А ПОТОМ Я УМЕР. НОЧЬЮ. ТИХО. ВО СНЕ...
Из детства я почти ничего не помнил. Только вот одно. Вечер, наверно, ночь. Я должен спать, а не сплю. Мы с мамой живем в однушке на метро Аэропорт. Моя часть комнаты – отгорожена стенкой – стенка из лакированного темно-коричневого шкафа. Когда его нижняя дверка чуть приоткрыта, то она отражает телевизор, который включен в маминой части комнаты. Мне смотреть телевизор нельзя, но чуть приоткрыв лакированную дверцу шкафа, я смотрю его отражение.
Ночь. Работает телевизор. У нас всегда работал телевизор. Я смотрю его отражение в чуть приоткрытой дверце. А мама не смотрит, она здесь, у меня в половинке, за секретером. Пишет. Лампа освещает её лицо. Мам
Погибают ребята наши. Не знаю цифр. Но погибают. Иногда страшно, иногда под пытками. И ведь они умирают за нас. За меня и за тебя.
Мы отвыкли от жертвы – мы и временем-то не очень умеем теперь жертвовать ради другого, а тут – за нас, вот так, героически чаще всего – жизнь отдают.
И разве можно теперь нам самим жить по-прежнему? Мы вообще понимаем, что мы здесь, в тылу, с 24 февраля – все живем уже в долг, живем, потому что кто-то за нас умер? Мы это понимаем?
И, если за мою жизнь отдал жизнь кто-то другой, как мне теперь самому дальше жить?
Во-первых, всмотреться в эту жертву и ценить, помнить всегда, теперь уже до самой своей смерти. И жить в меру этой жертвы. Каждый сам поймет, к