МАЛИНОВЫЕ ЗВОНЫ В МОЁМ СЕРДЦЕ

Заснуть не смог. Оделся и вышел на крыльцо. Туман и мокрая тишина улеглись на землю тёплым душным одеялом. Соседские хаты и близко растущие деревья, как шаловливая детвора, спрятались в туман, превратившись в невидимок. До боли в глазах всматриваюсь в окружающие меня предметы, которым повезло выбраться из этого сизого киселя, вижу лишь асфальт двора, рёбра шиферного забора, углы сараев и пустоглазую собачью будку. Ничто из этого не напоминало моего далёкого детства. Как же так, - ведь 50 лет назад я здесь родился, долго и счастливо жил. Где же оно, моё босоногое? Неужели навсегда утонуло в тумане?
Обессилено рухнул на влажные гладкоструганные доски крыльца и закрыл лицо руками. Слёзы, тёплые и солёные на вкус, заструились под ладонями, заливая щёки и губы. Даже в детстве я так горько не плакал. Вдруг сверху, высоко над головой, вскрикнул… Ангел! Тонко. Звонко. Радостно. Я вскочил на ноги, восторженно вздел руки в зенит и замер. Мгновение спустя голос Ангела вновь повторился и прозвенел также уверенно и торжествующе, как и в первый раз. И здесь я понял значение поговорки – «Сердце в груди затрепыхалось, как воробышек!» Обеими руками я старался удержать своё сердце, чтобы оно не упорхнуло и не унеслось вслед за этим малиновым звоном. Потому что понял – голосом Ангела со мною заговорил колокол нашей деревенской церкви. И ещё я понял, что вновь окунаюсь в детство, теперь уже близкое и очень памятное. Оно, моё родненькое, летело ко мне, приближалось с каждым ударом утреннего колокола, Ангела из лазурного деревенского прошлого.
Наша церковь давно стояла на этом месте, на крутом косогоре у многорыбного пруда. Она была старше моей бабушки, старше церковного звонаря деда Егора, старше огромного дуба, зелёным конём взметнувшегося у сельсовета. Церковь была выше всего, что я видел за свои, малые тогда, годы. Когда бабушка сумела вместить в мою «светлую головушку» (так она называла меня, желая похвалить), что такое «три века с хвостиком», я просто влюбился в церковь, как позднее влюбился в свою жену – восторженно и навсегда. Эти три века смутили меня, - ну никак не выглядела наша церковь древней. Она всегда смотрелась как невеста на осенней свадьбе. Наша красавица была видна из любого уголка деревни, с полей и лесов вокруг, за добрый десяток километров. А уж её колокола были слышны в близких и дальних деревнях, особенно по утрам, когда призывали к заутрене. Своим звоном она устанавливала порядок жизни и время действий для населения всех окрестных деревень. Церковь всегда была нарядной, праздничной и очень загадочной, прочно и размашисто стояла на своём месте, словно приросла к косогору, отражаясь в водах деревенского пруда двумя золотистыми главами.
При рождении меня крестили. Я не предавал значения тому, что крещён именно в этой церкви. Но она для меня стала мерилом поступков и всей жизни в целом. Вечность не мог понять – почему, разобрался лишь сейчас, на склоне лет. По крайней мере – думаю, что разобрался.
Возле церковной ограды я играл с многочисленной детворой. Рядом с воротами всегда лежал песок в большом количестве, чистый, как отобранное просо. Откуда мы, дети, взяли, что через ограду нельзя перелезать, не помню, но на моей жизни не было такого непотребства. И это говорю я – гроза садов и огородов во всех деревнях наших. Да, и в чужом саду-огороде мы старались не ломать заборов, порою таких же ветхих, как и их хозяева, щадить ветви фруктовых деревьев, спрятавших от нас любимые нами лакомства. Наши игры у церкви были чинными и спокойными, хотя взрослые за нами наблюдали крайне редко. Плакать от детской обиды возле церкви было легко, слёзы были светлыми и непродолжительными. Обидчики быстро шли на мировую и вновь воцарялось мирное течение игр.
Ступени, ведущие на площадку у колоколов, а их числом было сто восемь, научили меня верному счёту ещё задолго до школы. Звонарь дед Егор стал жаловаться на слабость в ногах при восхождении на колокольню и моя бабушка, участвовавшая в хоровом пении по церковным праздникам, приняла решение придти на помощь церкви и прихожанам, обязалась временно поработать звонарём. Это временное затянулось на добрых десять лет. Должен покаяться (признаю это впервые!), что уже в семь лет я часто и с огромным удовольствием подменял на колокольне бабушку. Но когда батюшка разоблачил это своеволие, он лишь спросил: «Давно?». Услышав обречённый лепет «Очень давно», лишь взъерошил кудри на моей поникшей голове. Это означало, что звонил в колокола я без изъянов, строго по церковным канонам. В школе благодаря этим ста восьми ступенькам от основания до вершины колокольни арифметика и математика «отскакивали от моих зубов». Интересно, что сейчас к двери квартиры на седьмом этаже, где я живу, ведут те же сто восемь ступеней, что меня волнует и радует.
В годы моей юности я помню комсомольские патрули, направляемые к церкви во время Великих празднований. В такой патруль шли охотно, потому что у церкви зачастую было интереснее, чем в клубе – торжественнее и красивее. Не хочу кривить душой, оговаривая сельский клуб. Всеобщие собрания, бурлящие покруче любых щей в раскалённой печи, привозные фильмы, самодеятельные концерты и другие торжественные мероприятия шли в клубе регулярно, захватывали, волновали, доходили до самого сердца. Но… Церковь несравненна и непобедима в воспитании любви к постоянству, к ближнему и всепрощению. В этом её сила.
Церкви нашей и её прихожанам очень повезло с батюшками. Троих из них я помню до сих пор. Высокие, басистые и очень добрые. При церкви была старенькая машина, которая переходила от одного батюшки к другому вместе с замурканным сарайчиком и с заманчивым набором испачканных смазкой запчастей на дощатых стеллажах. Большинство из мальчишек за превеликую честь считали разрешение батюшки «помогать» в ремонте «фашиста», как именовали эту трофейную, пережившую войну, машину. Интересно то, что все батюшки, садясь за руль и включая зажигание, говорили одну и ту же фразу: «А ну-ка заводись, иноземная нечисть!» А мы стояли и радовались, что эта нечисть завелась и повезла батюшку по его русским делам.
Я буду рассказывать о батюшке Александре, рядом с которым формировалось моё ощущение России. Его я знаю и помню лучше, чем остальных, так как разумные годы мои пришли именно на это время. Был и я добровольным помощником у батюшки Александра. Стоишь у распластанного, порою до последней железки разобранного, «Адлера», держишь в испачканной автолом ладошке выделенные тебе детальки и терпеливо ждёшь своей очереди подать батюшке очередную гайку.
К превеликой радости уже перешагнувших десятилетие мальчишек, батюшка учил их ездить на этой, местами ещё блестящей, машине. Мы выезжали в поля и только тогда водитель позволял нам сесть за руль. На меня батюшка бросал больше укоризненных взглядов, чем на остальных мальчишек – уж больно суетливым и восторженным становился я, усевшись в вожделенное кресло водителя. Как я мечтал промчаться по деревне, разгоняя кур и гусей, давя на звонкий трофейный клаксон. Но, увы, такое счастье мне ни разу не улыбнулось. Однако благодаря техническому воспитанию, полученному у батюшки Александра, я легко окончил курсы водителей при ДОСААФе и через пучину десятилетий пронёс названия агрегатов и мелких деталей автомобиля. Кстати вспомнилось, как участковый милиционер однажды попытался сделать замечание батюшке о нежелательности допускать к рулю детей. Батюшка в ответ вздохнул и промолвил приблизительно следующее «Не могу. В этом моя жизнь – учить всему, что познал я». И Батюшка оказался прав. При встречах с одноклассниками в задушевный и откровенный разговор всегда вторгалась тема о нашей Церкви из детства и мои друзья в один голос заявляли о благостном влиянии этого душевного человека на всё их будущее.
Церковь непонятным мне способом распространяла вокруг себя какую-то магнетическую силу. Упомяну лишь немногое.
Окончание покоса, на лугу круг мужиков-косарей отмечает этот день и под водку ведёт разговоры. Выпивка развязала языки, пошли в ход связующие матерные слова. Тут зазвенел церковный колокол. Мужики терпеливо перемолчали колокольный звон, разговор продолжили, но их матерные слова будто улетели вместе с этим звоном.
Не помню ни одной ссоры односельчан с батюшкой: с ним ссорится было не за что и просто немыслимо. Перед разговором с батюшкой односельчане, словно ноги вытирая у входа в церковь, очищали себя от грубости и несдержанности. Как это ни странно, но во всех вопросах он был прав. Он не был категоричен, никогда не настаивал на своём, а если что-то советовал, то делал это мягко, ненавязчиво, словно за руку подводил слушателя к истине.
Откуда он черпал эту человеческую мудрость, не пойму до сих пор, ведь лет то ему было меньше сорока. Да, он воевал, был полковым разведчиком и мечту стать священнослужителем обрёл во время одного из многочисленных походов за «языком». В тот день ему пришлось раненым несколько часов пролежать в болоте рядом с немецкими окопами, прикусив зубами мамой надетый на шею крестик, чтобы стоном себя не выдать. Остался жив, дошёл до Праги и исполнил своё слово: выучился и стал Батюшкой в нашей церкви. Может быть эту мудрость ему придал тот самый мамин крестик? Скорее всего так.
Неоднократно слышал от взрослых, умудрённых опытом и годами сельчан такую фразу: «Нужно завтра поговорить с батюшкой, что он присоветует…» Ласковое «Батюшка» для нас было и именем и званием, а короткое и злое, как удар кнутом, слово «поп» я впервые прочитал в книжке А.С.Пушкина. В округе это слово хождения не имело.
Домик за церковной оградой, в котором проживали все батюшки, служившие в нашем Храме, часто именовали «гостиницей», потому что церковные ворота никогда не закрывались.
Мимо церкви тянулась грунтовка к разъезду, к пассажирским пригородным поездам. Вечерний поезд приходил довольно поздно, до окрестных сёл лежал дальний путь и люди, боясь темноты, стучались в окошко батюшкиного дома. Одна из комнат была готова к приёму таких гостей. Приют, тепло, ужин и разговоры, разговоры, разговоры…
Так и прирастала наша церковь прихожанами, верными и осветлёнными.
После пожара, который унёс в небытие мою родовую хату, пришлось и нам с бабушкой несколько зимних месяцев жить в этой батюшкиной «гостинице». Огонь съел наше жилище быстро и не подавился, со всем скарбом и надеждами на тёплую домашнюю зиму. Мне тогда было всего шесть лет и я, увы, был прямым виновником пожара – пожалел собачку Трезора, разжёг костерок у обложенной высохшей картофельной ботвой стенки дома. А тут ветер. Он схватил горсть огня и бросил на стенку. Крыша дома была покрыта свежей пшеничной соломой. Пламя взвилось над ракитами, заставляя их трещать и ронять обугленные ветви. Единственно, что я смог по малолетству спасти, так это подогретого мною Трезора, сняв его с цепи, да иконы с документами, спрятанными за божницей. Уже весной общими усилиями односельчан на месте сгоревшего дома нам построили новый и был он обширнее, теплее и светлее, чем старый. О пожаре я довольно быстро забыл – уж больно интересно мне было сидеть у печки рядом с батюшкой и слушать его откровения. До сих пор жалею, что тогда я был слишком мал, чтобы всё запомнить, чтобы всё понять. Кстати, те иконы, которые огонь позволил мне забрать из его пасти, я храню до сих пор и дороги они мне не своей старинностью, а светлой памятью о человеке, который долгими зимними вечерами, держа в руках эти произведения неизвестного мастера, светло и восторженно рассказывал мне о России, о православии, о природе планеты и смысле жизни на ней.
Батюшка Александр очень умело пользовался нашим деревенским телефоном. Вы не ослышались, в русских деревнях во веки веков существовала «телефонная» связь. Да, её так не называли, над этой народной связью сейчас хихикают юмористы, но она была очень надёжной и эффективной. Пожалуйста, вот вам пример: нашкодил на дальнем конце деревни, сломал из-за избытка силы молодецкой часть чужого забора в попытке достать самое спелое яблоко для лапушки-ухажёрки. А когда за полночь переступил ворота дома своего, тут как тут бабушка с веником наготове стоит. «Ах ты, такой пресякой!» Кто ей сказал, когда успел, ночь ведь на дворе… Вот таким и был наш «телефон». Порою казалось, что наш батюшка знает всё обо всех. Наверное, так оно и было. Угораздило кому то подхватить жестокую простуду, батюшка на пороге, с малиной и заботой. Вспыхнула неожиданная ссора между соседями из-за межи или прожорливой коровушки, появляется батюшка, собирает соседей на одну лавочку и просит совета: что будем делать с дамбой на ставу, дожди надвигаются, вдруг поплывёт защитница нижних огородов вместе с озорной водицей. Соседи дружно затылки чешут, совместно кумекают, совместно единственно верные решенья предлагают. Тут и ссоре конец. А если случалась беда, ведь куда от неё денешься, батюшка становился между человеком и бедой, как во время войны наши мужики с гранатой вставали перед немецким танком, и беда вместе с облегчительным плачем утекала как вешняя вода, медленно, но уходила. Да что там говорить, таких случаев я могу назвать множество, несмотря на давность пробежавших лет.
Русская деревня в те времена была единым производственным организмом по воспитанию советского человека. И обязан сказать – она, деревня, глубинка наша, ковала сильного, надёжного трудягу и защитника Родины. Прослужив тридцать лет в Советской армии, знаю на сто процентов: на все должности командиры старались взять деревенских парней. Они были грамотны, они были опытны, они были исполнительны. Выходцы из деревень не умели подводить, обманывать, хитрить, отлынивать от любой работы.
Но я безмерно уверен в том, что без Православной Церкви, которая столетиями вливает в наши сердца и души доброту, материнскую нежность, отцовскую твёрдость и уверенность в своих силах, любовь к семье и ближнему, ни городские, ни деревенские жители не смогли бы стать надёжным становым хребтом России.
Я с сердечным замиранием смотрел в сторону церкви, наблюдая стремительную замену тумана светом. Вначале из тумана явился крест, перечеркнув мрак, затем засверкали золотистые обвивы куполов, а с последним звоном солнце вообще растерзало туман, размазало его по долине речки, утопив последние клочки в бирюзовой воде пруда. Отворив калитку, я вышел на тропинку, ведущую к церкви. Радостное ожидание встречи с Ангелом из моего детства повлекло меня к церковной ограде, заставляя ускорять шаги.