Предыдущая публикация
Ев - Гений Евтушенко.
Я – волк – одиночка.
Я начинал жизнь как волк-одиночка. В детстве и в ранней юности у меня не было ровесников, которые могли быть писателями вровень со мной, поэтому я всегда тянулся к старшим. Иногда меня, несмотря на отсутствие аттестата зрелости, всё-таки чудодейственно приняли в Литературный институт в 1952 году, и тогда я начал писать совершенно по-другому, во многом, благодаря спасительной иронии моих ровесников по отношению к моему самонадеянному жонглёрству рифмами. О, какое же это драгоценное чувство – бояться мнения товарищей по перу! Сколько же эта боязнь дарует нам, и от скольких болезней – в первую очередь, от САМОМНЕНИЯ она вылечивает! Я очутился под градом целебнейших дружеских издевательств, и стал постепенно вылечиваться от газетщины.
Говорю это без идеализированного преувеличения: нас выковывало не беспринципное чувство «стаи», а прежде всего, любовь к поэзии, которая соединяла нас, и привязывала любовью друг к другу. В нашей стране в то время не были ни зависти, ни подсиживания, ни взаимоотталкивания, что сегодня характерно для многих начинающих писателей. А смерть Сталина нас ещё больше соединила, потому что мы и плакали вместе, но мы и вместе мучительно задумывались, когда постепенно приоткрывшаяся завеса над прошлым, поставила нас всех перед лицом стольких трагедий и преступлений против нашего народа.
В день смерти Сталина арестовали моего преподавателя – поэта А. Коваленкова. Мы с Владимиром Соколовым потрясённо обсуждали это, и по законам нашего воспитания, настолько выискивали в нём черты «врага народа», что вспоминали то одну, то другую его фразу.
После его ареста, всё это начинало казаться очень подозрительным и страшным. И вдруг Володя сказал мне резко и в гневе: «Какие же мы с тобой сволочи! Вместо этого, надо бы поехать к его жене сейчас, и разделить с ней её горе». Мы так и сделали. Коваленкова через несколько месяцев освободили, потому что менялась жизнь. Гипноз сталинизма постепенно ослабевал в нашей стране, студенческий курс первого послевоенного года, был уже совершенно другим идеологически более раскованным, и радикально настроенным. Это были громкие имена: Б.Ахмадулина, Ю. Казаков, М. Рощин, Ю. Мориц.
Слово «мы» начинало постепенно расширяться. Приехавший из Литинститута тогдашний секретарь Союза Писателей СССР А. Сурков, в своём выступлении разнёс самую первую анти - бюрократическую «ласточку» – роман Дудинцева. Он кричал, показывая на свежевыбеленную стену, и говорил: «Вот видите, на этой, в целом чистой, стене есть пятно. И если мы, как Дудинцев, утрёмся носом в это пятно, тогда и вся эта стена будет нам казаться грязной». Ещё совсем тогда юный Рощин, со спокойным и невозмутимым видом возразил Суркову, и мы «поливали» его своими общими аплодисментами. Он тогда сказал так: «Да, но если отойти от этой стены слишком далеко, то тогда эти пятна уж и совсем не видно будет!» Сурков тогда уехал, что-то грозно бурча себе под нос, типа: «Литинститут – это настоящий рассадник нигилизма…»
А что нового привнесли наши поэты-шестидесятники в нашу жизнь? Почему мы так часто о них говорим? Первое – это резкая антисталинская направленность. На этом, несмотря на разницу индивидуальностей, мы все сходились. ВТОРОЕ – детабуляция всех тем, на которые были раньше наложены писанные или неписанные табу.
ТРЕТЬЕ – это отвращение к барабанному патриотизму, к нашей былой национальной ограниченности. ЧЕТВЁРТОЕ – это совершенно новый поэтический язык, который включил в себя свежую рифмовку, новые ритмы, и безбоязненное употребление современных, и самых «непоэтических» слов. ПЯТОЕ – это расширение аудитории до пространства дворцов спорта и городских площадей. Наконец, ШЕСТОЕ – это – поистине триумфальный выход русской поэзии на международную арену.
Да, это, правда, что нам было тогда многое «позволено». Но свои права мы не «качали», а буквально вырывали. Демократизация поэзии началась даже раньше демократизации самой жизни в СССР, но её предопределила поэзия. Единственная реклама, которую мы получали в ранней молодости, - была ругань. Но ведь за такую рекламу мы недёшево платили сами. Мы ворвались в крепость во время общественного катаклизма, когда в стенах этой крепости образовались бреши. Внутри самой же крепости мы всё ещё продолжали борьбу и вели настоящую войну, иногда разъединено, слыша где-то на отдалённых улицах «выстрелы» наших товарищей стихами. Бреши искусно замуровывала власть, отсекая нас от молодёжи. А вокруг крепости был вырыт ров с водой, для того, чтобы следующие поколения туда не прорывались, и не пришли к нам случайно на помощь. Мы смертельно уставали, и наши «патроны» и силы стали заканчиваться. Над головами начали у нас кружиться иностранные вертолёты, гостеприимно сбрасывая заманчиво покачивающиеся над нашими головами верёвочные лестницы. По ним карабкались лишь только те, кто окончательно потерял надежду, и перестал бороться. Перестройка стала ребёнком тех, кто эту надежду пока ещё не потерял.
Следующая публикация
Нет комментариев