочу иметь то, что мне не надо…
Нет, если я Вам надоел, и Вы хотите отдать меня кому то в наймы, так скажите об этом на людях.
Соберите всех и скажите, что прическа на голове Вам дороже счастья Вашего собственного сына ...
-Сёма, когда мама говорит тебе за твоё счастливое завтра, то сегодня перебивать её не надо.
У мамы от тебя больное сердце, и ты, в свои тридцать пять ,можешь остаться круглым сиротой.
- Мама, Вы ещё нас всех переживете…
- Сёма, что это было с твоей стороны: зависть, или пожелание?
- И то и другое…
- Ох, Сёма… Сёма… Икнутся тебе мои слезы.
На, неси салаты на стол… Или ты думаешь, что это надо мне. Сёма, день рождения у тебя…И я таки чувствую, что после твоего дня рождения, сразу будут мои похороны.
- Я не просил…
Взгляд Фиры Наумовны стал, как небо перед грозой, влажным и с грозными проблесками молний на горизонте.
- А меня не надо просить. Это я тебя все время прошу… Это я ночами не сплю…Это я тащу домой все и ото всюду, что бы мой Сёма имел в этой жизни немного жиров и углеводов, и чуть- чуть витамин. Я… Я, Сёмачка, а не ты…
Сёма понял, что он переступил ту линию обороны, за которой его ждёт в лучшем случае смерть.
А он, если он выживет, будет потом себя считать всю жизнь виноватым.
- Мама…
- Я уже тридцать пять лет твоя мама. И что я с этого имею? Балбеса - переростка, на ставке сто двадцать пять рублей грязными, и еще с вычетом за бездетность?
- Мама…
Сёмина рука взяла мамину руку.
Он притянул её к своим губам и поцеловал.
- Мама, - произнес Сёма, вкладывая в это слово всю нежность, вырванную сейчас памятью из его далёкого и беззаботного детства.
Одесская мама не может долго сердиться на своего ребенка.
Фира Наумовна была сто процентной одесской мамой.
Она тут же разгладила морщинки на лбу, вытерла влажные глаза фартуком и поцеловала Сёму в лоб, понимая, что это его капитуляция, а значит её победа, и теперь с Сёмой можно говорить обо всём и он таки будет молчать ей в ответ.
- Сёмачка, я же не прошу тебя уже завтра жениться, я просто хочу, что бы ты присмотрелся.
Не всегда красивая жена – это счастье.
Красивая жена, Сёма, имеет свойство быть не совсем таки верной.
Сема, тебе нужны рога?
Тогда поезжай в тундру к оленям и посмотри, как тяжело они их носят.
А, бюст у женщины – это ещё не самое главное.
Бюст ей делает муж и, как правило, через детей.
И у тебя это получится.
Сёма, я просто хочу полноценно ругаться с невесткой, нянчить внуков и любить сына, имеющего на семью кусок свежего мяса, а не зарплату инженера с вычетом за бездетность.
И это всё, что я прошу у тебя взамен, за свою материнскую любовь.
Сёма, в сравнении с тем, что я потратила на твой день рождения, это такая мелочь.
И у тебя теперь повернется язык сказать маме: «Нет»?
- Я теперь понимаю, зачем Вы ходили в эту парикмахерскую перед моим днём рождения?
- Сёма, туда я ходила делать укладку, ну, и мы, в процессе укладки, с тетей Розой подумали о вас.
И что же тут плохого?
Сёма, Милочке – тридцать, тебе – тридцать пять.
В будущем она, как и тётя Роза, то же будет хотя бы директором парикмахерской, и может даже дорастет до директора всего Дома быта.
А, дядя Моня пообещал, что после свадьбы, если она таки состоится, он пристроит тебя на Привоз, учеником к рубщику мяса, с перспективой дальнейшего роста.
Так ты мне скажи, что в этом плохого?
Сёма молчал…
Скорее нет, Сёма ушёл глубоко в себя, где бурлили, недоступные взгляду матери, вулканы..
Он понял одно – судьба его была решена и обжалованию не подлежала…
Через месяц после дня рождения Сёма был по модному причесан без пяти минут тёщей, одет в югославский костюм тройка цвета персик, купленный мамой в Торгсине, и стоял перед родственниками в зале Дворца бракосочетания, что между Оперным театром и ресторанчиком с томным названием «Баба Утя».
Окольцованный новоиспечённой супругой, он, в отместку то же натягивал ей обручальное кольцо.
Супругу звали - Мила.
« Горько!», - кричали гости, мучаясь вопросом, когда же они, наконец, сядут за стол.
Мила подставляла под поцелуй губки и скромно опускала глазки, ожидая, когда им ещё крикнут: «Горько!»
Сема героически исполнял поцелуй в стиле: "Прощание славянки".
Сёме было - Горько.
На последнем этапе новобрачных мучений зазвучал марш Мендельсона, как бы давая всем понять, что теперь жених и невеста, поменяли свой статус на - муж и жена, и что обратно уже дороги нет.
Все было кончено.
Приторно пахло цветами, шоколадом и шампанским, запахи которых перемешивались с одеколонами, духами, и лаком для волос, и становились не выносимы.
Гости семенили на выход, при этом ещё и ещё бросая поздравления молодожёнам, рядом с которыми стояли две счастливые одесский мамы, и дядя Моня, с золотыми зубами во весь рот, который уже договорился о будущей карьере Семы на Привозе в мясном корпусе, считая это своим главным подарком молодоженам, и поэтому имел право кричать громче всех: «Горько!»...
/Владимир Михейшин/
Следующая публикация
Нет комментариев