Предыдущая публикация
Ведьма хромоногая.
Рассказ
Автор : Живу в глубинке.
- Ииизвелааа! Сгубила мово сыночка эта ведьма хромоногая! Как жить-то теперь, люююдиии!? Как жиииить? - вопила над свежей могилой дородная тётка Фая, получившая в деревне прозвище Паучиха...
А чуть в стороне от толпы баб и мужиков стояла та, которую Паучиха обвиняла во всех бедах, - её невестка Люба-Хромоножка...
...Люба рано осталась сиротой. Отец её, кадровый офицер, сгинул в первые дни войны где-то на самой границе. Мать, схватив 11-летнюю дочь в охапку, бежала от наступающих немцев. Путь был неблизкий: из Белоруссии, где остался их растерзанный гарнизон, через полстраны в глухую вятскую деревушку - на родину женщины. Здесь, в старом родительском доме, жила бездетная старшая сестра Любиной матери Каллиста.
До места они добрались уже осенью. И едва переступив порог, мать упала. Да так больше и не поднялась... А после Рождества её свезли на деревенский погост на полудохлой колхозной кляче...
Тётка Каллиста стала Любе и матерью, и отцом. Она заботилась о племяннице, подсовывала той кусок посытнее, старалась не перегружать работой, защищала от шустрой детворы, которая категорически не захотела приняла "эту городскую", которая к тому же была ещё и хромоногой. С самого рождения одна нога Любы была чуть короче другой. В повседневной жизни эта особенность ей не мешала, но со стороны хромота была заметна, что для деревенских жителей уже являлось недостатком...
Впрочем, Люба и сама не особо стремилась в компанию сверстников - ей было просто не угнаться за ними. Жили они с Каллистой уединённо, тем более, и дом их стоял на самом краю улицы; дальше уже начинался лес.
Война миновала, а за ней и два голодных неурожайных года. Жизнь понемногу налаживалась. Люба работала в колхозе, по-прежнему сторонясь других девушек. Не появлялась она и на шумных посиделках...
В 49-ом году в деревню начали возвращаться те из парней, которые были призваны на службу в конце войны. Одни из них успели повоевать - кто с немцами, кто с японцами, другие служили в частях второго эшелона, на охране военных и крупных промышленных объектов.
Однажды вечером по пыльной улице, сопровождаемый взглядами и приветственными кивками из-за калиток, прошагал высокий, подтянутый юноша в военной форме. Люба, которая как раз в это время управлялась во дворе со скотиной, успела заметить лишь, как солдат вошёл в соседний с ними дом, где жила вдовая тётка Фаина.
Вскоре и сама соседка выскочила на улицу, повязывая на бегу платок, и направилась к Ковалихе, у которой был самый крепкий во всей округе самогон. По пути тётка Фая стучала в окна соседей, приглашала тех в гости - отметить завтра возвращение сына со службы...
На следующий день в соседнем дворе гудело застолье. Фаина пригласила, было, и Каллисту с Любой, да те отказались: немного радости сидеть за столом с людьми, с которыми в обычные дни они не водили никакой дружбы.
Но Люба нет-нет да и поглядывала через невысокий заборчик на того самого парня в военной гимнастёрке, сидящего во главе стола. Он был хмур, молчалив, быстро опьянел и был отправлен матерью спать.
- Тётечка, - спросила Люба Каллисту, к которой обращалась только так, - а что ж сын-от тётки Фаи какой смурной? Али не рад, что вернулся?
- Ох, - Любаня, - вздохнула Каллиста, - а с чего бы ему весёлым-то быть? Невеста-то Гришкина, Лидка Лаптева, не дождалася ведь его. Ты что ли забыла: в прошлом году свадьбу гуляли?.. С соседней деревни Телегиных младший сын девку-то сосватал. Уж как ругалась Файка с маткой-то Лидкиной, чуть не до рукопашной дело дошло... А та что сделает, коли у Лидки уж брюхо чуть не на нос полезло?..
"А я бы дождалась", - неожиданно для самой себя подумала Люба...
С того дня девушка чаще и чаще стала обращать свои взгляды на соседский дом. Григорий, стосковавшись, видно, по обычной крестьянской работе, жадно принялся наводить порядок в хозяйстве: поправил крышу, поставил новый забор, выкорчевал колючий тёрн, что заполонил дальний угол огорода...
Как-то по осени в деревню на попутной колхозной подводе приехала Лидка Телегина. Возвращаясь в тот день с вечерней дойки, Люба случайно увидела два силуэта за густым кустом акации рядом с домом тётки Фаи.
"Гриша, что ли? - мелькнула мысль. - А с ним-то кто? Уж не бывшая ли невеста?.."
Замешкавшись у своей калитки, Люба отчётливо услышала слова Григория:
- А ты не переживай за меня. По тебе горевать не буду, не думай. Али в деревне девок мало? Любую позову - и пойдёт за меня.
Лида что-то ответила - неразборчиво. Парень нервно рассмеялся:
- Да хоть вон соседку сосватаю. Ну и что, что хромоногая, зато работящая. И хвостом вертеть не будет, как некоторые. Не пропаду, не бойсь!
Сердце Любы бешено заколотилось... В голове пульсировало, кровь прилила к лицу... Руки, переставшие в один момент слушаться хозяйку, мелко дрожали, не давая задвинуть скрипучий засов на калитке.
Проскользнув в сени, она зачерпнула ладонями холодной воды из ведра, что стояло у двери на лавке, сделала несколько глотков, усмиряя сердцебиение... Тётушка ждала её с нехитрым ужином. Но девушка отказалась от еды, разделась и сразу нырнула в прохладную постель...
На следующий день, аккурат в обед, в дом к Калисте пожаловала соседка. Не поздоровалась, встала на пороге и, уперев руки в боки, визгливо запричитала:
- Ну, Каллиста, удружила ты мне! Приворожили парня? Жених понадобился? Не будет моего материнского благословения вам, так и знайте! На порог не пущу такую невестку! Не по тебе, хромоногая, мой сынок, и не думай на него вешаться!
Каллиста, которая ничего не понимала, ошарашенно смотрела на Фаину. А та вдруг всхлипнула, развернулась и, хлопнув со всей дури дверью, выскочила прочь.
- Что это она, Любань, с ума что ли сошла? - протянула тётушка, глядя в окно вслед Фаине.
Люба молчала. Посмотрев на зардевшуюся племянницу, Каллиста всплеснула руками:
- Ох, девка, али я чего не знаю? Давай-ка рассказывай, не томи душу!
Люба поведала тётушке про вчерашний услышанный разговор. Та, помолчав, вздохнула, потом сказала:
- Дело, Любуш, конечно, твоё... Видела я, как ты на Гришку косишься... Да только Паучиха жизни вам не даст, попомни мои слова. Подлая она баба, мстительная... Врагу такую свекровку не пожелаю, не то что родной племяннице.
- Да ну, тётечка, полно раньше времени меня замуж-то выдавать. Поди, пошутил Григорий. Ну какая свадьба? Мы ж друг с другом и двух слов не сказали... Ты лучше вот что мне ответь: а почему тётку Фаю Паучихой зовут?
- Потому, Любаня, и зовут, что горазда она сети подлые плести. Сплетни распускает, людей промеж собой ссорит. Про Григория плохого, конечно, ничего не скажу. Но матка его... - Каллиста снова вздохнула: - Дай Бог, чтобы и правда всё это шуткой оказалось...
Однако Григорий, несмотря на яростное сопротивление матери, через несколько дней и правда пришёл сватать Любашу.
Встал посереди избы и, смущаясь, произнёс:
- Тётка Калиста, отдайте за меня Любу. Мне жениться пора, а она девушка серьёзная. Буду ей хорошим мужем и в обиду не дам.
Каллиста развела руками:
- А это уж как сама Люба решит. Я ей только добра желаю, противиться не стану...
Люба же, потупив глаза, тихо произнесла:
- Я согласна...
Вскоре сыграли свадьбу. Гости ели-пили, веселились, кричали "Горько!", и только новоявленная свекровь хмуро смотрела на молодых. А по деревне вскоре поползли слухи, что, мол, Любка-Хромоножка-то не иначе ведьма - окрутила парня так, что себя не помнит Гришка...
Тяжело было Любе жить в мужнином доме. Пока он был рядом, матка молчала. А как оставались они одни, так чего только ни лилось из поганого рта Паучихи на невестку... Разве что тумаками не награждала свекровка сноху.
Григорий, надо сказать, и правда старался быть хорошим мужем. Рядом с ним Люба забывала про злобную свекровь, упивалась краткими минутами полного счастья... Хоть умом и понимала, что нет у Григория к ней никаких чувств. "Ничего, - думала она, - моей любви на нас обоих хватит..."
Прошёл год, второй миновал, жизнь семейная Григория и Любы понемногу налаживалась. Он словно оттаял, разглядел в жене преданную ему душу. И сам стал понемногу привязываться к ней. Одно только печалило Любу: никак не наступала у неё беременность...
Да и Паучиха всё не могла успокоиться. "Я не я буду, если не разведу Гришу с этой ведьмой хромоногой. Не зря робёнка она не рожает, видит Бог-от, что чужая она нам", - говорила Фаина товаркам. Те сочувственно кивали в ответ...
Приближалось 7 ноября. Любу как лучшую телятницу колхоза направили в район на торжественное собрание. На целых две ночи предстояло ей уехать из дома.
А когда вернулась - вдохновлённая, гордая полученной грамотой, - нашла у себя под подушкой цветастый платок, сохранивший чужой запах...
Ничего не сказала Люба мужу, пошла к тётушке...
- Не знаю, на что и думать, - грустно делилась она с Каллистой. - Грише я верю. Но кто знает, тётечка, какие мысли у него в голове?.. А уж свекровь и подавно не упустит случая, чтобы меня от мужа отворотить...
- Ох, девонька, говорила я тебе: не надорвись от такой ноши, - вздыхая, гладила Каллиста племянницу по голове. - Любовь любовью, а только у мужа твоего свой резон был тебя в жёны взять... Платок-то, конечно, и Файка могла подложить - тут и гадать нечего. Да только в деревне Лидка гостила, я сама её видела. И с Паучихой они у колодца шушукались... Не к добру это, ох, не к добру...
Всю следующую неделю Фаина была притворно ласкова с невесткой. Слова грубого той не сказала, куском не попрекала... Как-то под вечер, когда Гриша задержался на колхозном дворе, к свекрови заглянула её дальняя родственница. Усевшись на лавке, пожилая женщина рассказывала все новости, что успела собрать по деревне...
- А Лидка-то, Лаптевых дочка, говорят, к отцу с матерью возвращается, - вдруг услышала Люба, которая уже расстилала кровать в ожидании мужа. - То ли она загуляла, то ли Колька ейный загулял. А только сам-от Лаптев у председателя лошадь просил, чтобы дочку от мужа перевезти...
Похолодело внутри у Любы... Села она на кровать, зажала уши руками, чтобы не слышать противного скрипучего голоса гостьи, зажмурила глаза...
Сколько так просидела, и сама не помнила... Очнулась, только когда услышала голос Григория...
Всю ночь Люба пролежала без сна, прислушиваясь к ровному дыханию мужа. Под утро решила, что обязательно поговорит с ним и выскажет все свои сомнения...
Да только не суждено было случиться этому разговору. Следующим вечером Гриша не пришёл домой. А утром его тело, припорошенное первым снегом, мужики нашли за колхозной ригой... Голова Григория была проломлена...
В деревне болтали, что это Колька Телегин Григория убил. Мол, приревновал к нему жену. А вскоре прошёл слух, что Лидкиного мужа и правда увезли в район под конвоем...
Но Любе было всё равно, от чьей руки погиб её Гриша... Время её словно остановилось, отказываясь отсчитывать минуты, часы, дни без любимого...
На кладбище в день похорон собралась почитай вся деревня. Люба держалась чуть в стороне, опершись на руку Каллисты. Ни слезинки она не выронила, слушая истошный вой Паучихи, которая убивалась по сыну за них обеих...
- Лююююди, это всё она, она виновата, ведьма хромоногая! - голосила свекровь на всю округу. - Приворожила сначала сыночка, а потом извела... Как жить-то мне теперь на этом свете, как жиииить?..
Народ косился на Любу, но больше с сочувствием. А она не видела этих взглядов, не слышала даже причитаний Фаины...
И только вернувшись с кладбища, войдя в дом Каллисты, осела Люба прямо у порога и заплакала, завыла по-бабьи от невыносимой боли.
Рядом с ней опустилась на пол и Каллиста, гладила племянницу по плечам, по спине, и тихо приговаривала:
- Плачь, моя девочка, плачь... Горе - оно ведь со слезами выходит, - тихо приговаривала Каллиста, прижимая к себе племянницу, рыдания которой становились понемногу всё тише и тише...
В тот день Люба так и осталась ночевать у тётушки. И утром они вместе отправились в дом к Фаине, чтобы забрать у свекрови нехитрый Любин скарб...
Паучиха встретила их с молчаливой ненавистью. Пока женщины вытаскивали из сундука и складывали на льняную простыню одежду Любы, она следила за ними, сложив руки на своей пышной груди.
Люба связала свои пожитки в узел, перекрестилась на красный угол, поклонилась, словно прощаясь с прожитыми здесь днями, и вышла вслед за тётушкой на улицу.
Когда они обе уже спустились с крыльца, сзади послышались тяжёлые шаги свекрови.
- Чтобы вы сдохли обе! - выкрикнула она в бессильной злобе и швырнула на землю вышитый рушник, который подарила Любе перед свадьбой Каллиста.
Затем, видимо, чтобы хоть как-то выплеснуть свою боль, Паучиха принялась топтать полотенце, захлёбываясь в хлынувших слезах и приговаривая: "Вот вам, ведьмы проклятые, змеюги подколодные! Не будет вам жизни здесь, попомните мои слова!"
За этой сценой следили с десяток человек, что собрались у дома Паучихи за зрелищем. Женщины качали головами, мужики покрякивали, стреляли друг у друга махорку, переговаривались вполголоса...
Люба передала узел Каллисте, вернулась к крыльцу, подняла посеревшую тряпицу, прижала к груди и вышла прочь со двора свекрови...
Дома она вновь расплакалась:
- За что, тётечка, милая, за что она так со мной? Что я ей сделала? Гришу любила без памяти, надышаться на него не могла, ей угождала во всём - слова не сказала поперёк, ругань да наветы терпела... А она вот как... Куда мне теперь без мужа? Разве что на чердак да в петлю... Тётечка, больно-то как мне, боооольноооо...
Каллиста обнала племянницу, усадила ту на лавку у стола, потрогала самовар, что кипятила утром - он оказался ещё горячим, налила себе и Любе по кружке чаю и села напротив. Сделав несколько глотков, словно собираясь с мыслями, произнесла:
- Не рассказывала я тебе, Любушка, про ту давнюю историю, а надо было бы рассказать. Глядишь, и не пошла бы ты за Гришку-то... Да думала, нечего прошлое, мол, ворошить, давно всё быльём поросло. Ан нет, Паучиха, видно, всё помнит... Не тебе она мстит - мне. Хотя и я перед ней ни в чём не виновата...
Люба смотрела на тётушку в недоумении, даже слёзы высохли на её лице.
Каллиста продолжила:
- Мы ведь, Любуш, с Файкой-то с девок зналися. Всё вместе: в поле, на гулянки, по ягоды... Ну вот. А в 24-ом Степан Полухин в деревню вернулся, мне тогда аккурат семнадцать годочков исполнилось. Он-то, понятно, постарше был. Сначала на Гражданской воевал, потом ещё служил два года. А батьку-то Степана тогда уж сослали, он в этом... в мятеже замешан был. У нас ведь здесь в 18-ом да в 19-ом годах народ-от шибко бунтовал, да... Наш тятька тогда сказал: супротив большевиков не пойду и братьЯм не дам. Он старший был в семье, окромя его ещё четверо...
Тётушка на мгновенье замолчала, прихлёбывая остывающий чай... Люба смотрела на неё во все глаза...
- А как Стёпа-то вернулся, его сразу в председатели сельсовета и выбрали... Ох, красавец был Степан Полухин! Высокий, статный - Гришка-то в него пошёл... А говорил так... нараспев, что ли. Это у него после контузии осталось, - дальше повела рассказ Каллиста. - Ну, и стал он молодёжь агитировать в комсомол вступать. Мы с Файкой да ещё робята Щукины, Маруська Рыжова, Федька Дьячков - всего человек шесть - и создали ячейку. А сам-то Степан взялся народ грамоте учить. Ну, и нас к этому делу приписал. И сами учились, и другим, значит, помогали. Бывало, вечером идём из сельсовета, Стёпа нас с Файкой провожает. Ей-то ближе до дома идти, а мне - на самый край деревни. Вот так провожались, провожались, да и решил он сватов засылать...
Каллиста словно помолодела, вспоминая юность и первую любовь, которая стала для неё и последней...
- Пойдём, бывало, с ним к пруду, сядем на мостки, сидим, мечтаем... Он всё учиться хотел, и меня, говорил, образованной сделает, - тётушка вздохнула. - Ну, а как просватки уж назначили, меня Файка и давай отговаривать за Стёпу выходить. Это уж я потом поняла, что сама она на него глаз положила... Я отмахнулася - люб мне Стёпа был. Ну что... Накануне просваток Степана в район вызвали. А вернулся он оттуда смурной... Вечером и говорит мне: что, мол, ты не сказала, что батька твой тоже мятеж поддержал? Я и не понимаю ничего: какой мятеж? Тятька наоборот народ отговаривал бунтовать, лошадь свою не дал, когда собирали коней по округе для мятежников. А Стёпа мне: в райкоме, мол, лучше знают. Есть у них бумага какая-то, где написано, что отец наш в бунте замешан. И сказали там Степану начальники: мы, мол, на твоего отца глаза закрыли, потому как ты сам человек проверенный, советской власти верой и правдой служил. Но ежели на дочке бунтовщика женишься, из партии выходи сразу. И дело заведём, как бы в ссылку не отправиться... Такое уж время тогда было, Любушка...
Каллиста встала из-за стола, прошла туда-сюда по избе, потом снова опустилась на скрипучую табуретку...
- Тяжко мне было тогда, Люба, ох, тяжко... Вот как тебе теперь. А поделать ничего не могу. Тятька злился, не велел мне больше со Стёпой видеться. Всё голову ломал: кто его оклеветал?.. Ну, а как Файка Стёпу начала обхаживать, уж тогда я догадалася, что её рук это дело... Не зря она до того пешком в район-от бегала. Говорила, на ярмарку. Да наши, кто там были, её не видали...
Рассказала тётушка и о том, как позже Степан с Фаиной свадьбу сыграли, как в 1927-ом сын у них родился - Григорий, как второго ребёнка своего Фаина "приспала", а больше после этого им Господь деток и не дал... Как во время коллективизации в 34-ом погиб Степан от кулацкой пули...
- Твоя-то мать, Любушка, меня на три года младше была. Она ещё в 28-ом отсюда уехала к маминой коке в город, да там и вышла замуж за военного, - рассказывала Каллиста. - А я больше ни на кого не смотрела. Всю жизнь бобылкой и прожила... Вот с тобой хоть на старости лет теперь не так горько...
После короткой паузы добавила:
- Несчастная Файка баба. Через нутро своё завистливое сына потеряла. Не шибко ладно они со Степаном-то жили. Всё, видно, он меня не мог забыть... А она злобой исходила... И всю-то жизнь простить мне не может, что не её Стёпа любил... Ну-ко видано ли дело: невестку выживать да любовницу сыну подсовывать? Как бы, Любушка, она ещё чего ни учудила с горя-то. Уж ты давай поосторожней с ней, обходи стороной свекруху.
Люба обняла тётушку, и так они ещё долго сидели, горюя каждая о своём...
...Жизнь в деревне потекла своим чередом. Колхоз понемногу креп, вскоре технику новую из области пригнали: трактора, машины. Люди радовались: не всё на лошадях да быках пахать-сеять.
Люба по-прежнему работала телятницей. Вставала затемно и ложилась затемно, вытесняя грустные мысли о Григории тяжёлым трудом...
Вскоре в колхоз из самой области приехал новый механик Василий Кочетов - фронтовик, орденоносец, до самого Берлина дошедший на своём танке. Народ судачил: неспроста, мол, он в глухомань эту забрался. Видно, была причина городскую жизнь променять на деревенскую.
Впрочем, Василий быстро пришёлся в колхозе ко двору. Мужики его уважали за хозяйскую ухватку, смекалку, внимательное отношение к людям.
А сам Василий нет-нет да и стал заглядывать на телятник, когда там была Люба. То одно у неё спросит, то другое. А потом и вовсе удумал автоматические поилки установить. Председатель хмыкнул, почесал затылок, да и дал механику добро на это дело...
А Любе визиты Кочетова были уж больно неприятны. Бабы и так на неё косо поглядывали после похорон Григория: а вдруг права Паучиха? Вдруг и правда эта хромоногая "умеет" чего? Вдруг ведьма она - не зря ведь Гришка ни с того ни с сего на ней женился?..
А уж когда новый механик в Любину сторону поглядывать начал, тут и вовсе разговоры пошли: точно приворотом Хромоножка занимается!
Люба, которая и без того ни с кем в деревне, кроме тётушки, не общалась, теперь оказалась словно в полном вакууме... На людях держалась она ровно, спокойно, и лишь дома ночами давала волю слезам...
Да ещё на кладбище могла выговориться, навещая могилу Григория, когда выпадал у неё свободный час-другой...
...Интерес Кочетова к Любе бурно обсуждали местные кумушки. Ох, и поперемывали они косточки несчастной женщине! Оно и понятно: женихов в деревне и так не лишку, а тут такая несправедливость! Мужчина видный, холостой, герой настоящий, а поглядывает не на молодух - на вдову, да ещё хромоногую... Ну точно ведьма!
Это шушуканье дошло и до председателя. Он решил поговорить с механиком.
- Ты, Василий Силантьевич, баб наших не обижай, - начал разговор председатель. - Они, смотри-ка, из кожи вон лезут, чтобы ты посмотрел в их сторону. Ну чем не невеста хоть та же Маруська Внукова? Девке 24 года минуло, всё при ней, работает - иной мужик не угонится. А то Дуська Пичугина - красавица же! Или хоть Наталью Петрову взять, коли тебе вдовы больше по душе, сурьёзная женщина, хозяйство одна вон какое держит... А ты на хромоножку всё косишься... Нет, конечно, про Любу дурного ничего не скажу, работница она хоть куда, всегда в передовиках... А всё же... Ну не наша она, Василий... Не прижилась в деревне. Сторонится народа. Брезгует, что ли?.. Да и болтают бабы, что, мол, дар у ней есть... С мужем-то покойным вон как у них вышло... Подумал бы ты, Вася, получше...
Кочетов посмотрел на председателя внимательно, коротко рассмеялся:
- Ты, Николай Ильич, никак в свахи заделался? Женить меня надумал? Поди, боишься, что сбегу обратно? Не сбегу, не переживай. А на Любу напраслину не возводи. Потому и по сердцу она мне пришлась, что хвостом ни перед кем не крутит, не зубоскалит попусту, как другие, - напоказ. Ну, а что хромоногая... Али это клеймо какое позорное? Сам же говоришь: в работе хромота не мешает. А сторонится, так есть с чего. Я вот тут человек новый, и то заметил: уж больно любят ваши бабы ярлыки на всех навешивать да сказки сочинять про честных людей. И ты туда же. Ну коммунист ведь, умный мужик, а во всякие глупости веришь... Стыдно должно быть, товарищ председатель!
Николай Ильич развёл руками:
- Ну, смотри, Василий, твоё дело. Лишь бы не пожалел потом.
Тот серьёзно ответил:
- Не пожалею.
Весна 1953-го принесла горькое известие: скончался товарищ Сталин. Деревня словно притихла, переживая со всей страной эту утрату.На 1 Мая в том году в деревне сдали новый клуб. Народ собрался на открытие, приехала агитбригада из района, привезли даже свежий фильм - "Любовь Яровая".
Каллиста с Любой тоже пришли в клуб. Несмотря на то, что зал был полон народу, места по обе стороны от них пустовали...
Перед началом сеанса в кресло рядом с Любой вдруг опустился Василий.
- Вы не против, Любовь Дмитриевна? - полушутя-полусерьёзно спросил он.
Люба пожала плечами: ваше, мол, дело, садитесь куда хотите, места тут не куплены. И сразу по рядам прокатилась волна перешёптываний...
Расходились уже в густых сумерках. По деревне то тут, то там слышались наигрыши гармошек. Звонкие девичьи голоса, перебиваемые дружным смехом, выводили куплеты и озорные частушки.
Каллиста и Люба в одиночестве направились к дому. Однако не успели они отойти сотни метров от клуба, как их нагнал Василий.
- Каллиста Яковлевна, позвольте, провожу вас до дому. Разговор у меня есть к вам серьёзный, - произнёс он.
Каллиста усмехнулась:
- Что ж ты, Василий Силантьевич, одиноких баб серьёзными разговорами пугаешь? Коли есть что сказать, так говори без длинных заходов. А мы послушаем.
Кочетов, кашлянув, начал отрепетированную в мыслях речь:
- Я человек прямой. И прямо скажу: давно присматриваюсь к вам, Любовь Дмитриевна. Нравитесь вы мне очень. Я вдовец. С женой покойной мы на фронте познакомились. Чем-то на вас была супруга моя похожа... А в 46-ом она при родах умерла. И сынок не выжил. Не думал, что снова захочу жениться. Но одному тяжко. И вам, смотрю, нелегко. Домишко поправить бы надо. Глядишь, и народ бы успокоился, перестал бы про вас судачить, коли сошлись бы мы. Но уж если совсем я вам не по сердцу, так и скажите, больше заводить такие разговоры не стану.
Люба молчала. Каллиста же, глянув на племянницу, произнесла:
- Ну, за прямоту спасибо. А что до пересудов... На кажный роток не накинешь платок. Что без мужа, что при муже, всё одно толковать будут. Свекровь её вы, видно, не знаете... Она тут воду мутит...
- Свекровь и приструнить можно, - улыбнулся Кочетов. - Лишь бы Любовь Дмитриевна согласна была......Спустя год на месте пепелища стояла новая изба-пятистенок. А Люба с Василием готовились справлять новоселье. Василий сам смастерил лёгкую, прочную люльку и подвесил её к упругому шесту в просторной горнице - вскоре в семье Кочетовых должен был родиться первенец.
А на деревенском погосте один против другого высились два могильных холмика. Под ними - как и прежде, в соседях, - покоились Каллиста и Фаина. И более им уже нечего было делить...
Следующая публикация
Нет комментариев