ЖЕНСКАЯ ДОЛЯ.

Моей бабушке - Надежде Петровне Леваниной - с любовью посвящаю…
На войну ушли все наши Михайловские мужики, а вернулись на родную Костромщину только два израненных инвалида.
Мой дедушка Павел пропал без вести в первые же дни лихолетья.
В мирные времена выросшие дети в поисках лучшей жизни разлетелись по свету. И остались в Михайловском одни старухи - доживать свой нелёгкий век…
Бабушка моя стала бабушкой в неполные сорок лет. Помню, как посмеивались местные мужички, когда вела она меня, свою первую внучку, за руку по Михайловскому: «Что, Петровна, или мнучка приехала? Ужель баушкой стала?»
Я недоумевала: «И что смеются?» Бабушка была такой, какой ей и положено быть – старенькая и в платочке!
Это теперь я понимаю, что не была она тогда старой, хотя, действительно, по деревенскому обычаю и носила платок.
А жизнь ей выпала нелегкая. В войну поставили мою бабу Надю заведовать Михайловской молочной фермой. Хлебнула она лиха, с её тремя классами образования, не умея толком ни писать, ни считать! Но справилась!
Много позже, когда её многочисленные внуки приходили в неописуемый ужас от того, как лихо она рубила курам головы, бабушка лишь помалкивала. Позже она рассказала мне, что жизнь её заставила научиться не только этому. В войну, чтобы не пропал ни один телёнок, – подсудное дело! - надо было успеть пустить его на мясо до того, как животное погибнет. Мужиков в селе практически не осталось, где их искать, да и каждая минута дорога, а потому бабушке приходилось делать и это.
Грузить на подводу тяжёлые бидоны с молоком – была просто ежедневная её работа. Мыслимое ли дело? И какая женщина это выдержит? Вот жилы-то у русских семижильных баб и рвались!
Сколько ни помню бабушку, всегда она вечерами молча растирала свои натруженные ноженьки со "рвотинами", как называла она свой чудовищный тромбофлебит. Но мало что могло помочь её ногам, на которых выпуклыми тёмными змейками проступали все вены и жилочки. Кожа над этими выпуклостями выглядела тонкой и сухой, как пергамент.
Это было по-настоящему страшно, и мы, её внучата, сочувственно заглядывая ей в глаза, жалобно тянули: «Больно, баб?» На что она, небрежно отмахиваясь, отвечала: «А ну-ка полно!»
Как про незначительное происшествие бабуля рассказала мне как-то, что, возвращаясь однажды с сенокоса, услышала чавкающий звук и решила, что, видимо, прохудился резиновый сапог, и она по дороге зачерпнула в него воды. Когда же пришла домой и разулась, то обнаружила, что сапог… полон крови! Видимо, на покосе чиркнула по ноге острой соломиной, да и прорвала свою тонкую кожицу. Сгоряча ничего не почувствовала. Ну и что? – обошлось и ладно! Так она считала.
Бабушка, пока были силы, бралась за любое дело. Она не разделяла работу на мужскую и женскую. Сильная была. Смелая. Помню, огромный племенной бык, который обычно мирно пасся на привязи, вдруг как взбесился, стал разбегаться и наддавать немому дяде Володе, приставленному ходить за ним. Бык легко поднял мужика на рога и, если бы не бабуля, туго бы ему пришлось, ведь Володя даже на помощь позвать не мог!
До сих пор перед глазами побледневшее бабушкино лицо, её решительное наступление на быка с какой-то орясиной в руках. Вижу бегущих на подмогу доярок. Отбили-таки мужика! Болел он после этого долго, но в живых остался.
…Что касается личной жизни, то закончилась она у бабы Нади в двадцать девять лет, в 1941 году, с уходом мужа на фронт. С тех пор для неё весь мужской род поделился на две неравные части: с одной стороны – пропавший без вести Павел, которого она так и не перестала ждать, а с другой – все остальные мужики, не имеющие к ней никакого отношения. Она так и называла их – чужие!
Родным был один - её Павлик.
…Наш дедушка Павел с увеличенного портрета, нещадно отретушированного местным мастером, из-под черных бровей домиком смотрит со стены деревенского дома таким добрым, таким мягким взглядом, что мы, внуки, ни разу его не видевшие, часто просим бабулю рассказать о нем. И она вспоминает, что дед наш (господи, какой дед? Не стало его в 29 лет!) был человеком добрым и культурным – «чёртом не ругался!» Книжки читал, участвовал в самодеятельных спектаклях, выступал в клубе, хорошо играл на балалайке и гитаре (вот она, настоящая сельская интеллигенция!).
Сошлись они по любви. Было Павлу в ту пору 16 лет. Невесту он взял из соседней деревни, и была она жениха постарше - ей уже исполнилось 17.
«И стала я чуть не каждый год приносить ему ребят, - с любовью вспоминала бабуля. - Павел детей любил, всех пятерых.
За все 12 лет, что мы с ним прожили, он только один раз вспылил - прирЕвновал меня», - не без смущения произносит бабуля, почему-то странно ставя ударение. Вспоминала она это всегда с удовольствием, мол, и раньше были и любовь, и ревность - всё было.
Конечно, было всё. А иначе почему бы нашей бабе Наде, молодой и привлекательной женщине, всю жизнь даже и не смотреть в сторону чужих мужиков? А потому, что своим на всю жизнь он был только один – Павел…
…Неизвестные нам, женские, любовные интонации появились у бабули в её последние минуты, когда, оставляя этот свет, вдруг заговорила она со своим единственным мужчиной, со своим Павликом. Заговорила так по-женски ласкательно, что поразила не сразу всё понявшую дочь, неотлучно дежурившую возле матери. Ничего подобного она, выросшая практически без отца, от своей матери не слышала. Оказывается, за тяжким трудом, за житейскими проблемами, за прожитыми годами её Павел был рядом. Был с нею. Всю жизнь она любила только его. С этим и ушла.