Предыдущая публикация
То, что мать творила с волосами своих дочерей, сложно назвать стрижкой: причёски всех трёх сестёр были до того неаккуратны, словно их волосы обрывали ножом по самые уши.
Хвать-хвать, клац-клац - и готово. Не надо ни чесать, ни заплетать, да и мыть часто тоже ни чему. "Чай, не принцессы, слышь-ко!" - смеялась пышной грудью мама Света. Вкупе с чумазыми, вечно голодными лицами они производили впечатление настоящих оборванок: мелкие, худые, смуглые, выряженные в ситцевые драные платьица далёких советских времен, которые, должно быть, достались им если не от бабушки, так точно от матери. Все они, как три капли воды, были похожи на своего отца, такого же щуплого, невзрачного мужичка, еле дотягивающего макушкой до плеча жены. Только младшенькая была голубоглазой. Юрия Кащева в деревне все называли просто Кащей, а детей его нарекли Кащеевым племенем. Светлана, напротив, была бабой плечистой и выпуклой во всех местах: могучая грудь колыхалась впереди такого же выдающегося живота, бёдра выступали по сторонам, как бамперы внедорожника, однако, на этом её достоинства и останавливались, потому что чёрные глаза выражали полнейшую пустоту, глупость и растерянность.
Гнездилось семейство Кащевых на крайней улице в микроскопическом домике о двух комнатах: первая, проходная, была не более пяти квадратных метров. Она служила не только прихожей, кухней и хламовником, а также спальным местом для старшей девятилетней дочери Юли, которая спала прямо на полу, расстелив допотопный тюфяк и подложив локоть под голову вместо подушки. Уложившись таким нехитрым образом, Юля практически с рождения видела одну и ту же картину вопиющей бедности, которая, впрочем, казалась ей абсолютной нормой, ибо другого она и не знала: закопченный над печкой потолок, далее жёлтые разводы бесчисленных протечек крыши; по углам несколько поколений сплетённых в единые клубки паутин; старая, скрипучая мебель, вся облепленная грязью и жиром; кучка истоптанной немытой обуви у порога; вешалка, под завязку обвешенная верхней одеждой, смрадной, засаленной и серой, с присущим только её родителям запахом. Лет двадцать назад кухня была оклеена узорными обоями. Сложно сказать, какого они были цвета изначально. Юля предполагала, что розового. От них остались коричнево-жёлтые тусклые куски, местами вздыбившиеся, отвалившиеся от стен и пошедшие трещинами, словно дом слегка раздался вширь, набух и прежний наряд стал для него мал.
Каждый вечер гасла слабая лампочка над Юлиной головой и из маленького окошка без штор на Юлю смотрела только ночь, а Юля смотрела на неё. Свет уличного фонаря на повороте улицы - рассеянный, безликий, - струился на неё через стекло. Юля слышала, как мама, вздыхая, укладывает свои телеса рядом с отцом, как крутятся на одной кровати младшие сёстры, потом всё стихает и только мышь на чердаке шорх-шорх по деревяшкам, шорх-шорх... Можно и спать. Родители засыпали первыми на продавленном раскладном диване. Размеренное и ровное дыхание матери медленно перерастало в похрапывание, через пять минут к ней подключался и отец. На поставленной впритык односпальной кровати - шестилетняя Лида и трёхлетняя Катя. Катя долго похныкивает перед тем, как заснуть, и разговаривает только во сне, днём и слова от неё не добьёшься. Лида её успокаивает, гладит по обкромсанной голове и напевает колыбельную, укрывшись с головой под одеялом. Юле тоже интересно послушать о чём она там поёт: "птички уснули в саду-у, рыбки уснули в пруду-у..." "И откуда она знает эти песни? - поражается Юля. - Мать сроду ничего им не пела. Но Лидка, она способная: где что услышит, всё схватывает. Про жуков всяких Кате рассказывает, про планеты, которых целых восемь штук вокруг солнца вертятся, а наша, Земля, значит, третьей от солнца идёт. Библиотекарша её в прошлом году читать научила, о как! И чего в том чтении интересного? Скука одна, - думает Юлька, прислушиваясь. Сама она только во втором классе скумекала как те буквы между собой складывать, - а Лидка на лету сообразила, в пять лет. Умная, значит."
Утром мать уходила на работу через дорогу, на частную ферму. Светлана там работала с молодости - сначала, пока совхоз дышал, на коровниках была, а потом совхоз разорился, длинные коровники запустели. Через несколько лет в двух из них частник стал разводить других коров, а также баранов, кур и гусей. Вот Светлана и ухаживала за живностью. А папа Юра, он же Кащей, нигде не работал, только в сезон шабашничал, когда кто-нибудь просил вскопать огород или чем-то помочь с ремонтом. Порой и за бутылку соглашался трудиться. Выпить папка любил. И свою жизнь, и жизнь дочек своих безбожно пропил.
Подруг у сестёр помимо друг друга не было. Никто из детворы не хотел с ними дружить, а они не особо и стремись: Юлька в силу своей грубоватости, одичалости и ограниченности и не рвалась к дружбе, Лиде с самой собой было не скучно, а Катя ещё маленькая была, всегда за Лидой хвостиком бегала, тем и развлекалась.
Каким образом семья принимала водные процедуры, доподлинно неизвестно, однако летом у реки часто наблюдалась следующая картина: местный народ рассыпается по пляжу, кто в воде плещется, кто на песке загорает и в карты играет, а через заросли камыша, оставив вещи на небольшом песчаном пятачке, полощутся в воде все три сестры Кащевых во главе с отцом. Снуют туда-сюда их ободранные чёрные головы, а отец каждую из них поливает дешёвым зелёным шампунем из прозрачной бутылки и мылит, мылит... Течение уносит обильную белую пену за поворот реки, девочки обсыхают натуральным образом, без полотенец, под ласковым июльским солнцем. Очень редко они чувствуют себя настолько свежими.
В один из таких дней отец прихватил с собой бутылочку, чтобы наградить себя за труды по помывке детей. Вымытые сёстры остались плескаться в воде, а папа лежал, загорал на песочке, выпивка его разморила. Заснул. Сквозь мутный сон слышит он, как смеются его дочки. Также мутно, туманно, доносятся до него тревожные слова Юли, но отец не может себя перебороть, чтобы открыть хоть один глаз.
— А где Катя? Только что здесь была... Катя! Катя!
— Катя!.. - глухо повторила Лида.
Поняв, что на берегу её нет, Юля побежала за камыши. Может, ускользнула на главный пляж? Юля рванула туда прямо по колючкам, даже не замечая, как они обжигают пятки.
— Папа, Кати нет! - крикнула она отцу в самое ухо и тот наконец проснулся. Сел. Ничего не мог понять и тупо посмотрел на реку. На другой стороне Донца ветер ласково перебирал серебристые листья тополей.
Лида тем временем зашла ещё глубже в воду, в зелёную, тяжёлую воду с сильным течением. Приставив ладонь козырьком ко лбу, она искала чёрную головку трёхлетней сестры... И увидела - на глубине, где река входит в поворот, мелькнула и скрылась под водой Катина шевелюра.
— Катя!!!
Лида не умела плавать, но смогла достигнуть сестру. Дна под ногами не было, течение быстро несло их вперёд. Ухватив за волосы Катю, Лида тащила её несколько секунд под водой, нащупала дно и толкнула её вперёд себя что есть силы, хлебнув при этом воды. Катю вырвало из её рук. Мельком Лида увидела обезображенное ужасом лицо отца. Ещё шаг по течению... И скользкое дно исчезло под её ногами. Она не успела задержать дыхание - лёгкие обожгло водой. Потом ещё и ещё заливалась в неё речная вода: в нос, уши, рот, оглушая, сковывая, судорожно сжимая всё внутри...
Первое, что увидела маленькая Катя, выкашляв воду из лёгких - это лицо беловолосой женщины. Блондинка делала ей искусственное дыхание, а когда Катя очнулась, резко посадила её, дав вылиться воде. Кто-то кричал, кто-то плакал. Все мужчины и парни с пляжа рыскали в воде, ныряли, искали резко пропавшую Лиду. Катя посмотрела на отца: он сидел на корточках, обхватив руками голову. Сложенный пополам, с торчащими бугристой змеёй позвонками на мокрой спине, он казался совсем жалким. Рядом ревела Юля - лохматая, сама не своя, охваченная ужасом.
— Ли-да... - прокашляла Катя. Она встала на свои маленькие, худенькие ножки. Беловолосая женщина накинула на неё собственное полотенце и принялась растирать, приговаривая ласковые слова. Катя заглядывала ей за спину. Общая паника передалась ей, захватила, сердечко в груди испуганно дрогнуло: - Лида! Ли-и-ида!.. Где ты, Лида?
Женщина отвела в сторону глаза. Юля никогда не слышала осознанную речь сестры, только бормотание во сне. Её прошибло холодным, липким потом. Внезапно она услышала, что и сама говорит: словно издалека, хрипло, простуженно, словно от горла осталась только узкая щель и звуки с трудом вылетали оттуда: "Лида ушла, Катя. Её здесь нет."
2 Родители Лиды были настолько ограниченны и темны, что даже не понимали какое сокровище потеряли. Нет, они конечно были придавлены горем - мать выла хлеще белуги, у меня кровь стыла в жилах от её плача, - но для них она была просто одной из дочерей, они в упор не замечали её выдающегося ума, мать даже не знала, что Лида в шесть лет умела читать, что уж тут говорить... Её нашли спасатели на следующий день. Лиду унесло течением на полтора километра и прибило к торчащим из-под воды корягам. Юлька сидела в кузове грузовика около замурованной в деревянную коробку сестры. Как минимум с неделю нечёсаная, с размазанной по щекам грязью, она ревела, безобразно ощерив рот. Она смотрела прямо на нас, на всю длинную похоронную процессию, смотрела и ревела. Происходящее не поддавалось её осознанию. Она словно вопрошала, обращаясь к нам, к тем, кто всегда безучастно наблюдал за их нищетой и беспросветностью, кто воспринимал как должное их лишённое элементарных радостей детство. "Как же так? Что же дальше? Как дальше-то?" - задавала нам Юля немой вопрос. И мы не сводили с неё глаз, наблюдали за ней, как за цирковой обезьянкой. Юлька, моя ровесница, потеряла сестру. Впервые в жизни её жалели чужие люди, впервые сочувствовали и совершенно не знали как утешить.
Иногда людям нужен щелчок прямо перед носом, чтобы очнуться и понять за каким ужасом они наблюдали всё это время и даже были его участниками. Они наблюдали и не делали ничего, просто проходили мимо, делая вид, что их не касается чужое горе. Шагая в той процессии среди женщин, пахнущих коровами и по́том, я вспомнила письмо своей подруги по переписке. Она уехала в большой город и мы поддерживали связь.
Моя подруга, которой тогда было десять лет, опаздывала на день рождения. Ей нужно было перейти дорогу и она ждала зелёного сигнала светофора на шумном и опасном перекрёстке возле рынка. Рядом с переходом, на травке, стояла бабушка и кричала, опираясь на трость. Она кричала, отчаянно взывая о помощи, кричала без слов. Толпа людей делала вид, что ничего не замечает. Подумаешь, сумасшедшая, больная на голову, от таких надо держаться подальше. Так думали умудрённые опытом люди. Но моя подруга, не успевшая зачерстветь в силу отсутствия жизненного опыта, подошла к ней и спросила: "Бабушка, почему вы кричите? Что случилось?"
"Ноги у меня больные, идти дальше не могу. Вышла в аптеку, чтобы купить лекарство, а назад ну никак не идут мои ноги, подкашиваются. Мне бы до дома дойти, чтобы вызвать скорую..."
"Я вам помогу, пойдёмте, уже зелёный".
И девочка взвалила руку бабушки на своё детское плечо, и повела через дорогу. Через метров тридцать она и сама начала проседать под грузом, хоть плачь. Тут им на помощь подоспела другая женщина. Они вдвоём заволокли во двор бабушку и женщина сказала: "Если ты спешишь, беги, деточка, я сама её доведу". Подруга с облегчением побежала на праздник, она опаздывала уже на полчаса.
В конце подруга писала: "Тот день был для меня откровением. Вот она - природа человеческой толпы. Абсолютное безразличие, важна только собственная шкура. Люди ненавидят друг друга. Человек человеку волк. Альтруизм присущ единицам, о нём больше книг написано, чем есть на самом деле. Теперь я понимаю, почему так восхищаются Корчаком, который вместе с сиротами вошёл в газовую камеру, не оставил испуганных детей... Потому что быть человеком, таким жертвенным, как Иисус, просто любить других, помогать и идти навстречу - это уже подвиг, на который мало кто способен. Как поживает наша учительница по русскому Любовь Николаевна? Знаешь, мне кажется, она именно такая - как Корчак, пошла бы ради нас хоть на смерть. Уникальная. Поэтому-то я её никогда не забуду."
Повезло бабушке с перекрёстка, что ей попалась моя подруга. А вот Юльке с сёстрами не повезло - местные жители были той самой безразличной толпой, которые закрывали глаза на их безмолвные крики и очнулись только тогда, когда уже ну никак не отвернуться - беда случилась, ребёнка больше нет. Теперь можно и проявить сочувствие. Юлька ненавидела эту масочную жалость, она чувствовала за ней всё ту же пустоту, всё то же неискоренимое, эгоистичное равнодушие. Она ненавидела нас всех. И не ошиблась. Люди сделали вид, что погоревали: поохали, поплакали, кто-то сказал, что надо бы детей в детдом, подальше от таких горе-родителей, кто-то вещей Юле с Катей подкинул, кто-то угостил на улице конфетами, а потом и думать о них забыли, словно и не было ничего, словно отродясь в семье Кащевых числилось только две сестры.
В середине двухтысячных рынки процветали. Других мест и не было, чтобы купить всё для школы. Когда для меня всё было куплено, я попросила маму дать мне немного денег и приобрела для Юли пять самых красивых тетрадей и набор гелевых ручек. Для малышки Кати я купила мягкую игрушку и чупа-чупс. С тем и отправилась к их двору.
Катя играла в песке, наваленном в автомобильную шину. Она по-прежнему не разговаривала, только смотрела на всех испуганным зверьком. У неё всё та же ужасная стрижка: обкромсанные, нечёсаные волосы, тусклые, без блеска, словно покрытые пылью. Её ножки и ручки были худыми, как спички, а глазки синие, чистые, в них столько наивного, ничего не понимающего детства... Она же ни в чём не виновата. Она же не может ничего исправить. На её месте могла быть и я.
— Привет, Катюша. А смотри, что у меня есть. Хочешь?
Я повертела перед ней чупа-чупсом. Катя слабо кивнула. Я не без труда развернула его (фантики на этих чупа-чупсах держатся надёжнее, чем клей на обуви) и дала ей. Возможно, это был первый в её жизни чупик. Клубничный, мой любимый. Катя засунула его в рот и отодвинулась от меня.
— А вот ещё для тебя, смотри... - достала я плюшевого зайца. - Нравится? Держи.
Ошарашенная такой добротой Катя прижала к себе и зайца. Тут скрипнула калитка и к нам вышла Юля. Вид у неё был враждебный, одежда по-прежнему как у оборванки. Я, конфузясь и краснея, протянула ей тетради и ручки.
— Слишком много себе купила, лишние оказались. Тебе же нужны, да? Держи.
Юля тоже вспыхнула. Голос у неё грубый, не девчачий, а словно бы прокуренный. Но она, конечно, не курила.
— Ничего мне от тебя не надо. Иди других жалей. Чего пришла?
— Я просто хотела подарить, помочь...
— Не надо мне твоей жалости, иди давай отсюда. А это что за заяц? Ты притащила? Отдай!
Юля выдернула зайца у сестры и сунула ко мне в пакет. Катя тут же разревелась, выронив чупа-чупс. Юля, пыхтя злостью, вынуждена была вернуть ей игрушку. Я предприняла последнюю попытку. Мне было и обидно, и их было жаль, и слёзы уже начинали душить меня, и я терпеть не могла в себе эту чрезмерную плаксивость.
— Юль, ну возьми, пожалуйста. Если честно, я специально для тебя купила...
— МНЕ НИЧЕГО ОТ ТЕБЯ НЕ НАДО! УБИРАЙСЯ СО СВОЕЙ ЖАЛОСТЬЮ! - взревела Юля. - сжалилась над нами, принцесса, ты смотри! Принесла объедки с барского стола. Без тебя справимся, уходи, пока волосы не выдрала.
И я ушла, давясь слезами обиды. Тетрадями я не могла пользоваться, поэтому раздарила подругам.
На школьной остановке Юле часто доставалось от деревенской шпаны. Они обзывали её и насмехались, а она молча хмурилась, ещё больше закипая ненавистью ко всем. Я наблюдала за этим несколько месяцев. Не вмешивалась, как и все остальные девчонки. Как-то уже в ноябре Юлю начали толкать, сдёрнули шапку, зашвырнули за кусты. Девчонки возмущённо загалдели и я выбежала вперёд, оттолкнула двух мальчишек, которые были старше меня. "Не трогайте её, что вы лезете!". Уже подъехал автобус и все стали занимать места. Я подала ей шапку. "Ты как?" "Отвали от меня!" - огрызнулась Юля. На том мои слабые попытки подружиться с Юлей и окончились.
Шли годы. Сёстры росли в тех же условиях. Маленькая Катя начала ходить в школу, но в отличие от сестры, её никто не обижал. Она была тихой, спокойной девочкой и на любое обращение отвечала смущённой улыбкой. Разговаривала она тоже тихо, чуть слышно, словно старалась казаться незаметной. Иногда, едучи в автобусе, я замечала, как стекленел её взгляд, когда мы спускались с холма к трассе. По правую сторону от дороги было кладбище с синими рядами надгробий. Катя смотрела на него неотрывно и думала о чём-то своём.
После девятого класса по деревне разлетелась занятная новость, сдобренная пошлыми шутками и презрением: пятнадцатилетняя Юлька съехала от родителей и стала жить в городе с каким-то мужчиной. По слухам, он был наркоман.
Юля.
Родители не сильно заморачивались по поводу того, с каким там мужчиной живёт их пятнадцатилетняя дочь Юлька. "Баба с возу - кобыле легче" - заявляла спокойно мать. Она была рада, что дочь как-никак устроилась и стало на один рот меньше. Волноваться и правда было не о чем, ведь ниже того уровня дна, на котором находилась их семья, опуститься сложно. Но Юлька была настойчивой - она смогла.
Её мужчина обитал на улице под названием Красная. Эта улица, длинная, пыльная, с напрочь разбитой дорогой, соединяла две части города, а если точнее, отдалённый район РТИ с остальным Лисичанском, расположенным вдоль реки на холмах Донецкого кряжа. В основном улица представляла собой убогий частный сектор. Пыль столбом от бесконечных машин. Половина лета - утопание в тополином пухе. Не знаю, какой умник придумал засадить Лисичанск тополями, его следовало бы привлечь к ответственности перед народом, ведь люди вздохнуть не могли спокойно без того, чтобы в нос не залетел противный пух. И ведь он аллергенный. И ведь это "приятная" добавочка к плохой экологии региона, где многие дети страдали от повышенного ацетона (хотя не знаю, связано ли это с экологией, но факт в том, что ацетон находили чуть ли не у всех поголовно). Однако, что-то понесло меня в другую сторону, вернёмся к Юле и Кате.
Итак, возлюбленный Юли, он же Жора, он же 27-летний наркоман со стажем, не работающий и живущий за счёт несчастной матери, сумел без усилий завоевать сердце девушки. Жили они во флигеле, который изначально планировался отцом Жоры как летняя кухня, однако, основной дом подпортил пожар и реанимировать его никто не стал, тем более, что отец в том пожаре и погиб.
По-своему Жора даже берёг Юлю - путь к наркотикам ей был строго заказан, хотя вполне вероятно, что Жоре было не с руки делиться тяжко добытыми запрещёнными веществами с девушкой. Деньги на это дело Жора находил всегда - то на металлолом что-нибудь сдаст, то украдёт что-то и перепродаст, крутился, в общем. Юльку свекровь подрядила торговать на придорожном рынке сезонными дарами огорода и сада. Зимой, конечно, посложнее было, один Бог знает на что они там жили.
Юлька времени зря не теряла и первым делом взялась улучшать демографию региона. Так, не дотянув полгодика до семнадцатилетия, она родила первого сына. Ещё через полтора года - второго. До двадцати лет она вполне бы успела родить и третьего, но тут вмешался злой рок и унёс на тот свет её любимого Жору от передозировки. Юля по привычке запивала горе алкоголем и продолжала жить на пособия матери-одиночки. Всё дальше и дальше она скатывалась в пропасть... Появлялись новые мужчины, ничем не примечательнее Жоры, оставившие на память о себе ещё двоих детей.
Катя.
Дотянув до окончания девятого класса, Катя тоже поспешила оставить родителей, однако по совершенно иному сценарию, нежели Юля. Мне кажется, что-то мистическое произошло в тот момент, когда Лида пожертвовала своей жизнью во имя её спасения... У Кати были не только мозги, но и стремления. Словно она поделилась своими способностями с Катей. А может они и были у неё отродясь? Ведь она была совсем малышкой, когда погибла средняя сестра.
Катя поступила в техникум на бухгалтера и стала жить в общежитии. Условия были спартанские, зимой холодина, осенью тёк потолок, но Кате не привыкать. На жизнь Катя зарабатывала чем-то вроде соцработника - ухаживала за одной старушкой по рекомендации куратора из техникума. Куратор была дружна с дочерью старушки, которая давно жила в Москве и тяготилась уходом за матерью. Катя сама спросила, не найдётся ли для неё какой работы: хоть полы мыть в корпусах, хоть собак выгуливать, что угодно. Милая, тихая и бедная девушка приглянулась кураторше, захотелось помочь. И получилось.
Катя приносила старушке еду и лекарства, пыталась готовить, ухаживала за ней, читала, слушала её истории жизни, а поздними вечерами, возвращаясь в общежитие, учила и учила конспекты. Когда зимой разыгрались морозы, старушка сказала: "Что тебе та общага, холодно в ней и сыро, живи у меня, гляди, две комнаты всё равно пустуют. Вдвоём веселее будет". Старушка успела привязаться к Кате, как к родной внучке. Так они и прожили в мире два года. С сестрой Катя не поддерживала отношения, они стали чужими людьми. К родителям тоже не тянуло (осталась одна мать, отец спился). Сумев вырваться подальше от той безысходной нищеты и увидев нормальную жизнь, Катя всё больше понимала, что она и её родня - люди из разных миров.
Умирая, старушка оставила завещание, согласно которому половина квартиры отходила Кате. Дочь была не против - благодаря Кате её мать дожила последние дни в заботе и душевном тепле. Квартиру разменяли и Катя купила себе двушку.
Оставались последние курсы учёбы. Катя стала работать кассиром в супермаркете: два дня по выходным и два в будние, пропуская пары. После получения диплома Катя осталась работать там же, а через небольшое время заняла должность бухгалтера в открывшемся филиале. В это же время она вышла замуж и тут... Начался 2014 год. В Лисичанск пришла война. Ополчение. Осада. Возвращение города под власть Украины. То лето и осень Катя с мужем провели в грохоте снарядов. Прятались в подвалах и ждали, ждали... А когда всё относительно закончилось и лишь по горизонту слышна была непрекращающаяся канонада далёких взрывов, муж сказал: "надо уезжать, мир не надолго". И Катя согласилась. Они продали квартиру Кати и дом родителей мужа. Отдали в два раза ниже той стоимости, которая была у недвижимости до войны...
Теперь Катя живёт в Иркутске. У них с мужем квартира в ипотеку и подрастает дочь. Работает бухгалтером в частной фирме. Всё, как у всех.
Запустела могилка Лиды на кладбище близ Лисичанска. Одна Катя за ней и ухаживала. Она была там последний раз в 2020 - мать умерла. Подкрасила надгробие сестры, высадила на могиле незабудок. Помнит. Пусть смутно, туманно, как сон, как луч света, единственный луч, что озарял её детство. Но помнит. "Эх, Лида... - думает Катя, - у меня сейчас дочь такого возраста, как была ты... Знаешь, уверена, что ты тоже вырвалась бы... Жук-олень за свою жизнь ничего не кушает, только высасывает древесный сок. Видишь, я до сих пор помню твои рассказы."
Что касается Юльки, то она тоже попутешествовала, начиная с 2014 года. Покидали её с детьми по Центральной России из одного пункта временного размещения беженцев в другой... Пару лет вот так протянула на казённых харчах и помощи доброго русского народа. А потом, когда стали всё расформировывать, вернулась в Лисичанск - работать и строить жизнь самостоятельно она не привыкла. Так и живёт, должно быть, в том флигеле вместе с детьми. А может уже и нет её, этого даже Катя не знает. Ведь что только не пережил наш многострадальный Лисичанск.
Анна Елизарова
Следующая публикация
Нет комментариев