РЕШИЛ ОПУБЛИКОВАТЬ МОЮ ПОЭМУ ЦЕЛИКОМ.

ЖДУ КОМЕНТЫ)
Семён.
"Ни дня без строчки!"-
Написал один поэт
На белом в клеточку листочке
И начертал свой силуэт.
К конторским правилам привычный,
Он подписал тетрадь обычно
В том месте, где бы бюрократ,
Оттиснув круглую печать,
Остался б до кончины рад.
И, затаив на миг дыханье,
Он будто бы обрёл сознанье,
Решив, что пишет для людей,
Её, заполнив, сдаст в музей,
А не упрячет от народа
За спинкой старого комода,
Как прячут с выставочных стен
Полотна баснословных цен,
Рожденные в эпоху Возрожденья
И краденные просто к дню рожденья
Особы нынешнего века,
Любящего искусство человека.
И, указав на то себе,
На том же титульном листе,
Стесненный скромностью своей,
Черкнул: "Даруется в музей".
И с компетентнейшей горы
Взглянул он на свои труды,
И в целом был вполне доволен
Тем, как лист первый им исполнен.
В связи с прошедшей на днях встречей
Премьер-министра с Маргрит Тетчер
В программе" Время" часовой
Он уловил момент такой:
Чтоб экономике цвести
И чтоб работать до шести,
Достаточно наличье плана,
Что в недостатке у держав заокеана.
Не то, чтоб творчеству цвести,
А чтоб работать до шести,
Поэт обдумал «за» и «против»,
Всему былому вызов бросив,
Решил творить согласно плана,
Как учит партии программа.
Приняв единственное там решенье,
Он встал в преддверье вдохновенья,
Прошёлся от окна к двери,
Сказал себе: "Садись, твори!"
Листая чистую тетрадь,
Он начал даты проставлять
И предисловье составлять
К стихам, что будет он писать
Через дней двадцать – двадцать пять.
Закончив эту неизбежность,
Он извинился за поспешность:
"Поэт не должен так тачать!
Сим занимается печать,
Шерстят, кому не тридцать пять.
Мне ж не грозит их участь злая,
Моя строка будет живая,
И прожил я, не дай-то Бог...
Как упрекнуть себя я мог
В грехе посредственных писак..."
Вновь удивился: "Как я так?"
Уже обдуманы сюжеты
Шедевров будущих в стихах,
Уже засучены манжеты,
Но разнесен был в пух и прах
Своей супругой скромный гений
За скупость мужниных суждений:
"Тебе тетрадь в музей дарить,
А не в хлеву её гноить.
Не уж-то ты не мог купить
Альбом. И прекращай курить!
На сэкономленные средства
Напомни детям радость детства".
Вот здесь немного отвлечёмся
И с мыслями чуть соберёмся.
Известно встарь, да и сейчас
Заметил чей-то зоркий глаз:
Рассеян гений, как девица,
Не замечает что творится
Ни в экономике страны,
Ни кем они окружены.
Всегда скромны и неопрятны,
В беседе не всегда приятны
Из-за того, что лезут в суть,
А не наводят сверху муть.
В любви обычно неудачи,
Обидчику не могут сдачи
Дать от сего и до сего.
Вот вкратце гения лицо.
И наш поэт так же считал
И всё на это и списал.
А в это время солнца диск
С высот спускался мерно вниз.
Сменил мышиный, дружный писк
Оркестр здешних певчих птиц.
Камыш в болотах недвижим,
И пар над ними, словно дым.
И дача нашего поэта,
Словно тонула в ночи лета.
Перенесёмся в кабинет.
Уснул поэт? Нет, братцы, нет.
Читал знакомый наш в газете
О знаменитейшем поэте,
Тот спать ложился на рассвете,
А ночь творил при лунном свете.
Увидев в этом весь секрет,
Наш начинающий поэт,
В свои за тридцать с гаком лет,
Ругал на чём стоит весь свет
Себя за то, что не спросил совет
У многоопытной супруги,
Которая кроила брюки,
На случай близких тех времён,
Когда среди других имён,
Известных остротой суждений,
Поэм и небольших творений,
Однажды будет вписан он,
Её супруг, её Семён.
Кляня себя, превознося супругу,
Три раза обойдя по кругу
Свой письменный не новый стол,
Вдруг взгляд его упал на пол.
Он был внезапно ошарашен
Открытием, что тот окрашен
В несовместимый цвет с искусством,
И спать ложился с дурным чувством.
Всю ночь ворочался во сне.
Под утро, лёжа на спине,
Увидел следующий сон,
Что им был первый стих рождён,
А ежемесячный журнал
Мгновенно опубликовал
Творенье это целиком
И не раскаялся потом.
Затем ему признался Пушкин,
Что для него, как выстрел пушки,
Поэта имя прозвучало
И что оно сразу умчало
Любовь и славу, и его,
И даже Гейне самого.
Он речь ответную держал.
И в двух словах сие сказал:
"Я так скажу, в какой-то мере
В искусстве мой успех закономерен.
Я в предвкушении удачи
Жене оставил с рубля сдачу,
Который мной был даден ей
На развлечения детей".
Затем желающие встречи,
Толклись, подучивая речи:
Толстой, Тургенев, Маяковский
И нынешний весь свет Московский.
Но уже вечер наступал,
И гений слышать не желал
Ни тех, ни этих, ни других,
Он отдыхал в кругу родных.
Проснулся он в часов двенадцать,
Когда на кухне стали бряцать
О чашки ложечки детей,
И он поднялся без затей.
Обыденно надел штиблеты,
Исполнил все мужские туалеты,
На кухню не спеша прошёл
И сел позавтракать за стол.
Жена ему готовит чай,
И он сон вспомнил невзначай.
"Конечно, это предзнаменованье!"-
Жене твердил он в ликованьи.
Затем в чай сахар окунул.
Жене опять: "Беру отгул.
Ведь я работаю по плану
И изменять ему не стану.
Я проработал день и ночь.
Сегодня в воскресенье прочь
К искусству всяческая тяга,
А с понедельника налягу,
Куплю альбом, как ты хотела,
Покрашу пол, ведь то не дело,
Безвкусно так, так неумело,
А там напористей и смело.
Поэзия такое дело.
Ну, а талант во мне живёт,
И никуда он не уйдёт,
Днём раньше напишу, днём позже,
Признанье будет тем дороже".
Всё воскресенье провалялся,
О чём-то думал, возмущался
То вслух, то просто про себя,
А небольшая вся семья,
Уверенная в их главе,
Покой светлейшей голове
Пыталась всячески наладить
То в сад уйдёт, то в сенях сядет.
Ведь предстоит чрез день ему,
Его послушному перу
Невыносимая работа.
Вот только впереди забота:
Покрасить пол, купить альбом
И написать шедевр потом!
Всю ночь проспал, как никогда.
Горела тусклая луна
В бездонном небе темно-сером.
На подоконнике на белом
Будильник звонкий заведён.
В семь по Москве он, словно гром,
Беззвучность ночи разразил,
Тем самым мигом разбудил
Жену, Семёна и детей,
И на курятнике курей.
И наш поэт поднялся мигом,
И разразился диким криком
Из-за вчерашнего отгула,
Сорвал штаны со спинки стула,
Оделся быстро абы как,
Жене скомандовал: "Пиджак!"
Схватил его и удалился,
Наутро только возвратился.
Уставшим голосом сказал:
«Ну, кажется, я все достал.
Купил альбом, как ты хотела,
И краску, ну ведь пол - не дело.
Твоя сестра у брата мужа
Купила, в общем, то, что нужно.
Покрашу пол, и всё в порядке,
Перепишу в альбом с тетрадки
Названья, даты, первый лист,
И будет путь к вершине чист».
Назавтра шла уже работа.
Мелькали дни, пришла суббота,
А пол никак не подсыхал.
Поэт поистине устал.
Семья его не попрекала,
Хотя порядочно устала
За ночью ночь спать на веранде.
Альбом покоился в серванте.
Минула долгая чреда
Бесцельных дней, но вот вчера,
Услышав горький детский плач,
Семён ворвался в залу вскачь,
Схватил альбом, пропахший краской
И очутился в сладкой сказке,
Открыв заглавный первый лист,
Семье сказал: "Войдите. Плиз!"
Детишек, их ждала кроватка.
Впервые выспалися сладко.
А их отец спал, как в аду,
Проснулся голый на полу,
В полу засохшей ещё краске.
Теперь он был в ужасной сказке.
Укравши жидкость для ногтей,
Укрывшись в ванной от детей,
Семён сдирал с себя всё с кожей
С неимоверно зверской рожей.
Приняв затем морскую ванну,
Едва добрался до дивана.
"Опять простой "- себе твердил,
На месяц - больше он запил.
Минуло лето. Осень. Рано.
Он поднимается с дивана.
Мельком взглянув на календарь,
Бранил себя: "Какая тварь!
Какое к детям отношенье?
Теперь грозит им отчисленье
Из ясель, школы. Бог ты мой".
Жене вскричал: "Давай домой!"
Засовы наспех затворили
И мигом в город укатили.
Уладив детские заботы,
Они помчались на работы.
А дома всё уже не то,
И тесно, сыро и темно.
И наш уже уставший гений
Почуял импульс нервных жжений
В кистях, затылке и груди.
Наутро к доктору идти.
По телефону записался,
Встав в семь часов, к врачу подался.
В регистратуре взяв талон,
У кабинета сел Семён.
Зажегся свет. Войдите, мол.
Семён поднялся и вошёл.
Врач средних лет, мужчина видный,
И кабинет весьма солидный,
И обаятельна сестра.
Поэт сказал себе: "Пора!"
Он начал важно издалёка.
Глаголил: "Хоть судьба жестока,
Что трудности преодолеть
Не всякому дано суметь".
Он рассказал всё по порядку:
Про в клетку тонкую тетрадку,
Про пол окрашенный, альбом,
Про тесный неуютный дом,
Про маленьких своих детей,
Про пьянство месяц без затей,
Про чувство жжения кругом.
Отметил врач: "Ему в дурдом".
Пока Семён все излагал,
Врач номер «Скорой» набирал.
Семён сидел себе беспечно
И думал сам: "Врачи так вечно
Из мухи сделают слона,
Дал бы больничный и хана".
Шло время медленно. Семён
Был этим сильно удручён.
Сидел, не зная, ждёт чего,
Но тут окликнули его.
Явилась пара санитаров,
Размерами как шкаф, амбалов,
Без слов стреножили поэта,
Спустили вниз, а там карета,
На ней мигалка и кресты.
Смелее, хлопец, дома ты.
В психиатрической больнице
Весьма приятные сестрицы
Под ноль его сперва побрили,
Затем в палате разместили.
Немного было в ней голов:
Артист Никулин, Моргунов,
Немного из политбюро,
Один представился Гюго.
Ну, в общем, творческий народ.
В палате рядом - чистый сброд:
Какой-то Толик Кашпировский,
Иван, по-моему, Московский,
Отец детей радистки Кетт,
С "Потемкина" несчастный кеп.
Тянулись долгие недели,
Соседи - гады надоели.
Да, санитары били их,
Но каждый знал, что он не псих.
И в середине декабря
За ним приехала семья.
Поэт отвык от психотропов,
Не за раз, всё согласно сроков,
Гулять помалу начинал
И прессу местную читал.
К весне втянулся в жизнь привычно,
Со всеми ладил необычно.
Семья его не раздражала,
А над здоровием дрожала
Отца, вернувшегося в мир.
Он всё же был для них кумир.
Не всё так плохо, бедолага
Считал: что было, было благом.
У гениев тернистый путь.
А я поэт - не кто-нибудь.
Он вспомнил о своём альбоме,
Перевернул все полки в доме,
Супруге учинил допрос.
С неё одной тогда был спрос.
Детишек перетряс белье.
Ну, да, вскрикнул: "Е – маё!
На даче я его забыл,
Ну, да, конечно. Я запил.
А ты, любимая жена,
Как ты забыть его смогла?"
Зима закончилась. Уже
Летали птички в вышине.
Проталины клубились паром
И запахом каким-то старым.
Играла в лужах детвора,
Кричали бабки со двора.
День прибывал. Короче ночь.
Весна прогнала зиму прочь.
И лишь по случаю весны
Простил Семён грехи жены.
Через неделю в выходной
Покинул он свой дом родной.
На дачу раннею весной
От вожделений никакой.
За зиму дачу обокрали,
Всю мебель сволочи сломали,
Нагадили, кругом окурки.
Подонки! Гадины! Придурки!
О, Боже мой, где же альбом?
Перевернул весь дачный дом.
Нашёл родимый, и озноб
Холодным потом взбрызнул лоб.
Альбом лежит цел - невредим.
Поэт молился перед ним.
Минуты две он не решался,
Как будто бы кого стеснялся,
Открыть заглавный первый лист.
Вдруг сон. Окажется, он чист.
Но всё на месте оказалось
То, что им ранее писалось:
Названья, даты, предисловья.
Заснул в мечтах, а в изголовье
Лежал замызганный альбом.
Его оставим на потом.
Вновь отвлекусь, немного слов
О хвори старых рыбаков.
Известно: чем слабей рыбак,
Тем больше он любитель врак
Обычно о большом улове
И неустанном рыбьем клёве,
Или наживки дорогой,
Специальной рыбке золотой,
Им припасенною весной
На свалке общегородской.
Всё так ли, можно ли им верить?
Сиё я не берусь проверить.
Да, стоит ли их болтовня
Цены какой-то для меня.
Тем более для вас, мой друг,
Когда милльон хлопот вокруг!
Я хлопочу по дому тоже.
Я хлопочу, мой друг, но что же?
Их меньше стало у меня?
Нет, праведный, поверь: едва.
Кругом нас ждут одни заботы
И неизбежные работы
И тут, и там, и там, и здесь.
Не знаю, как всё можно снесть.
Иной я думаю бы раз
Присесть. Да нет, соседский глаз
Блюдёт. И всяк из нас
Всегда соседа слышит глас.
Простите, что-то я отвлёкся
И болтовней пустой увлёкся,
Иду на поводу у слов,
А начинал про рыбаков.
Но, к сожеленью и стыду,
Хотел сказать что, не пойму.
К прощенью вашему взываю
И отступление кончаю.
Где наш герой поэт Семён?
Какой он видит нынче сон?
Пока Семёну что-то снится,
Семья же в городе резвится,
Уставшая от долгих мук,
Терзаний, длительных разлук.
Прошла неделя, порезвились.
В субботу к папе заявились.
А наш поэт с большим трудом
Едва к субботе сумел дом
В порядок божеский привесть.
И нате, здрасти, они здесь.
Его всё злило, раздражало,
Детишкам сразу же попало.
Затем всех выставил, весь день
Кричал, как раненный олень.
Под вечер лишь угомонился,
Перед семьею извинился.
За ужином шутил не в кассу,
Кричал: "Люблю вас, нету спасу!"
В семейной, в общем-то, идильи
Камин все вместе растопили,
В хорошем смысле отдохнули,
Чуть позже разошлись, заснули.
Опять лягушки и камыш,
Безветрие и гладь, и тишь.
И вот рабочая неделя.
Семён валяется в постели.
Жена уехала с детьми,
Сказав: "Родной, а ты твори,
Твори же, черт тебя побрал.
Ты мне всю душу измотал".
Наверно б, сильный был скандал,
Но тут супруг жене сказал
Достойно, смело и сурово:
"Чтобы была ты так здорова,
Как понимаешь ты меня.
Бери детей, езжай, змея".
И вот с альбомом он остался,
Черкал, писал, как ни старался
И предисловия менял,
И даты новые крапал,
Но ничего на ум ему
К его великому стыду
Не приходило: «Боже мой,
Зря поругался я с женой».
Поняв, что он никто на свете,
Он долго плакал в туалете,
Хотел альбом в печи спалить,
И не хотелось ему жить.
И, разуверившись в себе,
В своей особенной судьбе,
Спалив к утру альбом и дачу,
Просил у Господа удачу
В семейной жизни и любви,
И мысли выбросил свои
О тиражах, о сладкой славе:
«В семью! К любимой моей Клаве!»
1987- 1995. КОГАН .Э.
МОИ КНИГИ МОЖНО КУПИТЬ.