ВЕДЬМА
Худенькая, маленькая росточком, с вечно распущенными блестящими длинными кудрявыми волосами Мотька была красавицей.
Ее муж, запойный пьяница, придя домой и управив скотину, садился за стол и хлопал по нему рукой: «Мотька, подь сюды!»
Хлопок означал начало ежевечернего представления, которое обычно заканчивалось тем, что глава семейства, намотав на жилистую руку женины волосы, таскал ее по улице.
Мог бы побить потихоньку за закрытыми дверями, как делали, чего греха таить, многие его соседи.
Но-нет!
Душа требовала зрителя, возмущенных тонких вскриков и наскакиваний соседок, желавших вступиться за Мотьку.
Протащив стонущую от боли жену вверх по улице, он бросал ее у дверей сельского магазина, вывалянную в пыли, в разорванной одежде, с неуспевшей еще запечься кровью на висках и разбитых губах, и спокойно заходил за бутылкой вина.
Продавец - невысокая, но крепкая Анька, выпроваживала пьяницу быстро: схватит аршин для измерения тканей, деревянный, с железными острыми наконечниками с обеих сторон, и ну тыкать им бесстрашно прямо в лицо извергу.
Получив достойный отпор, Мишка отходил от магазина, грязно ругался и ускорял шаг, чтобы догнать еле бредущую в сторону дома по щиколотку в дорожной пыли жену. Убежать у той не было сил, он настигал хрупкую жертву, ронял ее на дорогу и за волосы волок к дому.
Жившие напротив Николай и Пелагея всегда защищали Мотьку. Не шли им впрок мудрые слова большинства соседей, что муж и жена-одна сатана, сами разберутся, а вот так вмешаешься, да еще и виноватым будешь, они помирятся, а с тобой здороваться перестанут.
Полностью игнорируя подобную житейскую позицию, Пелагея, наскоро вооружившись коромыслом или лопатой, отбивала Мотьку и, прикрывая ее своим исхудавшим от тяжелого недуга телом, уводила к себе в хату, где на лавках, а то и на полу привычно спали мотькины дети.
Пелагея промывала мотькины раны, смазывала их маслом, настоянном на лепестках белых лилий, и укладывала страдалицу рядом с детишками.
Мишка бушевал, обещал непременно спалить полькину хату в ближайшие дни, а потом шел домой. Засыпал он чаще всего прямо на пороге, голова хозяина покоилась на глиняном полу хаты, а остальная часть тела оставалась на улице.
Если дома был Николай, то битва прекращалась быстро. Для этого крепкому мужчине было достаточно, выйдя из двора, негромко произнести в адрес драчуна только одно слово: «Ну?», и Мишка сникал, отпускал Мотьку и, ссутулившись, шел к своей хате.
Он знал силу рук соседа. Несколько лет назад Николай в назидание повесил Мишку за шиворот на сухой сук тутового дерева, где дебошир и провисел, беспомощно дрыгая ногами, пока Николай не снял его.
Лучше уж не связываться, это даже пьяный поймет....
Почему другие односельчане не останавливали Мишку? Ни один из мужчин-соседей ни разу не встряхнул невысокого и не особо сильного по причине бесконечных пьянок драчуна.
В молодости был Мишка лучшим в селе кузнецом, но пристрастие к алкоголю высушило крепкую некогда фигуру, высосало упругую твердость из чугунных мышц. Черные борода и волосы стали наполовину седыми, хоть лет Мишке всего и ничего-то: тридцать с хвостиком.
Мотьку он приметил давно. Танцевала она красиво и была сильно похожа на цыганку не только внешне, но и повадками: гадала хорошо и умела приготовить разные настойки и мази, которые были необходимы в каждой семье тридцатых годов. Ближайшая аптека находилась в городе за семь километров. Не набегаешься!
А как роды умела принимать-не было Мотьке равных: что у бабы, что у коровы. Сполоснет руки самогонкой, приступит к роженице и ну ей ласковые да утешительные слова приговаривать!
И дитятко, скотинье ли, человечье, всегда живехонько!
Помимо всего прочего Мотька могла по только ей известным приметам определить будущее новорожденного. А уж если на ладошку дитяти посмотрит-все расскажет: что надо воды остерегаться или огня в таком-то возрасте да какому ремеслу обучиться следует.
Только никогда не говорила, сколько лет отмерено, хотя, наверное, и это ей было ясно видно в паутинке едва заметных линий ладони нового человечка.
Говорят, многим повитухам Господь дает дар предвиденья в награду за их труд, за хлопоты и помощь в рождении нового человека.
А может-в наказание. Кто знает...
Мотька же была не просто повитухой.
Она родилась ведьмой.
По-другому и быть не могло, потому что ведьмами были все женщины их рода. Правда, мотькина мать Верка, черноволосая и черноглазая, еще в ранней юности наотрез отказалась обучаться ведьминскому ремеслу.
«Мама, -сказала она, когда мать попыталась вовлечь ее в свои дела.-Люди в нашу сторону пальцем тычут, ведьмами обзывают. Я не хочу жить по-Вашему. Хоть убейте!»
Убивать Верку, конечно, никто не стал, но между матерью и дочерью образовалась стена отчуждения. Жили они под одной крышей, только и всего. Верка и замуж выскочила за первого, кто предложение ей сделал, лишь бы из дому убежать. Ей повезло: муж попался покладистый, немногословный и работящий, жили молодые мирно, и в скором времени на свет появилась дочь.
Назвали Матреной. Мотькой-по-уличному.
Осмотрев новорожденную малютку и изучив ее атласную ладошку, бабка довольно улыбнулась, а у молодой матери замерло сердце: она знала эту материнскую улыбку.
С той поры стала сорокалетняя бабка частой гостьей на дочернином дворе, помогала с огородом и скотиной и самозабвенно возилась с внучкой. Она купала малышку в травяных отварах, сыпала в воду лепестки роз и других цветов по сезону и туго пеленала «сповивачем» - широкой полосой ткани, выпрямляя ножки и ручки, чтобы были они ровненькими. После сповивача наступала очередь пеленки, и туго запеленутый ребенок бережно укладывался в люльку.
Маленькая Мотюшка тянулась к ней, рано начала говорить и часто шептала чернобровой бабке ласковые слова на ухо.
Мотька осиротела в пять лет, батя с мамкой утонули, когда зимой по замерзшему озерцу решили путь спрямить. Ушли под лед вместе с лошадью и санями с покупками. Вот и растила Мотьку полуослепшая от горя бабка, враз потерявшая здоровье после смерти единственной дочери.
Бабка и научила сметливую девочку знахарским премудростям. Была бы возможность-разумела бы девочка грамоте, но в школу пойти ей не пришлось по причине бедности. Так что из букв знала она только начальную букву своего имени - «М», которой при редкой необходимости и подписывалась, старательно сложив губы трубочкой.
Мишка посватался, робея, но седая немощная бабка с легкостью дала свое согласие: хворая она, мол, нету сил уже хозяйство вести, а без мужика-какой порядок во дворе. Вон, крыша прохудилась, журавель вот-вот поломается от старости, колодец давным-давно почистить не мешало бы да и сруб подправить надо.
Мишка быстро привел в порядок бабкино подворье, а свое у него и так образцово содержалось. Зажили молодые счастливо, каждый вечер слышали соседи их звонкий дуэт: управляются хозяева, дела хорошо идут и на душе легко и светло от их песен.
Через время приехал в семью на побывку старший мишкин брат Семен. Приметила мать, как смотрел он на Мотьку, а та спотыкалась под тяжелым взором, узрела усмешку в вороных сенькиных усах, да за бесконечными домашними делами как-то и значения особого не придала: не один он на красивую невестку засматривался. А Семен, пять лет не казавший глаз, вдруг зачастил в родной дом. То крышу починить поможет, то сено скосить, да и мало ли дел в страдную летнюю пору в селе!
Третий его приезд был короток.
«Я ненадолго,»-с порога предупредил, а наутро обнаружилась пропажа: сбежала Мотька со старшим мужниным братом.
А куда-только им и ведомо.
На память осталось деток трое, да скатерть, маками вышитая. Опустела хата. Дети притихли. Выкинул Мишка во двор женин сундук с кованными петлями, порубил его в щепы, а потом сжег.
На следующий день явился он из кузни пьянее пьяного и набросился на оказавшегося некстати на дороге соседа с кулаками.
И пошла мишкина жизнь под гору на неловких заплетающихся хмельных ногах.
Через год по осени ранним утречком по зеленому еще шпорышу прошуршала к дому и остановилась у ворот похудевшая Мотька с ребеночком на руках и узлом через плечо.
Нагулялась.
Набегалась.
Налюбилась до черноты в очах.
Постояла, вроде как раздумывая, потом толкнула калитку привычно, вошла во двор и будто растаяла в хате. Ни шума, ни слова не услышали любопытные соседки. Лишь по тому, что заказала наутро поминание мать по сыну, поняли-сгинул старшой. Что приключилось в далеком неизвестном городе Шахты, при каких обстоятельствах ушел из жизни разлучник-ничего не рассказывала родня.
Молчок.
Умер и все!
Лишь спустя годы, выпив в компании лишнюю рюмочку, уронила в разговоре Мотька, залившись слезами, что завалило ее милого в шахте вместе с десятком таких же мужиков. Глубокая могила у Сенечки ее. Бездонная.
Не жалел сил Семен, бесстрашно спускался в глубины земные, в тяжелую работу впрягался радостно: безбедно должна жить его семья, не зная нужды. Весело смотрел на любимую и сыночка народившегося.
Только недолго длилось их краденое счастье. Чуток побольше года.
После возвращения жены Мишка запил пуще прежнего. Пьяный избивал Мотьку. Если успевала свекровь-вмешивалась, невестку спасала, а та и не заслонилась ни разу: виноватая, чего уж тут...
Бей!
Братова сына Мишка по имени и не называл. Семенычем кликал. Так это имя-прозвище и приклеилось к пацану.
А свекровь не корила невестку. Мальчика прижаливала. Он – единственное, что осталось на белом свете от старшего ее сына. Пусть не венчанная с Семеном, Мотька принесла в дом кровинушку его.
Дважды невестка, получается.
И чего только на свете ни бывает, Господи, твоя воля!...
Как-то сразу после возвращения блудной жены зашел разговор среди приехавших в кузню мужиков. Поговорили о том, о сем, об урожае, о рыбалке, о конях, да и перешли на баб. Тут один из усатых баламутов отпустил в сторону Мотьки ядреное слово. После чего взвыл от боли на земле с перебитой челюстью: быстрая реакция оказалась у Мишки.
Нет комментариев