Предыдущая публикация
Вдовий праздник.
– Нюр, ну, чего на площадь-то не пойдешь нынче? – Валентина вышла с утра на скамью у дома, переваливаясь еле добрела, тяжело бухнулась.
Когда-то Валентина была первой красавицей на селе. Высокая, статная, с узкой талией и красивыми ногами. Теперь бёдра грузной Валентины почти скрыли собой то, на чём она сидела.
– Да что ты! – Нюра приковыляла к забору, опираясь на клюку, схватилась за жердину, – Какая нам уж площадь! Еле встала седня. Поднимусь, опять лягу. Думала и не раскачаюся.
– Да. Уж не для нас праздник-то. Пускай молодые..., – Валентина махнула пухлой рукой, – У нас Светка с утра с пирогами мается.
– А мои в город поедут. Праздник смотреть, а потом в парк. У Гали заночуют. Так что – одна буду...
– Так и мои в гости к Лапшиным после площади, наряды уж приготовили. У Герки-то день рождения ведь, у Веркиного. Вот и ... Дело молодое. И мы гуливанили.
– Даа, было дело. Тяжело Верке-то, чай? После операции, а полон дом гостей будет.
– Так они ж в подворье сядут. А ей чего – лежи да лежи. Хоть вчера и видела я ее уж. Согнулась, за бок держится, а уж по двору семенит. Неугомонная. Сходить бы надо к ней. Может и добреду. Через дорогу и перейти-то...
– Сходи, сходи! А я уж – нет. Плохо нынче что-то. Порой и не вижу ничего, боязно.
Из дома Нюры выскочила правнучка – белый фартук, банты.
– Здрасьте, баб Валь! С праздником! Сегодня ж День Победы, помните?
– Помним, как не помнить...
На улице хорошо. Тепло, пахнет тополем и сиренью. Флаги по улице, народ потихоньку начал тянуться к площади. Старушки приумолкли.
Помните? ...
И рад бы забыть. Не помнился день прошедший, не помнилось то, что произошло неделю назад, а война помнилась так отчётливо, как будто была она вчера. А иногда просто напоминала о себе ежедневно и ежечасно. Проковылял Аким безногий под окнами – война, ногу ему на фронте оторвало ещё летом сорок первого, сразу и вернулся. Таким гармонистом был, бабы ноги отбивали, а теперь уж чего...руки артритом скрючены.
Принесет Люська Мартынова пирожки раз, а через месяц - два, а ещё через месяц – три. Поминает сыновей своих невернувшихся, всех троих. Так и осталась Люся без детей и внуков. Как тут забыть? Только вот последний раз уж племянница ее пирожки носила, лежит больная Люся.
Стареют те, кто видел войну воочию. Только в этом году троих старух схоронили. Марфа Захарова – фронтовичка, разведчица. Всегда за столом во главе ее сажали, а она будто стеснялась. Не любила вспоминать войну-то. Зимой схоронили. А кого не схоронили ещё – по домам сидят, как они с Валентиной. Уж и не до праздников – жить бы помаленьку, да болезнями не мучаться.
Пусть молодые празднуют.
А улица всё наполнялась праздником. На площади у клуба уж гремела музыка, из окон – слышен рокот Московского парада.
– Это парад наших доблестных вооруженных сил! На трибуне члены правительства... На гостевой трибуне представители более чем шестидесяти стран... С праздником, товарищи! Ура!
Через дорогу семенит Рита Ивановна. Она из эвакуированных, осталась жить тут. Юбка длинная, ног не видать, а кофта белая, нарядная.
– С праздником, кума!
– С праздником! Нарядная ты. Никак на площадь ходила?
– Доошла...Народишшу! Проглядела из-за спин – не вижу ниче. И не слышу, глухая стала. Так и пошла назад. Чего там тыкаться-то?
– Даа, а помнишь, как собирались, сиживали? Тут и у нас бывало – за столом этим.
В просторном дворе Нюры стоял длинный деревянный стол.
– Помню. Только уж теперь некому собираться-то. Кто помер, кто лежит уж, не встаёт. Ушло наше поколение, – вздохнула чернобровая Рита Ивановна. Когда-то ее черноглазости и ярким сочным губам бабы завидовали. А теперь губы ее вытянулись в тонкую ниточку, а глаза блестели из черных впадин.
– И не говори... Помираем потихоньку.
Рита пошла дальше, широко размахивая рукой, помогая себе в движении. А баба Нюра устала, зашла в дом.
Домашние ещё не вернулись с площади, а вернутся – уедут, будет она опять одна. По телевизору шла демонстрация. Баба Нюра под нее и задремала. А проснулась от хлопанья дверей.
– Мам, уехали мы. Закройся. Я там стол тебе накрыла, покушай вкусненького, колбаски порезала, сырку, праздник же. Останемся у Гали мы с ночёвкой в городе. Не жди ...
Нюра выползла семейство проводить, махала им рукой, а потом опять села перед телевизором. Там шел фильм.
Показывали киножурнал - хронику. Старую хронику, ещё военную. Она смотрела как бойцам выдавали оружие, как строились они, целовали знамя. Диктор громко и отчётливо объяснял – что к чему.
А потом по экрану поползли тёмные танки с крестами. Показывали бои. Взрывы, обугленный лес, сожжённая деревушка с торчащими вместо изб черными печками, так похожая на их деревню.
Парень в ватнике, белобрысый и потный, в саже лицо. Он перебежал от печки к печке и скрылся. Тут же по земле ухнуло так, что она покачнулась. Почернело все, заполонило едким дымом.
Нюра напряглась, села прямо на диване, наклонилась к экрану.
Господи! До чего ж на Сашу похожий!
А парень появился из-за печи, целехонький. Грязный, усталый, с автоматом наперевес. Теперь он бежал прямо на нее, во весь рост, словно глядя сюда, в свое неведомое будущее. Но вот опять грянул взрыв и кадр сменился.
Был это не ее Саша, не муж. Живой ли? – думалось Нюре. Был это другой чей-то муж, сын, отец... так похожий на ее молодого развеселого Сашеньку, с которым и прожили-то они всего два года, и который так и не узнал, что родился у него второй сынок.
Нюра сидела, как оглушенная. Так отчетливо вспомнился сейчас Саша, а она сегодня и за помин души его не пригубила.
Она вошла на кухню. На столе красовались закуски. Она взяла клюку и решительно вышла во двор. Валентина торчала там, сидела сиднем на своей скамье.
– Валь! А чего мы, разе не заслужили праздника? А ну-ка подымай зад свой, иди за Веркой, приходите ко мне на двор. Теплынь вон какая! Помянем своих!
– Да что ты! Разе пойдет она? После операции, да и застолье ж у них...
– Ну, это у них! И у нас будет! Подымайся, иди. А я за Ритой.
– Да что тебе вдруг взбрело-то? Еле сижу, а ты – поди!
– А ниче не взбрело! Може последний год живём! Чего сидеть-то! Помянуть надо... Ступай, ступай, пересиль себя, зови... И может Никитичну там встретишь, тоже зови.
Валентина нехотя со вздохами и скрипом запереваливалась через улицу. А Нюра с клюкой посеменила к Рите. Рита – безотказная. Она быстра на ногу, обежит. Сказала – Ольгу кликнет и Егорыча, старого их председателя. Хоть и не был он фронтовиком, с детства был с одним глазом, но всю войну с бабами тут прошел.
Нюра вернулась в дом. Ох, чего это... Народ кличет, а закуски-то мало. Но подумала и махнула рукой! Чай не голодные придут!
Подрезала ещё колбаски, собрала в корзину тарелки, выставленные невесткой, вынесла на улицу, вернулась за картошкой. Для Нюриных ног и эти метанья уж были подвигом.
Пришла Валентина с горой пирогов. Сказала, что Вера не придет. Болеет еще. А за Валентиной пришли и Рита с Ольгой, в руках – бутылка браги, кастрюлька с котлетами.
– Ритуль, а Люсю-то, Люсю Мартынову тоже ж надоть... На троих ведь сыновей – похоронки.
– Так лежит она, не ходит уж.
Во дворе, залитом красным вечерним солнцем собирались старики. Вот уж и брага лилась по стаканам, капала на деревянный стол.
– Давайте, за Сашу мово! И за всех наших мужиков погибших. За Витю твоего, Ольга, за Сергея, что сгинул, Рит... За всех! За Победу!
Двор наполнялся. Привела дочь Егорыча. Держась за бок пришла все же Вера, не удержалась. Робко заглянула старуха Митрофановна, которую привезли сюда дети уж после войны, и все закричали, замахали ей руками. А потом вдруг неожиданно пришел и Аким. Нёс он гармонь. Бабы удивились, давно уж Аким показывает всем свои скрюченные пальцы. Какая гармонь?
Аким выпил аккуратно, до дна. А потом, низко наклонившись над гармошкой, вдруг неуверенно заперебирал. Полилась мелодия нескладно, неровно. Печальной волной накатывало веселье.
Закатное солнце плавилось за огородами, а в Нюрином дворе – песни да пляски. Гуляли вдовы, старики – ветераны. Гуляли сами, без молодых. Это был их праздник.
Прибежал внучок Люси Мартыновой.
– Баба велела вам сказать, что и рада бы с вами посидеть, да не может уж. Плачет она.
– А ты ей передай, что и мы плачем, поминаем всех. Скажи, что и ее сыночков помянули, не забыли. Пусть не горюет, зайдём завтра... Вот все, кто может, и зайдём к ней. Пускай ждёт.
И молодые вдруг засуетились, заприносили старикам блюда. Сначала прибежали бабы из Веркиного двора, где отмечал ее зять День рождения. Принесли они салаты, закуски и торт, потом подтянулись и другие.
Зашёл кавказец, построивший совсем недавно у них в селе не то дом, не то дачу из красного кирпича. Принес огромное блюдо шашлыка.
– Это вам, женьщины! За Победу. Дед мой тоже воевал, погиб.
Стол у стариков ломился. И кто ж это все съест?
Развеселые Нюрины гости гуляли во дворе, балагурили и пели, плакали и смеялись. За калиткой толпами останавливались молодые парни и девки – смотрели молча, как гуляют старики, потом шли дальше.
А Аким уже играл дробно, с переборами. Куда делся артрит?
И тут вышла на середину Нюра с клюкой, запритопывала больными ногами о твердую весеннюю землю, завела частушку. А за ней выскочила шустрая Рита Ивановна – глаза черные горят, а юбка так длинна – на подол ступила, хорошо хоть поймали. А когда руки свои полные раскрыла и пошла по кругу толстая Валя, взмахнула своей черной юбкой, и двор показался тесен всем.
Бабы, еле ходящие уж по дому, отплясывали, били больными ногами, вспоминали молодость. Слезы текли по морщинистым щекам от избытка чувств, с непривычки сдавало дыхание, но бабы плясали, сменяя друг дружку.
И тут Митрофановна затянула:
– Каким ты-ы был, таким ты и остался, орел степной, казак лихой…
И эту песню в разноголосье подхватили старухи.
До темна, до звёздного неба неслись над деревней, над рекой, над миром вдовьи песни. И если б видел их кто-то из далекой вселенной, если б смог разглядеть, то непременно бы заметил, что среди этих женщин сидят невидимые людскому глазу солдаты. Отцы, мужья, сыновья, братья... Они молчаливо слушают, качаясь с поющими в такт.
И рядом с каждой старухой-вдовой – молодой ее солдат.
***
И пусть под звездным небом настанет мир...
Автор : Рассеянный хореограф
Следующая публикация
Нет комментариев