Мария Александровна Есина (на фотографии) часто листала семейный фотоальбом. С фотографий на нее смотрел муж Георгий Александрович, отец ее дочери Марины и дед внучки Кати. Они прожили душа в душу долгие годы. лет.
Он (муж) родился в 1930-м году в семье Есиных, Александра Егоровича и Анны Сергеевны (в девичестве Маресьевой), в младенчестве был крещен Юрием, но в паспорте в графе «имя» значилось: Георгий. Однако для родственников и друзей Георгий оставался всю жизнь Юрой.
Анна Сергеевна Есина — дочь Сергея Авдеевича Маресьева, родного брата отца Алексея Петровича Маресьева, помнил, как Алексей нянчил ее маленького Юрочку-Георгия. Жили они тогда недалеко от Маресьевых, по улице Ульяновской, там, где сегодня вырос шестой микрорайон. Сам же Георгий Александрович узнал об этом лишь в 1959 году.
В семье, кроме Георгия, росла маленькая Раечка. Они бегали на Камышинку и Волгу, ловили рыбу. Учились Георгий и Рая в той же школе, что и Алеша Маресьев. «Старогородская». Мама Аня не раз рассказывала сыну и дочери о том, что их дядя «уехал далеко-далеко и теперь строит новый город». А впереди всех ждала война…
Ни Георгий, ни Рая и подумать не могли, что своими глазами увидят, как фашистские самолеты бомбят их Камышин, что будут провожать на фронт своих родных и получать похоронки.

Александр Егорович Есин (на фото) ушел на фронт с самых первых дней войны. Он поцеловал детей, жену, помахал на прощанье рукой. Были редкие солдатские письма, а потом — извещение из военкомата: «Ваш муж Есин Александр Егорович, 1905 г. Место рождения г. Камышин, сержант 895 ЛАП, командир отделения, пропал без вести в ноябре 1944 года».
Георгий очень ждал отца и до последних дней войны надеялся на его возвращение. Однажды даже начал писать дневник, в котором описывал свои переживания и надежды. Память подростка сохранила эпизоды лихолетья. В его дневнике Камышин — прифронтовой город, город госпиталей, наполненный тысячами беженцев, эвакуированных и раненых бойцов.
Воспоминания детства часто тревожили Георгия Александровича в последние годы жизни, и он продолжил дневниковые записи.
Внимательно прочитайте дорогие камышане.

(выдержки из личного дневника, составленного
по школьным воспоминаниям военных лет о Камышине)

«Ночами я плакал. Мне хотелось есть. Мать зажигала коптилку. Коптилкой называлась поллитровая банка, накрытая жестяной крышкой. В крышке пробито отверстие, куда вставлен фитилек из ваты. Садилась возле меня и что-то говорила. В комнате дремал тусклый свет, углы прятались в темноте. В доме было холодно, в желудке голодно. Чтобы меньше хотелось есть, мать укладывала меня раньше спать. Шла осень 1942 года. С вечера закрывались оконные ставни, окна завешивали одеялами и газетами. Это была маскировка от фашистских самолетов. «Граждане! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем гражданам замаскировать окна, потушить свет и идти в бомбоубежища».

Мы шли в бомбоубежище: я, мать и сестренка. Бомбоубежище было вырыто во дворе, где прятались все соседи нашего двора. После отбоя возвращались домой: «И как это нас не разбомбило?» Мы смотрели на дом, и он отвечал нам пронзительным взглядом пустых оконных проемов. Бедный дом! Он напоминал нас, бесприютных и вернувшихся разбитой большой войной. Фронт был близко. Тыл работал на войну. Фашистские самолеты летали на город и бомбили мост через Камышинку, стекольный завод, лаковый…

                        Стекольный завод после бомбежки
Они знали цель назначения, чтобы все рушить, все жечь. Нефтебаза пылала, горела несколько дней. Нефть плыла и горела по Волге. На обратном пути самолеты сбрасывали бомбы на мирных людей. Прямым попаданием были разрушены лесозаводские ясли и только детские игрушки, разброшенные повсюду, не могли об этом ничего сказать. Для безопасности на ночь мы уходили к Кошкину бараку и прятались в туннеле. Мать идет на работу и иногда нас берет с собой. «Уж если убьет, то лучше всех вместе», — с горечью говорила она…
Горе объединяет людей…
Мы мерзли. Печка была. Топить было нечем. Мы хотели есть. Мы очень хотели есть. Мы тосковали о еде. Эта тоска была невероятно одушевленной. Будто в понятии голод вселился нечто живое. И это живое требовало пищи. Пищи каждый день. А есть было нечего…

…С лихорадочно голодными лицами суетятся люди с утра до позднего вечера на рынке. Продают, меняют, воруют, дерутся. Бешено вертится фортуна….
В стороне от толпы сидит слепой. Он играет на трофейном аккордеоне. Поет:

Ты не плачь, моя бедная мама,
Что сынок не вернулся с войны…
Ты не жди от него телеграммы,
Не готовь для свиданья цветы.
Теплый ветер ползет по окопам,
Над окопами солнце горит.
Мама, сын твой любимый в оконце
Никогда уже не постучит.
За холмами, лесами, дорогами —
Где твой сын? Кто ответит тебе?!
И могилы ведь, и окопы —
Все в одной и той же земле…

Хлеб
Дома было холодно, сыро, неуютно. Хлеб давали по карточкам. На иждивенца — 250 граммов, рабочему — 700–800. Куда бы мы с сестренкой (ветеран труда, текстильщица, кавалер ордена Ленина Раиса Андреевна Бочкарева) ни шли, всюду нас преследовал запах черного хлеба. Казалось, он идет от земли. Теплый, зовущий запах хлеба бил нам в лицо. Я не помнил вкуса пирожных и других невероятно вкусных вещей. Я не хотел их. Я хотел просто черного, живого, домашнего хлеба. Хотел опьянеть от сытости. От тепла, от солнца, которое каждый раз загоралось во мне, когда я был сыт. Мне хотелось лета и хлеба. А была осень. Беспощадная голодная осень. И не было ей конца.

— Вот хлеб, —- сказала мама и положила на стол буханку.
В комнате сразу стало тепло и светло. Хлеб был теплый, живой. И самое главное — пах хлебом.
Я схватил маленький кусочек, упругий и податливый. Он дышал ровно и спокойно, как спящий ребенок. Я нюхал его, ласкал. Я жил им. Хлеб таял во рту. Мы ели хлеб, а мать вздыхала:
— Хлебушко! Ты не знаешь, какой ты, хлеб. Будь всегда с нами. Никогда не покидай нас. Никогда, слышишь?

Война и дети

Утром мать отправилась на работу, а мы с сестренкой пошли за топливом. Собирали его по берегам Волги и Камышинки. То, что волны выталкивали на берег: прутья, кору, щепы. Когда же ничего не находили на берегу, искали в лабиринтах развалин…
Дети играли в самую страшную игру, какую только можно было придумать — войну… Однажды несколько ребят нашли противотанковую гранату. Стали делиться на «наших» и «немцев». «Немцами» никто
не хотел быть. Наконец, после долгих споров разделились. Два «фрица» засели в развалину, изображающую дзот. Остальные пошли в атаку. «Немцы» оказались упорными. Все атаки «наших» ни к чему не привели. Тогда один «наш» сказал:
— Иду на подвиг. Если погибну, сообщите жене и родным, что я умер героем.
И с гранатой пополз к «дзоту». «Немцам» надоело воевать против «наших» и, увидев, как «противник» подползает к «дзоту», закричали:
— Сдаюс, рус, сдаюс!
Однако по всем правилам войны «наш» метнул гранату в «немцев». Итог был печальным: и «герой», и «немцы» погибли настоящей, а не «понарошечной» смертью…

Тепло
Сегодня мы топили печку. Это непростое дело. Особенно, когда топить нечем. Лишь жалкие кусочки толи, прутья, гнилые доски, мокрая бумага…
Мать чиркает спичкой. Огонек бежит по толи. Щепки трещат, шипят. Дым валит в комнату.

И вдруг рождается пламя. Печка ожила. Загудела:
«Сейчас, сейчас. Потерпите немного. Сейчас будет тепло, — будто говорит печка. — Послушайте, какой у меня ровный, гулкий голос. У-у-у!»
Я сижу на полу. Смотрю на огонь. Словно плыву в теплом море. Взмахиваю руками. Плыть, плыть, плыть… пить… жить… Одно и тоже.

….Закончились осенние дожди, ушли тучи. На дворе вечер, но солнце взошло. Оно висит низко-низко. Прямо надо мной…
А земля кружится в сентябре. Лежат желтые листья — печальные письма осени. Летят письма с фронта. Среди них много таких, каких лучше никогда не получать. «Ваш сын (муж, отец) пал смертью храбрых в бою под Ленинградом (Воронежем, Курском, Орлом, Минском)». Лежат листья на земле. Мертвые.
Плачут матери, жены, сестры. «Когда придавят эту гадину?!» Люди верят — скоро! Люди знают — солнце будет всходить утром! Так должно быть. И так будет!..

… Осень называли сиротской. Тогда много солдат вернулось домой инвалидами. Еще больше не вернулось. Приходили санитарные эшелоны. Много-много эшелонов. Я смотрел на солдат, и каждый из них мне казался отцом. Солдат встречали с цветами.

Я брел с вокзала, и закатное сентябрьское солнце переходило мне дорогу. Засыпая на ходу, оно пряталось за дальними развалинами.

Когда мать приходила с работы, я говорил ей утвердительно, будто знал наверняка:
— Скоро папа вернется.
Она кивала головой и смотрела на пламя в печке. Она всегда молчала, когда я говорил об отце.
Мой отец не вернулся. Он погиб в сорок втором. Так было сказано в «похоронке» — маленьком квадратном листке. Погиб… Черное слово на белой бумаге.

Отец
Я лежу, укрытый одеялом и пальто. Печка давно погасла. Холодно. Мать сидит рядом и рассказывает об отце. Так бывает каждый вечер перед сном. Сестренка дремлет возле коптилки. Ее клонит ко сну, и она засыпает, сидя.
Сейчас мне кажется, что мама говорила сама себе. Чтобы успокоиться.
— Ты был совсем маленький. А папа — огромный. Большой-большой. Громадный, как великан. И сильный. Очень сильный. Самый сильный. И добрый. А тебя любил!!! Все на руках таскал, хотя ты был тяжелый. А потом начнет подбрасывать к потолку…
… Мама говорит тихо-тихо. Ее еле слышно. Коптилка гаснет. В темноте я вижу лицо матери. Мне кажется, она плачет. Рассказы повторяются, кружатся один за одним. Я засыпаю…
…Мне часто снятся похожие сны. Я иду с отцом по городу. Я не знаю, что за город. Я только вижу, что каждый раз он новый, другого цвета. Один — синий, другой — зеленый… И всюду люди работают, поют, смеются. Я вижу мать. Она идет нам навстречу и что-то говорит. И отец что-то говорит ей. Они улыбаются..…
И вдруг! Черное небо, черные птицы, черные кресты. Люди бегут, здания падают, земля дрожит. Я слышу, невероятно отчетливо слышу суровый голос: «Война!» Ну, а дальше… Дальше темнота.
Неожиданно вспыхивает солнце, и я просыпаюсь. Сны исчезают — остается действительность. Суровая действительность.
Вода
Совсем недавно дали воду, и теперь у колонки постоянно стоит очередь.

Медленно-медленно льется водяная струйка. Одно ведро — 15 минут. Медленно-медленно движется очередь. Люди в очереди молчат. Стоят неподвижно. Струйка тонкая-тонкая. Кажется, вот-вот оборвется. Но и за это спасибо тебе, вода. Совсем недавно мы ходили за тобой на речку. С ведрами, жбанами, тащили на тележках бочки. А сейчас ты льешься из колонки. Еще совсем слабенькая, но уже готовая к жизни. Скоро город оживет, и ты загудишь по трубам. Это здорово, когда ты рядом, вода…

Карточки
Ура! Ура! Ура! Мама получила карточки! Продуктовые карточки, по которым мы будем получать хлеб! Я держу их в руке, и мне кажется, что я держу хлеб.
Карточки… Вы помните, как они выглядят? Помните, как они пахнут? Это оглушительный запах хлеба. Их забыть нельзя. Если вы забыли — значит.… забыли многое: войну, холод, голод, тоску, дожди. Значит, забыли, что каждый день надо драться за мир, солнце, хлеб, улыбки.

Я прыгаю по комнате. Я целую карточки. А значит, я целую хлеб.
…Хорошо, когда есть соседи. А еще лучше, когда соседи добрые. Думаю, нам повезло в этом отношении. Наш сосед — Николай Павлович — инвалид войны, шофер, просто хороший дядька. Очень уж нравилась мне его машина… А впереди были долгие годы войны и ожидание Победы».

Родственники А.П.Маресьева на х. Веревкин у фундамента дома деда Авдея.

  Камышин!  Впервые  собрались родственники  Героя Советского Союза Алексея Петровича Маресьева. 

                                 Сын  А.П.Маресьева ВИКТОР. 

                                 Открытие памятника. Фото 2006 год

ВЕЧНАЯ ПАМЯТЬ НАШИМ ЗЕМЛЯКАМ!