Мои учителя

«Век живи - век учись…» - этой мудрости я следовал всегда и на седьмом десятке продолжаю. Учителей на веку встречал и встречаю много всяких. Сейчас хочу вспомнить только своих школьных.
В первый класс пошел в Сторожевом в 1954 году. Тогда здесь была начальная школа - четырёхлетка. Класс для занятий был один. С утра занимались первый класс совместно с третьим, после обеда - второй с четвёртым.
Моей первой учительницей была Мария Владимировна Новицкая, жена известного в районе поэта и журналиста Третьякова Фёдора Фёдоровича. У них было два сына - Валерий и Сергей. Валерий был военным, служил на Дальнем Востоке. Сейчас на пенсии, живет в Прохоровке.
По детским впечатлениям трудно судить о качестве преподавания, но методы воспитания запомнились. Если шалунишка где-то оступался, а досужие девочки доносили, то вместо урока начинался очередной «разбор полетов». Проходил он всегда, как в советском кино, по одной и той же схеме.
Бедолагу надо было непременно довести до слёз. Ему припоминалось всё, что когда-то делал и не делал. Обвиняли во вредительстве, контрреволюционной деятельности, саботаже и шпионаже. Заслушивалось мнение каждого ученика, и каждый что-нибудь да находил. Часто кляуза сочинялась на ходу. Потом ставился вопрос об исключении из школы. Исключение единодушно одобрялось. Под взмах руки учительницы класс кричал хором:
- Исключить!
В конце экзекуции слово давалось «хулигану» и он, давясь слезами, икая, просил у класса прощения.
- Ну, что, ребята, простим Сеню? - спрашивала удовлетворенная учительница.
И ребята, только что сочинявшие наперебой всякую напраслину, дружным хором отвечали:
- Простим!
Был еще один момент, о котором трудно не вспомнить. Как правило, на втором или третьем уроке в коридоре школы появлялась родственница учительницы с очередной новостью. Класс, а вернее, два, предоставлялись сами себе. Справедливости ради надо сказать, что перемены объявлялись по расписанию. Но уроки могли больше и не возобновиться.
В другой смене работала Зинаида Степановна Одегова, её муж Александр Андреевич работал в лесничестве. Тогда в большой цене были дрова и сено. Потом он работал в милиции и из табельного пистолета застрелил нашего Угадая, гончего пса, под предлогом того, что собака напугала жену. Одно время он работал на железной дороге ревизором. Отличился тем, что задержал как безбилетника своего крёстного сына.
Его крестник Николай рос сиротой. Отец не вернулся с войны. По пути с фронта он где-то задержался на много лет, вплоть до совершеннолетия сына. И первым его вопросом после возвращения было:
- Сынок, а почему ты небритый ходишь?
На что Коля ответил:
- Ничего, кореш, поброемся.
У Коли не было кисти одной руки - результат неудачного разминирования боеприпасов. По рассказам очевидцев, дело было так.
Патрон от противотанкового ружья был забит в землю вниз пулей. К капселю был приставлен гвоздь-боёк, удерживаемый комом предварительно замешенной грязи. При ударе по гвоздю обломком доски патрон обычно срабатывал, пуля уходила в землю, а гильза со свистом ракетой взмывала в небо.
Но произошло непоправимое: гильзу разорвало на месте, и её осколки ранили кисть руки. В больницу обратились, когда началась гангрена. Кисть пришлось ампутировать.
С одной рукой он однажды вытащил меня тонущего. Было мне тогда года четыре. Старшие ребята сделали плотик из рогоза, уложенного крест-накрест. Меня усадили на плотик поплавать. В какой-то момент все ребята с криком «ура» стали прыгать в воду с обрыва. Я решил, что так надо, и тоже с криком прыгнул с плотика в воду. Наверно, я бы утонул, если бы с берега меня, глотающего воду, не заметил Николай. С одной рукой, как паралимпиец, он доплыл до меня и вытащил на берег.
Последний раз я видел его, когда жили мы уже на пасеке, а в Лозу ездили на тракторе за водой.
Подошел ко мне мужчина с огромной черной бородой и нагло так спрашивает:
- Кто тебе разрешил здесь воду брать?
- А кто ты такой, чтобы запрещать?
- Я местный!
- Я тоже!
Пока не объяснились, друг друга узнать не смогли. Потом, конечно, расцеловались. Николай жил в Беленихино, имел семью. Светлая ему память.
А когда-то он ездил в школу «дачкой». Билеты тогда, как и сейчас, на нашей остановке не продавали. Да и купить их было не за что. От ревизоров укрывались на подножках, закрыв за собой дверь, или по межвагонным лестницам поднимались на крыши. Если ревизоры хватали, то наказывали тем, что не давали выйти в Прохоровке, а везли аж до Ржавы.
Когда ревизор потребовал у Коли билет, он сказал удивленно:
- Папа Саша, это ж я.
- Мальчик, - услышал он, - я тебя не знаю.
Со всеми вместе доехал Коля до Ржавы, и всю дорогу гордый подросток плакал от нанесенной обиды. Событие это хутор обсуждал долго, многим даже не верилось.
А Зинаида Степановна была женщиной скромной, миловидной, вот только бог детей ей не дал.
Была у нас еще одна учительница на подмене. Одинокая пожилая женщина по фамилии Апашанская жила на частной квартире у Кривчикова Митрофана Прокофьевича, прямо напротив школы. О её прошлом никто ничего не знал. Свой лоб до самых бровей она закрывала белым платком, как повязкой. Одни говорили, что под повязкой у неё неприличная татуировка, другие - что лоб изуродован осколком снаряда. Как я теперь понима: скорее всего, она была из репрессированных «врагов народа», и на лбу её могло быть что угодно.
На уроках пения она разучивала с нами:
«Учил Суворов в лихих боях
Держать во славе российский флаг…»
Но это песня А. Новикова и В. Левашова известная, а вот другую:
«Ой, споем, споем про жизнь крестьянскую,
Про Зою, девушку Космодемьянскую.
Жила Зоенька одинокая,
Зою встретила судьба жестокая.
Распрощалася с родной мамочкой
И отправилась в лес партизаночкой….»
------------------------------------------------
Заканчивалась песня так:
«Привели Зою к столу немецкому,
Зоя не выдала страну советскую,
Провели Зою к четырём столбам,
Зоя крикнула: привет «усем» друзьям!»
Такой песни в Интернете я не нашел, похоже, песня была сложена народом, в народе и затерялась. А фамилию Апашанские нашел среди погибших в гражданскую войну красноармейцев из Н. Оскола и Корочи.
В 1958 году я поступил в пятый класс железнодорожной средней школы №71 Южной железной дороги, поселка Александровский, теперь Прохоровки. Учителей там было много. Запомнились только самые яркие.
Всех сторожевских записали в 5«в» класс. На построении к нам подошла молодая учительница французского языка, звали её Мария Павловна. Сказала, что будет классным руководителем. Наши учебники немецкого она собрала, отнесла в 5«б» и там поменяла. Видно, в последний момент кому-то властному так захотелось.
С языком у меня сразу начались проблемы. По существующей тогда методике предполагалось, что язык надо зубрить, а я этого никогда не делал и не собирался. Получал только тройки, но не думаю, что по причине неспособности. Когда в возрасте тридцати шести лет на курсах в Москве пришлось учить язык заново, то в группе я был одним из лучших, несмотря на то что большинство сокурсников было моложе на десять лет и более.
К тому же наша Мария Павловна большинство уроков превращала в классные часы с воспитательным уклоном. Наверное, это тоже сказывалось. Муж её был военным, служил в военкомате, и вскоре его перевели в другую область.
Русский язык и литературу вел Алексей Максимович Шамраев. Вот он к работе относился добросовестно, даже слишком. Скрупулезно вёл учет всех домашних работ каждого ученика, неудовлетворительные заставлял делать заново. Моего друга Мишу Кизилова в шестом классе оставил на второй год. Сначала «на осень» - Миша летом ездил в Прохоровку к нему на дополнительную учебу, - а потом все равно не перевел. А двух наших хуторских девочек оставил и на третий год. Тупых учеников он именовал «дубинами».
- Ты, дубина, в лесу рос, по дубам равнялся!
Потом это прозвище постепенно перешло на него самого. Он об этом знал. И когда речь заходила о некрасовских бурлаках, что пели «Дубинушку», он смущался и краснел. В целом у меня к нему претензий нет. Строгий был, но справедливый.
Учительница математики Пожарова Мария Харитоновна для меня до сих пор остаётся образцом в преподавании предмета. Она настолько доходчиво объясняла материал, что мне никогда не приходилось что-то учить дома. В седьмом классе я по болезни не ходил в школу всё второе полугодие и не сдавал экзаменов, но в больнице уроки учил, каждый день одноклассники мне заносили домашнее задание. Проверив знания, Мария Харитоновна настояла на моём переводе в восьмой класс. Она же была классным руководителем у моего младшего брата Михаила. Сначала он был записан в класс с изучением немецкого, а хотел, как и я, учить французский. Подошел к Марии Харитоновне:
- Возьмите меня в свой класс.
- А как твоя фамилия?
- Божков.
Она взяла его за руку и больше не отпустила.
За семь лет учебы наша мама была на родительском собрании всего один раз. Собрание было общешкольным, в конце бесплатно показывали художественный фильм. Совхоз организовал подвоз родителей с хутора на двух парных санях.
Возвратившись, мама целовала нас в макушки.
- Всех детей ругали, а моих только хвалили. Особенно Мария Харитоновна. Только, говорила она, запишу условия задачи или теорему, а Божков уже руку тянет, ответ знает.
Необыкновенной строгостью на уроках отличалась учительница химии Валентина Андреевна Балабанова. Скажу только одно. Если меня разбудить среди ночи, то я и теперь прочту наизусть без запинки и ряд активности металлов, и гомологический ряд бутана… Хотя со школьных лет химией больше не занимался.
Физику преподавал Герман Николаевич Положенцев. Его отличало умение красиво писать на доске формулы. Каждая латинская буква у него улыбалась. Несмотря на это, я сомневался во всей механике Ньютона, которую он объяснял. До конца поверил, только когда сам стал её преподавать.
Однажды на уроке он заметил, что у меня на парте лежит шестой том книги «1001 ночь», взятый в хуторской библиотеке. С изъятой книгой я уже было распрощался, как и с переехавшим на работу в Белгород Германом Николаевичем. Однако спустя пару месяцев книгу мне со словами благодарности вернула одна учительница.
А через четыре года я попал к нему на вступительном экзамене по физике. Он преподавал в пединституте и отнёсся ко мне как к старому знакомому.
В старших классах школы мне тоже везло. Математику вёл завуч школы Кирилл Иванович Чернышев, человек очень серьёзный. Двойки ставил даже своему сыну Вовке, моему однокласснику. Завуч выделялся аналитическим умом и проницательностью.
Один шутник из великорослых старшеклассников устроил в туалете, что стоял в школьном дворе, оригинальную хохму. Он взял на руки малыша из шестиклассников и, макая его обувь в грязь, провёл его по стене сначала вверх, оставляя жирные грязные следы, затем по потолку к противоположной стене и вниз.
Кириллу Ивановичу одного взгляда хватило, чтобы вычислить автора этой «хохмы». Уже на следующий день Леня из параллельного класса белил извёсткой туалет.
Физиком был сам Петр Андреевич Простаков - директор школы. Одно время у меня с физикой были нелады, но имел место случай, когда и я отличился.
То ли директора куда-то отозвали, то ли он заболел, но пару недель физики у нас не было. Четверть заканчивалась, и на замену пришла учительница, чтобы дать контрольную. Каково же было моё удивление, когда я, твёрдый троечник, один из класса решил все задачи.
Штука была в том, что одна из задач оказалась по теме, которую мы еще не разобрали, а мне, как разгильдяю, было всё равно. Я раскрыл на коленях учебник, нашел нужную тему, формулы, а дальше - как всегда. Отличники же к этому оказались не готовы.
А когда учились в одиннадцатом классе, одна девочка из наших, хуторских, решила поступать в институт. Она методически, почти ежедневно приходила ко мне решать задачи. Приходилось всё бросать, а интересов у меня было много, и садиться за учебники. Постепенно вошел во вкус и почувствовал силу. У доски стал вести себя уверенно. Кончилось тем, что поступали мы вдвоём, а поступил я один. Но девочку эту, её звали Вера, вспоминаю с благодарностью.
Откуда взялась в Прохоровке учительница с аристократичной внешностью, правильной речью и тонкими манерами, не знаю. Звали её Ольга Петровна Ланских, и преподавала она нам историю не по учебнику. На уроках у неё я сидел с открытым ртом, буквально впитывая материал. У доски отвечал не по писанному (учить историю привычки не имел), а по слышанному, удивляя одноклассников.
Однажды она рассказала, как в вечерней школе, где подрабатывала, ученик затруднился ответить, чем торгует Индия. Последовал наводящий вопрос:
- Ну, что мы обычно пьём по утрам?
- Ольга Петровна, - сказал он, смущаясь, - неужели рассольчиком?
Не могу не вспомнить учителей физкультуры. Их было трое. У девочек Зоя Филипповна, у нас Афанасий Павлович Багров и Василий Гурьевич Лопин. Несмотря на то, что оба прошли войну, отличались друг от друга диаметрально. Иван Павлович входил в класс с серьёзным лицом и, дав команду «смирно», начинал наводить порядок, требуя её исполнения. На что могла уйти половина урока.
Василий Гурьевич входил с улыбкой, пару раз давал команду «сесть-встать» и быстро вел в зал. Пока ребята гоняли мяч, он успевал сыграть со мной пару партий в шахматы.
Но больше всего любил я уроки труда у Василия Михайловича. Его задания выполнял раньше всех, постепенно вошел в доверие. Затем стал работать самостоятельно по индивидуальным заданиям с использованием строгально-фуговального, токарного и фрезерного станков. В дальнейшем школьные навыки позволили создать и оборудовать собственную мастерскую, где выполняю все необходимые в большом хозяйстве работы, включая сварочные.
Даже в городских школах, где мне потом приходилось работать, уроки рисования и пения велись кое-как. И как пример обратного я всегда вспоминал скрипку Николая Ивановича Никулина. Он учил настоящей музыкальной грамоте, начиная с правильного изображения скрипичного ключа и заканчивая расстановкой бемолей и диезов в соответствии с тональностью.
То же самое и в живописи. Пропорции в изображении мужских, женских и детских фигур до сих пор помню. А с черчением, благодаря развитому в школе пространственному воображению, в дальнейшем проблем тоже не было.
Василий Леонтьевич Глобин делал из нас электромонтёров-ремонтников. Для этого нам добавили лишний год учебы. Хрущев решил, что учащиеся из школ должны выходить с профессиями. Где взять сразу столько учителей-специалистов, особо не задумывались. Наш Василий Леонтьевич был обычным электромонтёром, самостоятельно изучившим основы электротехники. Специалистом он был превосходным, но педагогом неважным. К тому же не на высоте была дикция. Корень из двух и косинус фи он произносил: «корень из двох» и «косинус хви».
Несмотря на это, я его слушал всегда внимательно, видимо, любопытство преобладало над прочими обстоятельствами. Практику проходили на элеваторе. Там в подземных коридорах зерно текло по многочисленным транспортёрам. А мы на них ставили двигатели. Рубили в бетоне канавки, в них укладывали согнутые стальные трубы. В трубы вставлялась стальная проволока (сталька). Вовнутрь труб сталькой затаскивался электрический кабель.
В местах поворота труб кабель идти не хотел, застревал. Это была самая сложная работа, после которой установка и подключение двигателя через магнитный пускатель было сущим пустяком.
Благодаря полученным навыкам я без труда соединяю обмотки трансформаторов и двигателей «звездой» или «треугольником», ставлю магнитные пускатели, могу даже реверсные.
В восьмой класс я пошел с опозданием на месяц - был на лечении в санатории. Встретившаяся на улице наша староста Валя Стрельникова (её мама Мария Иосифовна была учителем географии, а в одиннадцатом классе преподавала у нас астрономию) сказала, что у нас новая классная, и показала поднятый кверху большой палец правой руки.
Действительно, наша Елена Егоровна оказалась молодой и красивой. Когда изучали «Грозу» Островского, то иначе чем в образе нашей классной я Катерину представить не мог.
Она сумела так сплотить и активизировать наш собранный из двух седьмых восьмой класс, что мы били рекорды по сбору металлолома и макулатуры, побеждали всех в спорте, а в самодеятельности вообще нам равных не было. Наш класс стал концертной бригадой, и мы с песнями, плясками и интермедиями ездили выступать в сельские клубы района.
Наш конферансье, комсорг класса и серебряный медалист по окончании школы Толик Свиридов умел так точно изображать Райкина с его монологами, что публика буквально валилась со смеху.
Этот Толик был одарённым природой юношей, весьма развитым физически. Школьником он играл за сборную района по волейболу и футболу (вратарем). Был вокальным солистом в Доме культуры, умел жонглировать. Балансируя, ходил по классу со шваброй на лбу, на которой под самым потолком стоял цветочный горшок.
Иногда он садился за учительский стол и изображал учителей. Особенно смешно получалась постоянно кутающаяся в шаль наша классная.
После школы он поступил в МИФИ, и я всё ждал, что увижу его на центральном телевидении. Но не случилось. Он пошёл по партийной линии и там «погиб». Во время учебы в Москве я бывал у него в гостях в Люберцах, где он был директором областной научно-технической библиотеки. Уже тогда от былого Толика почти ничего не осталось. В память о нем храню подаренную им тогда редкую книгу де Сада.
А когда мы перешли из десятого класса в одиннадцатый, нас, как победителей, наградили поездкой в Киев. В чем заключалась награда, сказать трудно, мы тогда особо и не вникали. Школа была железнодорожной, по-видимому, нам был обеспечен бесплатный проезд. Но питание и проживание в награду точно не входило.
Когда мы уже отъезжали, к группе подошел мой отец и на всякий случай дал Елене Егоровне адрес своего брата. В его киевском доме мы все десять дней и жили.
Питались в рабочих столовых, а на прощание дядя организовал нам прощальный стол с домашней наливкой. Тут мы узнали, что наша классная еще и «классно» поёт. Дядя за столом затянул под гитару романс-серенаду «Накинув плащ с гитарой под полою», а она подхватила. Ни до, ни после того застолья лучшего исполнения я не слышал. Честно говоря, худшего тоже не встречал. Романс этот исполняется очень редко, а как так случилось, что она знала все слова, - для меня до сих пор загадка. И разгадать ее уже не получится.
Определённой программы у нас в Киеве не было. Большую часть времени гуляли по Крещатику, по Владимирской горке, набережной Днепра, но Софийский собор, исторический музей, Киево-Печерскую лавру посетили как должное.
На площади перед лаврой сидело и стояло за мольбертами до десятка художников-импрессионистов, изображавших Большую лаврскую колокольню и Успенский собор. Лепили они все, на мой тогдашний вкус, что попало. Так и хотелось отнять кисть и показать, как надо рисовать.
На Крещатике была студия звукозаписи, где по моему заказу на рентгеновской плёнке нарезали пластинку с очень популярной тогда песней Джордже Марьяновича «Маленькая девочка». Электрограммофона у нас дома за отсутствием электричества тогда еще не было. А игла патефона уже на пятом проигрывании продрала дорогую пластинку насквозь. Зато сейчас одним кликом «мышки» я воспроизвёл из Интернета ту песню юности в оригинальном исполнении и был тронут тем фактом, что она не забыта и её можно дать послушать внукам. Пусть узнают, от чего «балдел» их дед.
А как балдел!!! И от музыки, и от футбола, от чтения книг и новенького фотоаппарата… Даже теперь, спустя полвека, от одних только воспоминаний - полная эйфория.
Среди многочисленных впечатлений детства и юности, ярких событий и обыденной шелухи светлой памятью проступают имена, голоса и лица моих школьных учителей. По старой доброй русской традиции кланяюсь всем им низко-низко и прошу за все прощения...
2014 год.
P. S. Уже после публикации этого рассказа в книге нашел в архиве фото своих школьных учителей. Вот история той фотографии.
Как и большинство фотолюбителей моего поколения, начинал с простенькой «Смены» за 10р. Возможности этой камеры исчерпал быстро. Слабая светосила объектива не позволяла снимать в помещениях без вспышки, примитивнейшая фокусировка при ярком свете компенсировалась глубиной резкости, но в пасмурную погоду – пас.
И вот, когда учился в 10 классе, в сельмаг завезли красавец-аппарат «Зенит – 3М». Стоил он аж 70 рублей, это вам не «Смена». У колхозников с деньгами всегда напряг, но маму с её мягким сердцем уговорил.
Радость от покупки прошла быстро. Примитивный объектив «Индустар - 50» сводил на нет преимущества «зеркалки». С наводкой на резкость проблема, да и светосила «3,5» желала лучшего. В утешение, мой друг и куратор в деле фотолюбительства Анатолий Лукьянов, он тогда уже работал в «Белгородской правде», привез мне на время казенную фотовспышку. Кажется, она называлась «Молния», а состояла из отдельной мощной лампы и сумки с тяжелой специальной батареей.
Новый 1965 год встречали под елкой в спортзале школы. Со своей вспышкой я там был первый парень. Щелкал направо и налево. В какой-то момент, ко мне подошли учителя и попросили сфотографировать их под ёлкой. Конечно, я был польщен такой просьбой и взволнован ответственностью.
Может пленку проявил плохо, а может бумага оказалась неподходящей - снимок получился неважным. Таким я его и нашел недавно в старом альбоме. Но он оказался единственным, где у меня сохранились лица учителей, поэтому хранится теперь с самыми дорогими. Там же лежит снимок Прохоровской школы 1961 года, сделанный еще «Сменой» и последний цифровой.
Благодаря размещению фото учителей в «одноклассниках», друзья помогли постепенно восстановить имена всех.
Слева направо:
Виктор Яковлевич Жогин (нем.яз.), Екатерина Лаврентьевна Шевцова (нач.кл.), Елена Порфирьевна Погорелова (р. яз. и лит., нач. кл.), Мария Николаевна Шеенко (математика), Валентина Андреевна Шаронова (химия), Вера Петровна Чурсина (математика), Николай Иванович Никулин (черчение, рисование, музыка), Мария Харитоновна Пожарова (математика), Иван Маркович Шевцов (история), его дочь Татьяна (в дальнейшем тоже педагог), Мария Никулина (школьный бухгалтер).